Директор: Сегодня провел встречу с инженером скотобойного холдинга. Будем работать. Скоро пришлют запрос расчета на проектирование.
Специалист по продажам: Успех!
Специалист по рекламе: Прошу быстрее оплатить счета по рекламе. Все сроки вышли, компания загибается.
Валентин Евгеньевич::):):) У кого что загибается, а у меня тут стройка!
Фото
Валентин Евгеньевич: Мастерю ветряной генератор.
Специалист по рекламе: Кайф! И сколько будет выдавать?
Валентин Евгеньевич: А все 5 кВт при хорошем ветре. Приезжайте пить чай, нагретый от ветряка.
Главный инженер: Я тоже пытался собрать как-то. Не вышло.
Директор: Коллеги, еще раз прошу не писать сюда по личным вопросам. Валентин Евгеньевич, при всем уважении.
Валентин Евгеньевич: Простите! Сказать честно, скучаю по конторе. Я человек не семейный.
Суббота
Валентин Евгеньевич: Сегодня выходной, поэтому позволю маленькое лирическое отступление и поделюсь-таки фото подключения моего ветряка. Других дачников по соседству нет, поэтому вот мой одинокий торжественный пуск! Ура!
Видео
Фото
Валентин Евгеньевич: Коллеги! Ау!
Воскресенье
Системное сообщение: Пользователь Директор удалил пользователя Валентин Евгеньевич из чата.
Понедельник
Специалист по рекламе: Всем бодрого начала недели!
Директор: Приветствую!
Специалист по продажам: Гоша, через час выезжаем на кладбище. Я там ничего не понимаю с устройством линии.
Главный инженер: Я в курсе не больше твоего. Нам Валентин Евгеньевич бы пригодился. Вы тут? Нам посоветоваться по укладке линии… Можно будет вам позвонить?
Специалист по продажам: Валентина Евгеньевича нет в списке чата. Он вышел, что ли?
Бухгалтер: Странно.
Директор: Коллеги, Валентина Евгеньевича из чата удалил я, чтобы не отвлекаться. После кладбища жду всех на планерке.
Директор: За В. Е. не беспокойтесь. Мы обязательно съездим к нему на дачу все вместе осенью.
Валентин Евгеньевич (Сообщение не отправлено. Доступ в чат органичен): Что-то случилось, и я больше не могу писать в чат. Мой ветряк заработал. Приезжайте пить чай. Мне здесь чуть-чуть тоскливо, но это ничего. Мы же ведь электрики и должны освещать все вокруг до самого конца, правда?
Через неделю в одной из деревень Ленинградской области на дне общественного колодца обнаружили тело старика, уснувшего навсегда. Его вынули и, за неимением родственников, отправили на самое большое городское кладбище.
Наталья Салтанова. Клен
Машины подъезжали волнами. Город, пульсируя светофорами, порционно поставлял покупателей. В паузах становилось сонно и тихо.
В тени остановки торговали всем, что выросло в садах. Возле двух пластиковых ведер с яблоками сидел на корточках худой мужчина в рванных тренировочных штанах и футболке. Лицо скрывал козырек потрепанной бейсболки, а седые волосы, собранные в хвост, лежали на спине серой паклей. Здесь его звали Клён.
Подъехала большая тонированная машина, из нее мячиком выскочил крепкий парень в спортивном костюме, схватил Клёна двумя руками за шкирку и как мешок с картошкой закинул на заднее сиденье, прыгнул следом, и джип уехал.
Подросток, сосед Клёна по рынку, написал прутом на дорожной пыли номер машины. Бабка мальчика шаркнула ногой, стирая цифры, и придвинула к себе ведра Клёна. Пришла новая волна покупателей – рынок разом загалдел.
Внутри джипа Клён низко наклонил голову и обхватил ее руками, но кто-то тронул его за плечо. С переднего сиденья ему улыбался крепенький сорокалетний мужичок в яркой рубахе.
– Я – Санек.
Машина въехала во двор особняка. Санёк повел Клёна к дому, горделиво показывая, где у него стоит беседка, где – баня и бассейн.
На веранде стоял празднично сервированный стол. Жена хозяина, Люба, пухленькая блондинка, подняла высоко брови и сдернула со стула белую подушку. Застежка-липучка, на которой подушка крепилась, противно затрещала.
Клён снял бейсболку, высокий лоб и залысины у него оказались белыми, незагорелыми, а ниже бровей лицо было темное от солнца, в глубоких морщинах.
– Ну, Клён, у тебя и ватерлиния! – засмеялся Санёк.
После обеда Клёна отправили в ванную. Он вымылся быстро, а потом рассматривал свою новую одежду. Долго мял в руках белоснежные трикотажные трусы, на резинке которых было вышито итальянское имя.
Клёна побрили, постригли, волосы уложили феном, теперь на его голове красовалась седая ухоженная грива. И «ватерлиния» не так бросалась в глаза.
– Порода! – Санёк показал большой палец.
Он привел Клёна в комнату и стал демонстрировать качество кровати, надавливая ладонями на матрас, словно делая искусственное дыхание.
Но Клён смотрел на стены, они были увешаны фотографиями в добротных деревянных рамках. Можно было проследить, как рос Санёк, как служил на флоте. Было много фотографий неулыбчивой женщины – матери Санька. Только на одном фото она улыбалась – юная и в брюках клёш.
Клён рассматривал этот снимок внимательно. Подошел Санёк:
– Завтра к ней на могилку съездим.
В комнату заглянул мальчик лет десяти.
– Сашка, именинник мой, – Санёк обнял его и, кивнув в сторону Клёна, сказал: – А это дед Саня!
Клён пожал ладошку Сашки.
– Ну, пошлите уже, – скомандовал Санёк. – Гости заждались. А тебя, Сашка, – твои подарки.
Во дворе Санёк зазвонил в рынду, собирая всех, затем жестом фокусника сдернул покрывало с непонятного сооружения стоящего в беседке. Небольшая барабанная установка, электрогитара, электрическое пиано и микрофон сверкали праздником.
Санёк подошёл к микрофону:
– Дамы и господа, сейчас прозвучит любимая песня моей мамы.
Он негромко запел: «Там, где клён шумит…» Сашка сел к барабанной установке. Люба была у пианино. Все посмотрели на Клёна. Он вышел, снял электрогитару с подставки, покрутил колки и улыбнулся грифу.
Со строчки «Говорили мы о любви с тобой» песня зазвучала.
Потом Клён играл Yesterday, Цоя, «Машину времени». Гости хором подпевали и топтались на «медляках», Люба танцевала по очереди то с сыном, то с мужем.
Гости стали разъезжаться, каждый попрощался с Клёном, а он в ответ только кивал седой головой.
Ночью Клён дождался тишины, не включая света, бесшумно натянул на себя футболку и старые штаны, сквозь мелкие дырки итальянские трусы мигали белизной.
В темноте фотографии на стенах казались узором обоев, когда он вышел из комнаты.
Клён бежал вдоль забора, как вдруг появился Санёк и побежал рядом.
– А я про тебя случайно узнал, – заговорил он, словно продолжая прерванный разговор. – Мама умерла, нашел ее дневник. Девичий, как дембельский. Песни, аккорды, фотки твои наклеены. Фанатка была. Цветными карандашами писала, что в честь тебя сына назовет.
Клён остановился, тяжело дыша, хватаясь за живот.
– Я проверил, ну не мог я быть твоим сыном, у тебя ходка за валюту как раз была, – говорил Санёк.
Клён резко наклонился, его вырвало. Санёк стоял рядом:
– А я-то уже привык думать, что ты мой отец.
Клён сделал несколько шагов вперед, застонал и упал, тень забора его тут же проглотила.
Санёк поднял Клёна и понес, держа перед собой, как ребенка:
– Потом решил, раз мать моя так тебя любила, то какая разница.
Санёк шел быстро, дыхание его сбилось:
– Зато у Сашки моего теперь есть дед. Есть что вспомнить. Естудей вместе пели.
Клён молчал. Санёк остановился, поправил свою ношу:
– Не привык ты к такой еде, вот и скрутило.
Во дворе Санёк устало сел на скамейку, поднял голову Клёна. Свет фонаря упал на лицо, оно было бледным, «ватерлиния» исчезла.
– Люба! – заорал Санёк, – «Скорую»! Бате плохо!
Варвара Глебова. Внеочередной день рождения дяди
Каждый месяц двадцать девятого числа мой дядя Макс устраивал себе день рождения. Он утверждал, что это ужасно несправедливо – родиться двадцать девятого февраля и что, раз судьба однажды и навсегда так его обидела, он имеет право сам себе устраивать праздник, будь то март или, к примеру, сентябрь.
Поутру дядя Макс брал красную бутылку и кусок сыра, или пакет зеленых бутылок и чипсы, а изредка – прозрачную бутылку и банку огурцов и шел на работу.
– Ты на них разоришься, братишка, – говорил ему вслед папа. – У тебя что, много лишних денег – каждые тридцать дней коллег поить?
– Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой! – кричал в ответ дядя, шнуруя ботинки.
– Дождешься, ага, – ворчал папа, но дядя его уже не слышал.
Возвращался он в такие дни позже обычного, веселый, вкусно, но немного душно пахнущий, и звал нас с сестрой к нему в комнату «праздновать праздник» – так он это называл. Сестра преподносила ему дурацкие каляки, которые рисовала накануне, и, запинаясь, читала стихи, а я вручал лучшую из своих бумажных моделек. Сказать по-честному, они были единственные удачные – те, что я дарил дяде. Остальные сразу рвались, или плохо клеились, или валялись недоделанные, и только за пару дней до двадцать девятого на меня снисходило спокойствие и сосредоточенность, так что получался настоящий деньрожденный подарок. Дядя Макс неизменно приходил в восторг, рассматривал, хвалил фюзеляжи и бушприты. Впрочем, Манькины каракули он тоже хвалил, уж не знаю за что.
Потом он торжественно ставил мою модельку на тумбу у кровати, а старую, с предыдущего дня рождения, возвращал мне. И точно так же обходился с рисунками – вешал новый в рамку, а старый отдавал. При этом зверски супил брови и говорил:
– Клянись, что положишь их в папку! Обещаешь?
– Обещаю, – хохотала Манька.
– Ну смотри. Не то… – дядя Макс включал Бармалея. – Закусаю!
И он набрасывался на нас с щекоткой, а мы норовили стащить с него носки – он уверял, что «пяточки – самое уязвимое место!» Потом мы резались в приставку, читали комиксы про черепашек, поедали конфеты, неожиданно найденные у него в шкафу, и, наконец, шли спать, получив напоследок ответные подарки: фломастеры – М