Она носила медаль Святого Христофора до окончания школы. Для того чтобы перевестись, она подделала подпись матери на заявлении, получила документы и продолжала учиться, но так и не завела друзей, потому что кто это еще в шестнадцать лет живет с бойфрендом, а не с родителями? Кто еще каждую свободную минуту работает в пиццерии, экономя деньги на пленку, вместо того чтобы пойти повеселиться в клубе? Изабел носила медаль и в то время, когда звонила домой и не получала ответа, сжимала ее в поисках утешения и надежды. Надевала, работая в фотостудии, и с наслаждением ощущала ее тяжесть и плавное скольжение по коже, когда поправляла волосы ребенку или устанавливала камеру.
Изабел клялась, что, увидев медаль, посетители вели себя лучше, поскольку считали ее верующей, хотя на самом деле она понятия не имела, во что верила.
И вот к чему она пришла: тридцать шесть лет, замужем и больше не ребенок, а своих детей так и нет. У них никогда не хватало денег на учебу в колледже, хотя Изабел мечтала получить степень. Работая в фотостудии, она не продала ни одной своей фотографии, не имела ни одной выставки.
Медаль дает ей теплую, согревающую сердце надежду, и, как это ни абсурдно, Изабел чувствует себя спокойнее, когда она висит на шее.
Она поднимает окна и включает кондиционер. В машине что-то щелкает и постукивает. Последние несколько лет Люк уговаривал ее купить автомобиль получше, малолитражку ярких тонов, вместо этого черного ящика, который вечно ломается.
— Как можно любить машину, которая сроду не ездила нормально? — твердил Люк и получал неизменный шутливый ответ:
— Но я же люблю тебя, верно?
Проходит еще три часа, а она по-прежнему в пути. Вспомнив, что бензин скоро закончится, она сворачивает с I-95 и углубляется в Коннектикут. Погода по-прежнему сырая и непонятная, словно сама не знает, чего хочет, не может решить, стать дождливой или солнечной.
Изабел надела белое летнее платье, и все же по спине течет пот. Одной рукой она пытается собрать волосы, такие длинные, что практически сидит на них. Иногда в фотостудии дети смотрят на нее и спрашивают, уж не ведьма ли она с такими длинными черными волосами и умеет ли колдовать.
— Я добрая ведьма, — обычно отвечает она с улыбкой, но сегодня не так уж в этом уверена. Очки в тонкой оправе, без которых она не сядет за руль, то и дело сползают с переносицы. Когда она снимает очки, на переносице остается красная вмятинка, словно кто-то подчеркнул ее глаза.
— Ты, на свою беду, слишком чувствительная натура, — часто твердил ей Люк.
Но что поделать, если так и есть? Она ощущает холод острее, чем Люк, и стоит красной полоске на градуснике поползти вниз, немедленно кутается в свитера. А от жары мгновенно вянет. И боль чувствует сильнее. Даже после всех этих лет, когда открытки, которые она посылает матери, возвращаются с надписью, сделанной ее рукой: «Адресат выбыл». Или когда видит устремленный на нее взгляд Люка, если без предупреждения приходит в бар. Хотя он говорит, что рад ее видеть, синие глаза затуманиваются словно перед грозой.
Люди замечают ее чувствительность и на работе. Иногда они утверждают, что она видит вещи, которых на самом деле нет. Может поймать серьезный, задумчивый взгляд обычно веселого ребенка. Хрупкая малышка на ее снимке выглядит неожиданно жесткой и неумолимой. Кое-кто утверждает, что Изабел удается уловить сам дух и характер ребенка, и просто мороз идет по коже, когда смотришь на снимок и каким-то образом видишь его будущее.
Годы спустя родители приходили в студию, чтобы рассказать Изабел, как тот серьезный, немножко похожий на адвоката ребенок, которого она фотографировала, хочет стать актуарием, специалистом по страховой математике. Как девочка, стоявшая в изящной позе, теперь подписала контракт с «Джофри Бэллей».
— Откуда вы знали? — допытывались родители. — Откуда!
— Понятия не имею, — обычно отвечала Изабел, но иногда, чтобы порадовать заказчиков, пожимала плечами: — Знала и все.
Но она не знала. Ничего не знала. Не знала даже, что происходит в ее собственной жизни. В течение прошлого года она обнаруживала белый прозрачный шарф в корзинке с грязным бельем, серебряный браслет на кухне и даже тампон в корзинке для мусора, хотя у нее в тот момент не было месячных. Но Люк клялся, что все это принадлежит подружкам забегавших в гости приятелей из бара.
— Не думаешь, что будь у меня кто-то, я бы прятал ее вещи, а не выставлял напоказ? — смеялся он, явно считая ее ненормальной.
Несколько раз она приходила в бар по вечерам и заставала его в обществе красивых женщин, смеющегося, позволявшего им класть ему руки на плечи. Но стоило Люку завидеть Изабел, как он стряхивал эти назойливые руки, словно дождевые капли, и целовал ее. И все же у нее оставалось такое чувство, будто он сейчас не с ней, а с кем-то другим.
Три ночи назад ее разбудил телефонный звонок, и когда она, перегнувшись через Люка, взяла трубку, послышался тихий женский плач.
— Кто это? — спросила она. В трубке стояла мертвая тишина. Оглянувшись, она, к полному своему потрясению, увидела, что глаза Люка открыты и влажны от слез. Она быстро села и уставилась на него.
— Просто сон, — отмахнулся он. — Спи.
Он повернулся к ней, положил руку на ее бедро и почти мгновенно заснул. А она долго лежала, глядя в потолок.
Но наутро, когда Люк был в баре, какая-то женщина позвонила и назвала ее по имени. И рассказала, что пять лет была любовницей Люка.
— Я все о вас знаю, Изабел, — добавила она. — Не думаете, что пришло время и вам узнать обо мне?
Изабел оперлась ладонью о кухонную стойку.
— Я беременна и думаю, стоит об этом вам сообщить, — продолжала женщина.
У Изабел подкосились ноги.
— Кто-то звонит в дверь, — выдавила она, повесила трубку и больше не подходила к трезвонившему телефону.
Беременна! Они с Люком отчаянно хотели детей. Она десять лет пыталась забеременеть, прежде чем все анализы, травы и способы лечения не сломили ее. Люк и слышать не хотел об усыновлении.
— То, что у нас нет детей, — не самое ужасное на свете обстоятельство.
Изабел считала иначе, но не знала, что делать. Она заставила Люка превратить запасную спальню, предназначавшуюся ранее для детской, в темную комнату. И единственными детскими лицами, украшавшими ее, были те, которые она фотографировала.
Сначала, узнав о беременной любовнице Люка, она подумала, что настал конец мира. Но потом сказала себе, что это всего лишь конец одного-единственного мира. Ее мира. Она заслуживает куда больше того, что имеет. И сбросит старую жизнь, как бабочка — кокон.
Ее спина ноет, и она прижимается к сиденью. В прошлом месяце она ходила на массаж, и массажистка, женщина с желтым конским хвостом, мяла ее тело.
— Здесь у вас напряжено, — изрекла она, похлопав по лопаткам Изабел. — Стресс. Гнев. А здесь — печаль, — продолжала она, коснувшись позвоночника, и Изабел, мучительно морщась, вцепилась в край стола.
«Здесь печаль»…
Мать часто говаривала, что, если почаще улыбаться, захочется улыбаться снова и снова. Господь вознаграждает счастье. И в фотостудии люди всегда подмечали ее сияющую, веселую улыбку, магнитом притягивавшую к ней детей. Но сейчас она не может улыбнуться… как ни старается.
Изабел смотрит на часы. Уже середина дня. И она проголодалась. Ее сотовый звонит, но она не берет трубку, опасаясь, что это снова любовница Люка. А ведь Изабел даже не знает ее имени. К этому времени Люк уже пришел домой и ищет ее вне себя от отчаяния. А может, в бешенстве колотит посуду о кухонный пол, как в тот день, когда она впервые сказала, что ей не нравится жить здесь и Кейп-Код ее душит. За все годы, что они прожили вместе, он пальцем ее не тронул, руку не поднял, голоса не повысил, но расколотил пять наборов блюд, несколько стаканов и статуэтку, которую купил ей в шутку: маленький скотч-терьер с крошечной золотой цепочкой.
А может, он вовсе не злится. Может, наоборот, почувствовал облегчение. Но кого она дурачит? Его нет дома. И он не читал ее жалкого унизительного письма.
«Дорогой Люк, я хочу развода. Найди адвоката. Изабел».
Конечно, он с этой новой женщиной. Беременной его ребенком.
Она рассерженно вытирает глаза. И видит малыша. Маленького, переливающегося жемчужным светом. Видит глазами Люка. Не своими.
А потом закрывает глаза, всего на секунду. А когда открывает, не понимает, где находится. Дорога совершенно незнакома.
Изабел включает радио. Рок-станцию. Слышится громкий вой Тэмми Уайнет. Вот и прекрасно! Когда сердце так болит, самое лучшее — подпевать во весь голос. Если Тэмми способна выжить, значит, выживет и она.
Изабел думает о деньгах в своем кармане, о камерах на заднем сиденье, о том, что мать, может быть, примет ее, блудную дочь.
— Я никогда его не любила, — скажет мать о Люке, и Изабел надеется услышать: «но всегда любила тебя».
Мать всю жизнь прожила недалеко от Бостона, вынесла смерть мужа, в тридцать лет умершего от сердечного приступа прямо на ступеньках магазина, где покупал продукты. Выдержала побег дочери с автомехаником, мужчиной, который, по ее мнению, был сплошной неприятностью.
Туман становится еще гуще, видимость просто ужасная. Черт. Она, похоже, заблудилась. Сделала ошибку, поехав в обход. Но ведь всегда можно повернуть и добраться до шоссе! Может, стоит остановиться в придорожном кафе, наесться всяких вредных вкусностей, всего, что она любит: яиц, бекона, сосисок.
Темнота действует на нервы и в это время дня кажется неестественной. Хотя Изабел понимает, что это всего лишь туман, ей становится не по себе. Она включает и выключает противотуманные фары, пытаясь разрезать мрак, но туман шевелится, как живой, и она видит нечто вроде обрывков снимка. Свет выхватывает отдельные предметы. Что-то красное. Блеск хрома.
Посреди дороги стоит машина. Стоит на встречной полосе. Фары выключены. В глаза бросается красное платье.
Изабел вздрагивает. Она понимает, что машина не двигается, но впечатление такое, будто та мчится навстречу и с каждым мигом вырастает все больше, хотя Изабел и пытается разминуться с ней. Но дорога слишком узка, обсажена высокими толстыми деревьями.