И Вася пел. Лучше всего шли военные песни. Про «Катюшу» или танкистов.
Сегодня Вася не поет: двойная смена. Холодно, маетно. Квартал, заросший пятиэтажками пополам с кленами, спит. Голуби на плоских крышах. Других птиц не слышно – улетели. Небо с утра светлое, без облачка, но солнце не греет: зима рядом. В кухоньках загораются огоньки и кипят чайники, а Вася уже почти сутки в кабине. Ничего не поделаешь.
Мать редко звонит, у нее и мобильника-то нет, но если уж набрала – значит, случилось чего. За этот год три раза звонила. Сначала умерла тетка, хоронили. Потом в Романово отключили свет. Навсегда, говорят. Вася тогда генератор привез. Теперь вот – третьего дня – Марта, деревенская коровенка, сломала ногу и околела. Мать звонила, звала на убоину, бодрилась. А Вася знает: ей без коровы никак, в Романово только молоком и заработаешь. Вот и получается, что одной смены мало.
Вася кружит по району. По документам он метет улицы, но длинный валик-щетка на его тракторе всегда поднят. Такие правила. «Как же я чистить-то буду без щетки?» – спросил Вася бригадира, когда только вышел на маршрут. «Дурак, да если ты эту щетку опустишь, мы ее через месяц уже спишем! Сто километров в день, не хочешь? То-то. Катайся и не болтай». И Вася не болтает.
Колесо наезжает на бордюр. Оцепеневший было Вася трясет головой. Осторожней, осторожней.
Маршрут всегда один: мимо магазина, через пустырь, во двор, вдоль гаражей, мимо школы, вокруг хоккейной коробки, к хлебозаводу, снова мимо магазина… Каждый круг занимает с полчаса, и каждый – особенный. Есть круг с шаркающими старухами в ватных пальто, есть круг для школьников и собак, есть круг греющихся иномарок, есть круг для проснувшихся алкашей.
Раньше, говорят, было проще. Мужики прятали трактора по гаражам и там выжигали бензин, подняв тракторный зад на домкратах. Слить горючее не давали пломбы, но у водителей хотя бы было время подремать, сыграть партию в нарды, а то и выпить. Теперь все строже: глонас-шлонас. Не пофилонишь. Минут пятнадцать разве. Спишут на помехи, это нормально.
Вася тормозит у магазина. Он задремывает, едва его голова касается жесткой спинки. Двигатель он не глушит. Васино лицо разглаживается: морщины и складки у носа исчезают, остается только незарастающая уже озабоченная борозда поперек лба. Густая щетина серебрится ближе к вискам.
Во сне трактор несет его через поля Ярославщины. Тучи собираются там, где Плещеево озеро сливается с небом. Нестеровка осталась позади, Кучино, Распутье… Он едет домой в своем «Беларусе», и тесный восторг поет у него в груди: столько дел он переделает с этим трактором! Грозная песня о полюшке-поле звенит над заросшими полями, а на затылке кожу стягивает от предвкушения.
Вася переключает передачу и видит, что уже весна, и что Романово ожило и раскинулось. Черные избы, упавшие когда-то у дороги, теперь поднялись, оделись в прежние краски, закурили кирпичные трубочки. А вот и мама – стоит на дороге и держит в руках его, Васину, чиненую рубашку из серой фланели и что-то говорит. Толстое стекло не пускает звуков, да и танковый рев трактора никуда не делся, но Вася угадывает ее слова.
Мужчина! Мужчина, проснитесь!
Вася открывает глаза. Снаружи темно. Сколько ж он спал? Внизу стоят какие-то люди. Вася отпирает дверцу и вдыхает холодный воздух.
– Глушите двигатель или уезжайте! Вы мешаете нам, мешаете! – Старуха с золотыми зубами, видимо, главная. За ней стоят еще какие-то люди: женщина с коляской, толстый старик в капитанской фуражке, молодой парень в тонком пальто, без шапки… Этот парень держит телефон на уровне глаз и не отрываясь смотрит в экран – снимает, значит.
– Ты чего? Зачем снимаешь? – спросонья Вася хрипит. В горле булькает что-то. Он делает шаг из кабины, и парень отскакивает.
– «Зачем» – на «Активного гражданина» вывешу, пусть штрафуют. – Голос у парня дрожит. – Пусть там проверяют, как вы убираете.
– Убирает он! Щетка поднята, я специально слежу, – кричит старик в фуражке, обеими руками держась за палку. – Ездят, ездят – а чего ездят? Толку – нуль.
– Ладно вы ничего не делаете, но так вы же мешаете! Понимаете, мешаете спать ребенку! – Голос у тетки с коляской тонкий, противный.
Вася запирается в кабине и медленно трогается. Он проезжает обычным кругом – пришел час продуктовых сумок – потом снова тормозит у того же магазина. Народ уже разошелся, только старик в фуражке дремлет на лавке.
Вася тянет за рычаг, и щетинистый валик опускается на асфальт. Рев трактора мешается с шорохом огромной метлы, скребущей выстуженный асфальт, и Вася тихонько подпевает им. Он выруливает на улицу и включает ночной прожектор.
Осталось пять кругов.
Ирина Жукова. Колыбельная для снега
Крик раздался рано, даже раньше, чем обычно.
Во сне мартовский снег летел вверх. Играла дедова свирель, а снег танцевал. А потом раздался крик, и сон облетел и истаял.
Была надежда, что дом, полный теней и древесного духа, научит этого ребенка спать. Куда там.
– Ты не жаворонок, Грохотун, ты какая-то неизвестная птица. – Саша разблокировала экран, подняла над лицом и чуть не уронила. – Пять утра! Превзошел себя.
– Нём!
– Да поняла я. Щас. – Кинув в сборный манеж пару игрушек, Саша вышла из натопленной спальни. Пол в ванной был ледяным – оставила вчера в окне щель, подперев створку стопкой журналов, да и забыла, умаялась за переезд.
Пока почистила зубы, ступни занемели. Саша глядела на себя в древнее пятнистое зеркало дубового умывальника, который дед выстрогал сам. Мерно шуршала щетка, гудел из коридора электрический щиток, пела за окном птица. И Саша вдруг почти вспомнила, почти почувствовала… Но закричал Грохотун, и мираж снова отступил.
Подхватив сына под мышку, она забубнила-запела ему что-то нежное, сбиваясь в ритме, и прошла на кухню, распахивая двери и включая везде свет.
– Не пой. Не пой! Нет! Папа пой.
– Папа не хочет нам больше петь, прости.
Лязгая кастрюлями и сковородами, Саша пыталась найти посудину нужного размера, чтобы сварить кашу. Не нашла, сдалась и взяла большую эмалированную миску, плеснула воды на два пальца, и с чувством грохнула ее на плиту.
– Шпах!
– Чтобы это ни значило, согласна. – Саша потерла себя по плечам.
У деда во всем были размеренность и порядок: в посуде и утвари, книгах и журналах, в инструментах, заполняющих полки. Надо только понять, где что. Саша не унаследовала, кроме этого дома, ничего – ни музыкального таланта деда, ни его способности обуздать хаос.
Больше всего Саша любила его свирели. Когда дед играл, мир становился четче, понятнее. «А теперь – плясовую!» – и все вокруг подчинялось его мотиву. И даже снег летел вверх.
Грохотун возил ложкой в тугой каше, другой рукой отстукивал сухарем по столу что-то замысловатое. Саша распахнула дверь на крыльцо. В поле еще лежал снег, и по краю его, там, где уже обнажилась земля, медленно ходили черные птицы.
Саша вспомнила, как в таком же марте до рассвета что-то читала под мерный перестук дедовых инструментов. Дед зашел к ней и, чтобы не разбудить домашних, позвал на крыльцо, показать новую, готовую свирель. И играл. Дыхание спящего дома, редкое уханье совы, тонкое пение одинокой птицы и редкий гудок ночного поезда. Саша, наконец, вспомнила и подхватила без слов эту мелодию.
Испугавшись, что Грохотун расскандалится, резко обернулась.
Он сидел совсем рядом, закутанный в ее кофту, и с ритмичным рокотом катал по полу яблоко с мятым боком.
– Пой. Мама, пой еще.
И она запела. А мартовский снег, вдруг поплывший над полем, дрогнул и полетел. Вверх.
Нонна Гудиева. Говóря
Привет, Тим!
Не волнуйся, я уже в Москве, в аэропорту, и совсем скоро буду дома, в Нью-Йорке, но мне не терпится с тобой поделиться.
За несколько дней жизни в деревне я отвыкла от цивилизации, там нет сотовой связи, и только теперь я могу написать тебе про свое приключение!
Десять дней назад, в Москве, после окончания моей стажировки, Оля, она будущий лингвист, предложила мне поехать с ней в лингвистическую экспедицию, в поморскую деревню – Ставреньгу.
Тим, у моей бабушки был давний друг, русский, родом из этих мест, они познакомились на фронте, во время Второй мировой, мы в семье хорошо знали эту историю – они переписывались, писали друг другу бумажные письма. Он несколько лет назад умер, близких у него не осталось, и бабушке не сообщили, кто его хоронил, есть ли памятник на могиле, а для нее важно было знать, что могила не заброшена. Бабушка всегда любила Россию, и только благодаря ей я говорю на русском без акцента.
И я решила лететь с Олей в Ставреньгу, чтобы найти его могилу…
Дорога заняла около трех суток – перелет до Архангельска, два поезда, 10 часов на уазике по бездорожью среди тайги, паром. С каждой новой сменой транспорта мне казалось, что я все больше проваливаюсь в прошлое.
Ставреньга похожа на лунный кратер в окружении полей, в этой деревне все избы будто водят хоровод вокруг ушедшего древнего озера. На домах, как паутина, растянуты рыболовные сети, а старые баркасы похожи на мертвых китов с обнажившимся позвоночником и ребрами.
Меня поселили у Матрены Федотовны, местной колдуньи, но, кроме страшных сказок и слухов, я ничего волшебного в ней не обнаружила, она живет вдвоем с сыном, вдовцом, Николаем, да летом к ним приезжает погостить внук Николая, Ванечка.
В деревне остались одни старики, молодежь уехала, но все помнят поморский говор, и мы с Олей обхаживали местных бабушек – Оля беседовала, а я писала на диктофон и стенографировала.
Меня в Ставреньге невзлюбили – еще никогда я не встречала такого безоговорочного отторжения. Сначала я решила, что меня не принимают из-за того, что я иначе одеваюсь, бегаю по утрам, не ем мяса и рыбы, а мои часы сигналят, когда пришло время размяться. Но нет, Тим, все оказалось гораздо хуже – меня не приняли потому, что я из другого мира, я чужая этим людям.