Это всё, что я понимал.
Дорога была хорошо знакома. Я уже не раз ходил через этот лес.
Животные наблюдали за мной, но смотрели они приветливо. Деревья и цветы покачивались на ветру.
Я подошёл к озеру, через него был перекинут мостик. Прежде этого мостика там не было, он появился, когда стал мне нужен.
На другом берегу идти пришлось по болотистой местности. Здесь обитали бегемоты. Стало ясно, что я уже близок к цели.
С топкого луга я попал в комнату.
Я знал, что это однокомнатная квартира отца Симона и Марии на Энгхэвевай. Хотя никогда прежде в ней не бывал.
Отец спал на диване. Симон и Мария спали на двухэтажной кровати.
Посреди комнаты стояла Лиза в ночной рубашке.
Тут я вспомнил, что нам нужно сделать. И я знал, что пока у нас всё получается. Ведь мы вошли в сон Симона.
Мы слышали, как он скрежещет зубами. Он метался на кровати и скрежетал зубами.
Это был неприятный звук. Ему было очень плохо.
Мы подошли к его кровати. Мы не прикасались к нему, но стояли совсем близко.
Он почувствовал, что мы рядом, и открыл глаза.
Не сразу поверил, что видит нас. Потом улыбнулся.
Он не поднялся и не сел в кровати. Просто лежал и улыбался.
Потом заговорил:
— Я бы хотел, чтобы вы были моей семьёй.
Лиза оказалась ближе всего к нему. Она наклонилась над ним.
— Так и есть, — сказала она. — Мы все трое — настоящая семья.
Его лицо стало совсем спокойным и как-то прояснилось.
Тут Лиза снова заговорила.
— Если с тобой что-нибудь случится, — сказала она, — то мы будем заботиться о Марии. Мы будем её семьёй.
Когда она сказала это, лицо его совсем прояснилось. Глаза закрылись, и он снова погрузился в сон.
Обстановка в квартире была скудная. Кухонный уголок в маленькой нише. Радиоприёмник. Стол. Несколько стульев. Пара полок с одеждой Симона и Марии. Керосиновая печка. Телевизор.
Я знал, так, как может знать ребёнок, не имея возможности подобрать слова, найти какие-то определения, что в этой единственной в квартире комнате человек, не привыкший заниматься детьми, чужой в этой стране, изо всех сил бьётся за нормальную жизнь Симона и Марии.
Я обернулся, чтобы войти в лес. Но успел сделать всего один шаг. И провалился. Провалился сразу в глубокий сон без снов.
Я закончил свой рассказ, мы сидели молча, мы были в клинике, Лиза, Симон, Кабир, ассистентки и я.
Лиза смотрела прямо перед собой, такого выражения лица я у неё ещё не видел.
Когда она заговорила, голос её был монотонным.
— Первые семь лет, — сказала она, — до аварии, хотя и нет никаких воспоминаний, но не так, чтобы совсем ничего не было. Есть какая-то чернота. И ощущение, что прошло какое-то время. Семь чёрных лет. В этой черноте никогда ничего не было. До настоящего момента. Пока ты говорил, перед глазами возник цветок. Пластмассовый. Розовая пластмассовая роза.
Она встала, спросила Симона, как он себя чувствует, дотронулась до него, что она, как я теперь знал, всегда делала после сеанса, как будто считывала информацию о состоянии пациентов, прикасаясь к ним.
Она поинтересовалась, как он предполагает добираться до Копенгагена, будет ли кто-то с ним в ближайшие дни, я сказал, что отвезу его назад и что он всё ещё числится пациентом больницы.
Положив руку ему на плечо, она всматривалась или вслушивалась во что-то мне неведомое.
— Если сможешь, приезжай снова через две недели, — сказала она.
Мы шли к двери, когда она вдруг остановила меня.
— Завтра утром будет сканирование.
Я кивнул.
* * *
В тот вечер дочери причёсывали друг друга.
Они расстелили на полу плед и зажгли свечу. Внутри этого пространства, созданного пледом и свечой, старшая заплетала косички младшей.
Это был какой-то бессистемный процесс. Само плетение косичек было бесконечным движением рук, волосы заплетались, расплетались, снова заплетались.
Я не просто наблюдал за ними. Я был частью пространства.
Пространство это было старше детей. Старше меня.
Мы, дети и я, находились внутри того, что всегда было и всегда будет.
Старшая вдруг остановилась. Её пальцы застыли в воздухе, зажав прядь волос младшей. Взгляд был устремлён в какую-то точку на белой стене.
Я не следил за её взглядом, никакого смысла в этом не было. Внимание её не было обращено наружу. Оно целиком и полностью зависло где-то посередине между внутренним и внешним миром.
От неё исходила какая-то мощная волна. Она была ребёнком, на минуту замершим в совершенно будничной ситуации. И тем не менее эта пауза как-то приглушила всё вокруг неё. Приглушила и обострила. Мы, её сестра и я, мгновенно насторожились.
Сколько это продолжалось? Секунд пятнадцать.
Потом она заметила, что мы наблюдаем за ней. Посмотрела на меня. И засмеялась, одновременно радостно и смущённо.
Мы оба знали, что у нас, в этот, на первый взгляд совершенно непримечательный момент, возникла какая-то общность, которой прежде не было.
— Иногда, — объяснила она, — я смотрю в одну точку, а всё остальное исчезает. А потом я возвращаюсь к себе домой.
Она снова взялась за плетение косичек.
Я знал, что в этом мгновении таится ключ. Но я не знал, к чему. Что путешествие в сознание Симона в клинике сегодня утром, пространство плетения косичек, и теперь вот это — то, что старшая сказала о возвращении домой, всё это составляет единое целое. Как будто действительность исполняет какую-то мелодию, которая настоятельно требует внимательных слушателей.
Я посидел с девочками, пока они не уснули, и ещё какое-то время после.
Их погружение в сон проходило несколько фаз, словно они были водолазами, которые медленно опускаются в голубую пучину сна.
Сначала выравнивалось дыхание. Но тела ещё таили лёгкое беспокойство — отголоски дневных занятий.
Потом приходило тепло. Они разогревались.
Тогда я приподнимал их одеяла, махал ими и снова укрывал их.
Я делал это несколько раз. И начинало казаться, что у них устанавливается какая-то ночная температура.
А потом они проваливались в глубокий сон.
Он наступал моментально. И с этого мгновения они, по сути дела, покидали помещение, где находились. Как будто, пока мы с ними не спали, между нами существовала постоянная связь. В ту минуту, когда в своём погружении они доходили до глубокого сна, связь эта прерывалась.
Как будто сон предупреждает нас о том, что будет, когда мы умрём и покинем друг друга.
* * *
Когда я появился на следующее утро, ассистенты уже трудились вовсю. Установили три сканера, подготовили три халата.
— Пациентка — пожилая женщина, — сказала Лиза, — она потеряла зрение, когда ей было девять, несчастный случай, травма роговицы глаз. У неё ушло семь лет на то, чтобы принять свою слепоту, это был тяжёлый процесс. К нам она ходит полгода, всё это время мы работаем с её горем. Сегодня попробуем добраться до самого события, я предупредила её, что ты будешь с нами.
Она подошла ко мне вплотную. Как она делала, когда хотела сообщить мне что-то важное.
— Мне всегда хотелось найти, — сказала она, — человека, который может пойти со мной внутрь. В такие глубины. Может быть, это ты?
Я не знал, как ответить. Я знал кое-что ей неизвестное. И знал, какую цену придётся заплатить, если последовать за ней.
Пациентке на вид было под восемьдесят. Вместе с ней вошёл водитель, он придержал дверь. Одета женщина была элегантно, её сопровождала собака-поводырь, коричневый королевский пудель.
Собака не отходила от неё ни на шаг, демонстрируя спокойствие и неусыпное внимание. Когда на женщину надели халат и помогли сесть в кресло внутри сканера, пудель пристроился у её ног.
Ассистенты накрыли собаку белым покрывалом, конечно, тоже с датчиками, позволяющими снимать данные и собачьего организма.
Я пожал ей руку и представился. Казалось, она перевела взгляд на меня.
Она улыбнулась, почувствовав моё удивление, — с обострённой чувствительностью, которая нередко встречается у слепых людей.
— Так легче общаться, — объяснила она, — да и для самолюбия это не вредно: я научилась следить глазами за звуком, чтобы разговор получался хотя бы немного более естественным. Но я действительно ничего не вижу.
Она задержала мою руку в своей, а её невидящий взгляд и её внутреннее внимание были вопрошающе обращены к Лизе.
— Питер будет следить за голограммой, — пояснила Лиза. — И описывать вам то, что мы видим, то, что будет появляться на голограмме. А я буду заниматься приборами.
Она включила сканер. На пустом стуле выросло голубое изображение тела женщины.
Рядом с ним лежала сотканная из света собака. Верный поводырь оказался в поле захвата сканера и стал частью проекции.
Ассистентка принесла три шприца. Слепая провела рукой по предплечью, нащупала вену и с поразительной точностью сама сделала себе укол. И снова, почувствовав моё удивление, посмотрела на меня незрячими глазами и улыбнулась. Я протянул руку Лизе, почувствовал тонкую иглу, слабое болезненное ощущение и прохладу солевого раствора кеталара.
Лиза увеличила голограмму, фигура женщины выросла, наверное, метров до пяти. Лиза отодвинула проекцию от стула. В зале парило голографическое изображение пациентки и её собаки, увеличенное в три раза.
Лиза заговорила с ней, тихо и сосредоточенно.
— Мы пройдём через ваше солнечное сплетение. Вы впервые столкнётесь с такой формой контакта — с двумя людьми, но это будет почти так же, как когда мы с вами были вдвоём.
Она опустила проекцию, так что диафрагма световой фигуры оказалась прямо напротив нас. Сделала мне знак, мы встали и пошли к свету.
Чтобы приблизиться к голограмме, мне пришлось пройти сквозь светящуюся голубую собаку.
На мгновение я полностью оказался внутри увеличенного изображения животного.
Изменение сознания вновь подействовало как удар. Внезапно, в одну секунду, все мои ощущения усилились. Зрение, слух и обоняние обострились, и это обострение воспринималось как некое объёмное расширение. Мне показалось, что я, благодаря увеличившемуся диапазону чувств, своим телом заполняю весь зал — до самых дальних уголков.