– Слышь, Сомов, у меня табак кончился!
Сомов делает приемник потише, значит, сейчас будет говорить:
– Алексей, скажи, а ты зачем в журнале ставишь 1976 год?
– Я ошибаюсь, Анатолий Палыч, постоянно ошибаюсь, а какой сейчас год на самом деле?
«Я пишу “1976”, чтобы всегда чувствовать, когда меня еще не было и когда я уже был», – думаю я – про себя, о себе.
Сомов – человек в свитере. Если приедут репортеры, им придется разговаривать только со мной, потому что с Сомовым говорить не о чем. Нет, не так. С ним разговаривать не получится. Опять не так. Он не собирается ни с кем разговаривать. Репортеры спросят меня: «А расскажите о вашем начальнике». Без спросу я не решусь, я пойду и спрошу: «Анатолий Павлович, можно я скажу, что вы человек в свитере?» – и Сомов ответит мне: «Да, можно, тебе можно». Я приду и скажу: «Товарищи репортеры, мой начальник Сомов – это человек в свитере».
Для Сомова свитер – это не одежда, это броня. Если меня свитер защищает от холода, то Сомова он защищает от мира: от тещи – генерала, от жены – профессора, или наоборот. Я не помню. А я хожу в свитере зря, без толку я хожу в свитере.
А пока я голый.
Если репортеры скажут: «Хорошо, – Сомов человек в свитере, а почему же вы голый»? А я отвечу: «Товарищи женщины! Термех, английский, бабы всякие. Я одеваться не успеваю, так и хожу голый по вашему дурацкому городу, потому и сбежал сюда – на Красное море».
«На Карское», – поправят они меня.
Да какая разница, товарищи женщины! Мне все равно.
Анна Савельева. Хронос и Кайрос
Кайрос сидел у окна в вагоне первого класса и наслаждался открыточными видами Швейцарии.
День был ослепительно ярким, и Кайрос пожалел о том, что не взял солнечные очки, они бы пригодились даже в вагоне. Широкие видовые окна не ограничивали перспективу, и взгляд жадно хватал сразу все – праздничное синее небо, высокую линию Альп, искрящееся озеро, вдоль которого была проложена железная дорога, римские арки моста, замки-крепости, проносившиеся мимо. Непривычная их красота волновала Кайроса, заставляла глубже дышать, как будто ее можно было вдохнуть, вобрать в себя.
Жаль, что ехать так недолго. Через сорок минут поезд прибудет на вокзал Берна, там его встретит брат, и они сразу поедут к нему в офис. Кайрос любил эти ежегодные декабрьские встречи, когда они с Хроносом подводили итоги года. Хронос давно уже перевел свою штаб-квартиру в Берн, сейчас и не вспомнишь, был ли тогда этот город часовой столицей мира или стал в результате переезда Хроноса. Сам Кайрос по-прежнему обитал в Греции, на островах. Время там течет неторопливо, никто его не считает, Кайрос мог его растягивать и сжимать как угодно, никто этого не замечал. Люди там ориентировались по солнцу и своему аппетиту, встречи назначали «в полдень» или «перед ужином». Никто никогда не опаздывал и не торопился. Как раз об этом Кайрос и размышлял, удобно откинувшись на сиденье, – никто не опаздывал в Швейцарии, где люди фанатично следили за временем, и никто не опаздывал в Греции, где вообще на часы не смотрели. Парадокс.
Традицию подводить итоги в конце года придумал, конечно, Хронос, и дату назначал всегда он. В зависимости от года, начинать разговор можно было днем раньше или позже, но завершить нужно было обязательно 20 декабря, в последний день перед зимним солнцестоянием. Раньше люди верили, что солнце каждый год умирает и 21 декабря рождается заново. Новое солнце – новый год.
Поезд прибыл точно по расписанию, братья встретились, тепло обнялись. Хронос оглядел брата с головы до ног и покачал головой. Мальчишка, никакой солидности, богам так выглядеть не положено!
– Как ты одет, зачем борода, что еще за новости?
Кайрос засмеялся, положил руку брату на плечо и повел к выходу:
– Во-первых, носить бороду опять стало модно, ты в своем безупречном расписании вообще настоящей жизни не видишь, а она, брат, меняется. И во-вторых, так теплее. Лысина мерзнет, так хоть шее тепло!
– А часы? Ты носишь те, что я подарил? Опять пластиковый браслет вместо часов! Хронос брезгливо смотрел на iwatch. Какой смысл каждый год покупать новую ерунду? Вот это часы – он отодвинул рукав пальто и показал свои – механика, ручной завод, вечный механизм!
Братья прибыли в офис. Кайрос сбросил куртку и упал в свое любимое кресло. Хронос держал его специально для Кайроса. Оно было удобное – широкое, кожаное, глубокое. Остальные кресла соответствовали общему интерьеру – высокая спинка, английский гобелен, деревянные резные подлокотники. Хронос снял пальто, аккуратно повесил его на плечики, убрал в шкаф и сел.
– Ну, рассказывай, как успехи?
– Даже кофе не предложишь? – Кайрос забросил ноги на специальную табуреточку, кивнул в сторону книжного шкафа. – Успеваешь читать?
Хронос распорядился принести кофе. По старой привычке перевернул маленькие песочные часы на своем столе. Все нужно контролировать. – Да, конечно, наших перечитываю. Герона Александрийского и Евклида.
– Так сгорели же их труды, в Александрии…
– Не все… – Хронос хитро сверкнул очками. – Иногда полезно не возвращать книги в библиотеку вовремя… Но давай к делу. Начнем с меня. В этом году дела идут хорошо. Акции фармацевтических компаний растут, вкладываюсь в генетику, нейробиологию, нанотехнологии. Люди стали жить дольше, и будут еще дольше, растет качество жизни. Лоббисты из пенсионных фондов немного мешают, но это ничего, справляюсь. Интересуюсь также новыми технологиями и материалами, сейчас вот думаю о полимерах.
Кайрос хохотнул:
– Брат, ты слышишь себя? Читаешь Герона и интересуешься полимерами. Ну ты даешь!
– Это почти одно и то же. Если бы труды древних ученых не сгорели, люди давно бы уже пользовались такими средствами и облегчили свою жизнь. Скоро я окончательно заменю ручной труд высокими технологиями, и люди смогут меньше работать.
– И чем они будут заниматься, эти неработающие долгожители? – Кайрос недовольно посмотрел на брата.
– А это вопрос уже к тебе. Рассказывай, чем людей радуешь.
– Да ты знаешь, люди не меняются, радуются простым вещам. Теплу, хорошей еде и вину, близости и пониманию, это я все легко могу организовать, не проблема. Вот что я не могу, и чего они хотят больше всего – это достижений. Личных достижений. Героически преодолевать сложности, бороться, творить, создавать. Если им все изобретения принести готовыми, на тарелочке – опять воевать пойдут, от нечего делать. Поэтому, ты знаешь, я думаю, не надо им пока нанотехнологии и полимеры. Пусть пока сами помучаются, подостигают?
– Но как, я уже запустил производство, у меня уже бюджет сверстан…
– А ты поставь управлять самыми сложными областями каких-нибудь бессмысленных товарищей, которые Герона твоего не читали, они прекрасненько все дело тебе загубят. Понимаешь, нельзя людям без сложностей, пропадут. Ну что там, кофе будет?..
Екатерина Задохина. Кукла
Лет до десяти Глебу казалось, что быть постоянно под прицелом – в порядке вещей. Вот он лежит в гамаке и пьет холодную колу через розовую соломинку. Щелк. Вот он забирается по деревянной лестнице на голубятню и с ужасом смотрит вниз, где в траве сиротливо синеет мяч. Щелк. Ест спелую, уже подгнившую грушу, и приторный сок течет по подбородку. Щелк. Сидит на краю бассейна, касаясь воды только ступнями. Рядом на волнах качается оранжевый тюлень. Щелк. Щелк. Щелк. «Повернись, пожалуйста! – кричит мама. – Теперь с другого ракурса. Я только поменяю объектив. Здесь нужен портретник».
Если во время фотосессии губы Глеба начинали расползаться в улыбке, мама моментально командовала: «Глеб, нет! Не улыбайся. Я прошу тебя. Такой кадр! Только не улыбайся». В конце концов дрессировка дала результаты, и при виде фотокамеры Глеб автоматически становился строгим и печальным. Так хотела мама. А ему было нетрудно. Щелк. Щелк. Щелк.
Десятки, сотни, тысячи фотографий аккуратными папками ложились на жесткий диск, затем обрабатывались в специальных программах и рассылались во все концы света. Моменты своей жизни Глеб регулярно видел в разных городах в больших светлых залах, где бродило множество красивых платьев и фраков. Там пахло пластиком и плавали в воздухе фужеры с бледными напитками. Как будто кто-то украл у газировки цвета.
Да и на фотографиях цветов почему-то не было. Розовая соломинка, синий мяч, желтая груша, оранжевый тюлень выглядели одинаково серо и уныло. Глеб не понимал, чем так восхищаются эти люди и почему мама никак не научится делать цветные снимки. Такие, например, как висят над компьютерными столами у его одноклассников. Там все люди в цветной одежде и улыбаются. Только спустя много лет Глеб разобрался, что печальный черно-белый мальчик – это искусство, а веселый разноцветный юнец – мусор.
После десяти лет кое-что начало напрягать Глеба. Неприятно было, когда без предупреждения мама заходила в спальню с фотоаппаратом. Он попросил стучаться. Но мама сказала, что самое крутое в ее профессии – ловить моменты жизни: непосредственные и красивые. К таким моментам могло относиться то, как Глеб надевает джинсы, или спит, или сидит, уткнувшись в компьютер, или ищет книгу в рюкзаке. «Не обращай на меня внимания. Продолжай заниматься своими делами».
В четырнадцать лет Глеб осторожно спросил у родителей, можно ли установить замок на дверь его комнаты. Мама, прикусив губу, молчала и гладила кошку. Папа не возражал, курил и не отрывался от газеты. Тема замка растворилась вместе с дымом его сигареты. «Да знаем мы все про личное пространство, – сказал отец, уходя из столовой. – Мне кажется, тебе грех жаловаться».
Глеб мог бы напомнить, настоять, сказать что-то дерзкое, но он и сам не был до конца уверен, что хочет добиваться замка. Черный глаз, который следил за ним, делал жизнь Глеба особенной. В какой-то степени ему нравилось не улыбаться и не запираться. В какой-то степени он был счастлив, когда крупный бренд одежды предложил его маме контракт.