– Уважаемый, почему собака без поводка и без намордника? Паспорт на животное имеется? Чип? Прививки?
Собака была недовольна, рычала и скалилась. Николай Иванович отставил стаканчик, потрепал ее за ухом и ласково прошептал:
– Ладно, дорогая, пойдем, пока ты еще кого-нибудь не прибрала.
Часть 3. Игра
Екатерина Кузнецова. In the cold light of morning
Актриса театра и кино Клара Р. открыла глаза и оглядела комнату в тусклом утреннем свете, пробивавшемся сквозь тяжелые серые гардины. На полу рядом с кроватью в первобытном хаосе разбросаны чулки, платье, туфли на шпильках, нижнее белье и мужские джинсы. Остальная часть мужского туалета – где-то за рамками кадра. Мужчина в постели тоже имелся: черные волосы падают на совсем юное лицо. «Да совсем же мальчик. Я так до старшеклассников докачусь. В следующий раз надо гостей по паспорту пускать».
На прикроватной тумбочке стоял стакан воды (беспрекословное правило: всегда приготовь стакан воды с вечера, сушняк унизителен для человеческого достоинства), а в ящичке Клара нашарила ибупрофен. Первый утренний ритуал совершен.
Она встала с постели, сняла с дверцы шкафа синий шелковый халат, оделась и прошла в гостиную. Поствечериночный интерьер был прекрасен и уродлив одновременно. Местами босые ноги прилипали к полу, где вчера пролили сладкий ликер, на белой стене красовалось пятно от вина – кто-то слишком экспрессивно размахивал бокалом, на столе среди тарелок с заплывшими салатами и одинокими заветренными кусочками сыра – смятые сигаретные пачки, остатки рассыпанной марихуаны вперемешку с табаком. Казалось, что сами стены в этом доме насквозь пропахли алкоголем. Утреннее солнце освещало диван, на котором груда роскошных тряпок заворочалась и оказалась одним из гостей. Еще пара минут, и другие залетевшие ночевать гастролеры начнут вылезать из бесконечного лабиринта квартиры. Они будут протирать глаза, болезненно жмуриться от света, в растерянности шлепать себя по щекам и трясти головами, как телята. Потом побредут на кухню искать кофе. Пошатаются по квартире туда-сюда, с удивлением рассматривая многочисленные сокровища, картины, редкие книги, фотографии Клары со звездами – все то, что во вчерашнем пьяном карнавале они не заметили. А потом они все уйдут.
Она не хотела никого видеть. Сбежала в ванную, где множился в белоснежной плитке ослепительный свет электрических лампочек. Включила воду. Равнодушно глядя на себя в зеркало, стала смывать остатки вчерашнего макияжа. В очередной раз умыв лицо, она увидела рядом со своим отражением еще одно.
– Андрей, ты напугал меня. Всегда подкрадываешься незаметно. Что, пришел как всегда позлорадствовать, когда я в похмелье? Видишь, годы идут, ничего не меняется, и всегда будет одно и то же утро после пира, одни и те же люди, одни и те же шутки. Мы с тобой так давно знакомы, скажи мне, что изменилось за двадцать лет? Хотя не отвечай, я знаю – похмелье стало тяжелее, а я старею стремительно. Я ненавижу утро – ночью в искусственном свете под макияжем никто не замечает моих морщин, а наутро я смотрю на себя в зеркало и вижу старуху, с которой осыпается штукатурка. Еще год-два – и будет первая пластика. И я превращусь в мумию с натянутым, фальшивым лицом. Но пока что есть еще немного времени. А помнишь нашу первую встречу? Что меня тогда интересовало – вечная молодость и красота. Я думала, у меня и была в руках эта вечность. Не льсти, что я все так же красива, я знаю, что это не так. Все это миражи, иллюзии. Хотя кому какая разница, что есть на самом деле. Я смотрю, ты осуждаешь меня за ночные приключения. Да, младше меня лет на пятнадцать, но что я могу поделать – мне нужна их молодость, их горячность, их жизнь. Я не хочу стареть, Андрей, я не хочу ум…
Резкий стук в дверь. На пороге стоял, смущенно улыбаясь, мальчик из ее постели.
– Доброе утро. Это, мне пора, я проспал, пробы сегодня…
– Да-да, избавь от подробностей. И слушай, забери с собой остальных. Там твой друг, кажется, на диване заснул. – Клара уже хотела закрыть дверь, но остановилась. – Кстати, как тебя зовут?
– Кай.
Она усмехнулась.
– Претенциозное имя. Ну, пока! – Клара закрыла дверь ванной чуть более грубо, чем допустимо.
По залитой утренним солнцем улице, среди беснующейся апрельской зелени шли двое молодых людей.
– Ну ты орел, сразу в дамки! Как тебе ночь с царицей? Но что еще важнее – как ты ей? Говорят, все, кто ей нравится, мигом главные роли получают. Так что, надеюсь, ты там постарался за нас двоих?
– Да я и не помню толком. Слушай, такая странная тема – ты не видел, с кем она в ванной говорила? Я слышал ее голос, но ответы – нет, и вообще, там вроде никого не было.
– А, да ты не в курсах, что ли? Королева наша, говорят, слегка это, ну, того. Был у нее муж, фотограф какой-то… не помню фамилию. Ну а потом он погиб, лет семь назад. Ну и странности у нее какие-то начались… Да ты не бойся, она не психованная! Просто с причудами, со звездами такое бывает. Главное что? Что мы молоды и красивы, и все здесь принадлежит нам!
…Ванна почти наполнилась, зеркало запотело. Клара провела по нему тонким пальцем, оставив прозрачный след, сбросила синий халат, вошла в ванну и опустилась в воду с головой.
Екатерина Давыденко. Раздолье
– Мамочка, а мы возьмем с собой санки? Там бывает снег?
Телефон загремел по столу, Тоня привычным движением поднесла экран ближе к глазам – «Дедушка». Пряча мгновенные слезы, украдкой посмотрела на дочь – занята, разглядывает Тауэрский мост.
Из динамика замедоточил голос сестры:
– Мы с мамой уже все взяли, остальное старье можешь забирать.
– Разве ты не будешь здесь жить?
– Пока, наверное, сдам. Может, позже.
Через месяц она продаст квартиру, и еще год будет врать, что сдает.
Дверь открыта нараспашку, мужчины кряхтят, тяжело шагают – раз, два, три, стоп! – опустили, вытирают рабочими перчатками мокрые лбы.
– Куда ставить?
– Сюда, к стеночке!
Сервант грузно опустился на выделенное ему место.
– Хозяйка, надо бы обмыть?
В хрустальные рюмки Тоня налила водки, наспех порезала хлеб и сало. В квартире запахло деревней. Закрыв за грузчиками дверь, задержалась у зеркала – лихорадочный блеск в глазах, нездоровый румянец, сильнее обычного вздернутый, курносый нос.
«Как я по тебе скучала! Отшлифую твои зазубринки, добавлю колера и воска, ты снова станешь красавцем». Тоня провела ладонью по шершавой поверхности, выгоревшей под чашками с горячим чаем. Зацепив пальцами щербинки, Тоня раздвинула стекла: дребезжат – резинка потеряна. Нужны ножницы и ластик.
И ключик дождался в шкатулке своего звездного часа.
Стрекотнул замок правой дверцы, шкаф дыхнул шоколадом, коньяком, мускатным орехом. На стеклянной полке – липкие олимпийские кольца, выцветшая обертка от шоколада «Аврора». Когда-то она была кумачовой, и за этой дверцей был волшебный мир детского счастья – самый грозный корабль столетия, медведи в дремучем лесу, Аленка в платочке, белочки на ветвях. А однажды сюда заглянули тонкие девушки в цветастых сарафанах – они ступали пурпурными туфельками по полю, за их спинами садилось солнце, в руках трепетали вышитые платки, и если всмотреться, то можно было услышать, как они поют – глубоко, полнозвучно. Конфеты закончились, и коробка «Раздолье» стала приютом для открыток, вылетавших из почтового ящика.
Раз в месяц Тоня натирала сервант – кружок за кружком, обмакивая фланельку в смесь масла и уксуса. Дедушка не умел, а Тоню бабушка научила. Отмытые и высушенные стекла усаживались, опираясь на спинку дивана, терпеливо ждали, пока Тоня вымоет жителей серванта, толпящихся на журнальном столике. Друг за дружкой возвращались в свой дом сверкающие китайские чашечки и блюдца, чайнички с ручками, в которые невозможно продеть палец, сахарницы с кручеными шляпками и неприкосновенным запасом сахарного песка, белые полупрозрачные тарелки с позолоченной кружевной каймой, фарфоровая балерина с развязанным пуантом на пышном пуфе.
За столом рассаживались гости, сервант раздвигал свои стеклянные двери, ажурные тарелки наполнялись курниками, шанешками, кулебяками и пирогами с черемухой к липовому чаю.
Мечтая, Тоня видела себя хозяйкой праздников, где есть и белая скатерть с собственноручной вышивкой, и трехголосое пение, и сибирские пельмени в фарфоровой расписной суповнице со звякающей крышкой. Но в один из снежных дней одного ненавистного года бабушка умерла, и осиротевший сервант забылся сном.
Пережив рваные джинсы, булавки в ушах и хип-хоп, затем первую любовь, ветку персика и Пастернака под окном, и наконец, вторую любовь, Цоя в тамбуре и пыльные дороги, Тоня решила вернуться. Но в доме, где жил сервант, больше не было Тониных фотографий – у дедушки появилась опора, которой не было дела до этого старья.
Ключик взвизгнул в замке левой дверцы. Тоня дернула – безрезультатно. «Давай, миленький!» – она достала ключ, снова вставила, приподняла дверь снизу, замок скрипнул и поддался. Сервант выдохнул.
Тоня достала пожелтевшую, с потрепанными уголками, коробку. Выгоревшие красавицы возвращались с поля, блеклое солнце садилось за горизонт. Из «Раздолья», как ноябрьский лист, вылетело вылинявшее письмо. На конверте дрожали буквы: «Тонечке».
Дорогая моя девочка,
Жизнь так быстротечна, скоро ты это поймешь. Ты сильная, смелая и можешь изменить в ней почти все. Все, кроме родины. Я спокоен перед уходом: не подбирал крохи с чужого стола, не предавал, не отказывал в помощи. И единственное, что я могу передать тебе, – это любовь к родной земле. Сохрани ее, ты сможешь, я знаю.
P. S. Дарственная на твое имя и ключ от дома в Старом Селе, у Вали, соседки. Теперь мой дуб и вид с обрыва над Западной Двиной – твои.
Всегда твой, дедушка.
За окном искрит мороз, потрескивает на реке лед. «От березовых дров особенный жар», – Тоня расплывается в улыбке, вспоминая, подбрасывает еще.