— Рябов? — широко, взволнованно улыбаясь, спросил подошедший.
— Рябов… Верно… Да кто ты таков есть?
— Вспоминай, вспоминай, лешак московский! Сам вспоминай. Я-то, вишь, твою бычиную образину враз узнал!
В голове Рябова проплыли туманные видения: не то лодки, не то сарай, не то какой-то костер…
— Не… — сказал он неуверенно. — Чую, виделись, а где — не упомню.
Турок взял его за плечи, тряхнул:
— Матвей, Матвей! Новгород помнишь, посла шемаханского помнишь, Дербент помнишь?! Ну?
Рябов обалдело открыл рот.
— Стой-ка, господи! Афанасий?.. Не, быть не может… ты?
— Узнал! — все еще не отпуская плеч Рябова, взволнованно выговорил Никитин. — Узнал! Значит, похож я еще на себя. Ну, поцелуемся, что ли, на встречу-то? Эх ты, старый лапоть.
Они долго тискали друг друга, хлопали по спинам, облобызались.
Молоденькая генуэзка фыркнула, глядя с балкона на двух странных людей обнимающихся москвича и перса. Никитин погрозил ей пальцем, потом опять ликующими глазами уставился на Матвея.
— Ну… Жив?.. Как там, на Руси?
— Да ты-то откуда?
— Погодь… А кто еще тут?
— Тверских нет.
— Жаль… Слышь, верно, наши Казань взяли?
— Ага… Чего ты вырядился, как турка?
— Ух, Матвей!.. Черт с ним, с нарядом. Другого не было. Стой. Пойми, чудо: впервые своего, русского вижу. Дай-ка еще обниму!
— Ой, брось… Эка дитятко! Брось, говорю! Не тискай… Да пусти, черт! Люди ж вокруг!
— Наплевать на всех! Ну, скажи еще что-нибудь. Скажи. Слова-то, слова-то русские!
— Ты что, одичал, голоса человечьего не слышал?
— Русь вижу! Да говори же!
— Эк тебя разобрало! — усмехаясь, выговорил Рябов. — Да что тебе сказать-то? Лучше сам скажи — откуда взялся? Я ведь в Твери был недавно. Поминали тебя, пропащим считают. Куда из Дербента делся?
— Далеко, брат. В Индию ходил.
— Но! Серьезно?
— В Индию.
— Побожись.
— Крест святой, в Индию!
Рябов вздохнул, сдвинул шапку на лоб.
— Пес тебя поймет, Афоня. Шутишь, что ль? Пойдем-ка к нашим, товарищи ждут меня.
— Идем. Но скажи, Серегу Копылова видел? Микешина? Еще кого?..
— Видал, скажу…
Пока дошли до главной площади, Пьяцетты, Афанасий знал: Микешин его оболгал, Копылов вернулся из Баку через год, кое-что нажив, еле бьется до сих пор, бронникова семья нищенствует. Кашин прошлой весной помер… На Руси дела! Великий князь на греческой царевне женился. Казань и Сарай к рукам прибрали, астраханцы сидят — не пикнут, Новгород веча лишен, Москва — в силе!
— Послушай, — глядя в сторону и стараясь говорить спокойно, сказал Никитин, — кому же мне теперь долг возвращать? Остался кто в кашинском доме-то, аль нет? Дочь у него была…
— Эва! — протянул Рябов. — Дочь его пять годов за Барыковым, трое ребятишек у ней. Видная баба, да, но вредная… Не приведи господь! Все нелады с мужиком, все поперек. Барыков пить через нее стал. Плюнь. Какой на тебе долг! Избу твою и все барахло они взяли, в расчете вы.
— Трое, говоришь? — переспросил Никитин. — Сыновья?
— Сын да две девки… Плохо, плохо живут. Слышь, — замедлил шаг Рябов. — Сейчас наших встренем, так ты шутки-то брось… Парень ты был хороший, помню, где ходил — твое дело. Не хочешь сказывать, не надо. Но про Индию не ври. У нас ребята серьезные. Не любят, когда языком мелют.
— Ладно, — сказал Никитин. — Идем. Помолчу. А в Индии, брат, я был. И ничего тут не попишешь. Да, как ни вертись…
— … и доплыли мы от эфиопов к Ормузу. Ну, тут места уже свои. Попутчик мой в городе осел. Надумал водой торговать. Он, значит, остался, а я — домой. Эх, братцы! Верите ли, вся душа изныла. Никакого терпенья не было. Мотаешься на верблюде, солнце тебя печет, пить хочется, а думка одна: скорей, скорей, скорей! И ночевкам-то не рад, и привалы сердят. Есть такой город Шираз. Роз там, правда, много, в зелени все, но смотрю я на тамошнюю речушку Рокнабад и ничего, кроме скуки и пыли, не вижу. И розы мне ни к чему. На Волгу бы, думаю, в поля бы наши! Э! А еще идти и идти… От Шираза а Йезд, оттеля в Наин, через горы к Исфагани, и прежней дорогой в Кум. Здесь слышу: татары на Волге опять с Москвой воюют. Значит, путь закрыт. Я туда, я сюда. Узнаю: караван в Тебриз идет, а от Тебриза можно в Трепизон, к туркам пробраться, к Черному. Давай, думаю, тут рискну. Не пропадать же мне у персюков. Доберусь, мол, до Балаклавы или Кафы, другого выхода нет для меня. Пошел. До Тебриза хорошо было. Хан ихний Узун-Хасан как раз на турок поход готовил, так по дороге с войсками двигались. В Тебризе и самого хана видел. Старый уже, черт, а гуляка и песельник — куда! Как шатры раскинут, так пошел пир горой. И всю жизнь в походе. Хуже татар, ей-богу. Даже города какого, чтоб в нем стоять, у него не имеется. Сегодня здесь ночевал, завтра снялся… Ну, от Тебриза я опять с его войсками до гор Эрдзижанских дошел. А потом они на юг, а я к Трепизону. В Турции-то уже земля на нашу похожа. И прохладней, и лесов много по дороге. Одно слово — дышу, ликую: почти дома! Да… Однако рано радовался. Едва в Трепизон вошел — похватали нас. Весь товар отняли, утащили в крепость. Приняли, вишь, меня за лазутчика Узун-Хасанова, подметных грамот искали. Грамот не нашли, а к товару руки приложили. И перца, и шелков, и еще кое-чего не досчитался я. А кому скажешь? Сам паша ихний розыск учинял. Шесть дней меня держал, толстомордый. Ну, а потом продал я обоих верблюдов, погрузился на корабль, да и поплыл сюда… Вот счастье-то, что вас в первый же день сыскал! Теперь уж не один буду.
Никитин умолк, обводя доверчивым взглядом заворожено слушавших купцов. Был уже поздний вечер. На подворье, где стояли москвичи и куда Никитин притащил вещи, все давно спали.
Плошки на чурбаках коптили. В ночи шумело равнодушно море. Познакомив Никитина со своими, Матвей Рябов сам не выдержал, первый помянул про Индию. Пришлось Афанасию рассказывать о своих скитаниях. Сначала слушали его недоверчиво, но потом затаили дыхание, забыли и про ужин. А когда открыл он сундук, вывалил вороха индийских шелков, развернул невиданной работы драгоценные уборы, раскатал по расстеленному плату черный жемчуг, алмазы и рубины — все, что сохранил или купил по дороге к Дабулу, — у купцов руки затряслись, глаза забегали.
— Считай, ребята, я лишь десятую часть добра довез! — сказал Никитин. Многое бросил, как бежал, да пошлины, дорога, да грабеж трепизонский остальное съели… Что? Хороши камни? То-то… А вот книги. Никто в мире христианском таких досель не видал…
Но загадочные индийские письмена, персидские стихи и трактаты купцов не привлекли. Полистали, поглазели на чудные буквы, на миниатюры, подивились и снова стали разглядывать ткани и камни.
— Ты богаче князя теперь! — хрипло выговорил Рябов, вертя в пальцах крупный голубой алмаз, отшлифованный Карной.
Этот камень любила Сита. Она говорила, что в нем спрятан осколок луны.
— Ясно, богаче! — поддержал Рябова приземистый, словно обросший мхом, купец Крылов. — Счастливей тебя на Руси, поди, человека нет! Эко богатство! Эка удача привалила!
— И неужто за чашку риса вот такой камень, а? — недоумевал третий, подвижной, костлявый Иван Штирь. — Это как же? Не мыслю!
— Стало быть, есть Индия, — задумчиво отозвался глуховатый, тихий мужик Петро Козел. — Есть…
— На Москву пойдешь али в Тверь? — все еще не отрывая глаз от алмаза, спросил Рябов. — Ты уж, Афоня, теперь осторожней иди. Мы с ребятами поможем тебе. Оборони бог, не к ночи будь помянуты, но лихие люди везде есть. Берегись. Добра-то у тебя больно много.
— Нет, я сначала в Тверь! — покачал головой Афанасий. — Сердце тянет… Может, повидаю кого. Да вы как пойдете?
— Путь известный. Через Киев до Смоленска, а оттуль к белокаменной.
— Ну вот, до Смоленска и я с вами.
Купцы улеглись не скоро. Афанасий долго не спал, лежа с открытыми глазами. Думы тоскливые, как осенние тучи, овладели им сразу, как погасли плошки. Счастливый? Удачливый? Эх, врагу такого счастья не пожелаешь! Ну, что же. Пойдет в Тверь. Немного пугала встреча с Оленой. Но и увидеть ее хотелось. Ведь единственный человек она на земле, кому он хоть когда-то нужен был.
Зима стояла лютая. Мельтешил в воздухе снег, кружили метели, наметая на Дикое поле саженные сугробы, сбивая с дороги, захватывая дух.
Ехали верхами, все добро шло во вьюках. Низкорослые татарские лошаденки фыркали, послушно и неутомимо одолевали дорогу, только морды от ветра отворачивали.
На морозе, на ветру в седле долго не усидишь: холод жжет колени, кровь леденеет. Надо слезать, идти рядом с конем, согреваясь ходьбой и соленой шуткой. Дикое поле — оно и есть дикое: ни кола, ни двора. Одни волчьи стаи гуляют, лисы мышкуют, да иногда зубра увидишь издали. Стоит горбатый, стережет свое стадо.
Мохнатый Крылов покашливает, тихий Петр Козел ласково пошлепывает по крупу свою такую же тихую, как хозяин, лошадку, за спиной слышно ровное, сильное дыхание Рябова, его налитой, тяжелый шаг.
Идти степью надо молча, чтоб не застудить дыхи. Никитин шагает и вспоминает: в джунглях сейчас самое развеселое после дождей время — теплынь, запах свежей земли, стайки макак в листве, павлины брачуются…
Деревень нет. На привалах разбивают шатер, натаскивают валежника, сухой травы, разводят костер, растапливают в чугунах снег, пьют горячую воду, варят кашу.
— Афанасий, расскажи, — просит кто-нибудь.
И он всегда рассказывает что-либо новое. Только о Сите ни слова…
Рубахи пропотели, тело грязно, руки и лицо черны от дыма. Все мечтают о Киеве. Хоть и разорен город татарвой, панскими распрями да литовской неволей, все же там жилье, есть свои, православные.
Никитин опять полон надежд. Вот привезет на Русь вести новые, знания раздобытые, про компас расскажет, карты звездные и земные покажет, где про Индию все обозначено, секреты алхимические, тайны зодческие откроет. Не тверской князь, так московский дорогу ему дадут. На русский язык чужие книги надо бы переложить, большую ватагу в Индию или Эфиопию снарядить…