— Так делал Симон, — сказала она. — Нас он тоже гладил. Я помню это. Я начала вспоминать. Какие-то мелочи.
Потом она повернулась и пропала в темноте.
Я постоял в ночи, пока не услышал, как где-то позади домов её внедорожник завёлся и тронулся с места.
* * *
В то утро я выехал из дома в четыре утра, и за час пути до Орхуса мне не встретилось ни одной машины.
Свернув с шоссе, я проехал километр через лес, съехал на обочину и остановился.
Оттуда я отправился пешком — по лесной тропинке, тянувшейся вдоль дороги. На ногах у меня были кроссовки на толстой, пружинящей подошве, тропинка была засыпана толстым слоем сосновых иголок, так что двигался я почти бесшумно.
Звери в это время года ведут себя не так, как обычно, они не так пугливы. В сером утреннем свете в просвете между деревьями я увидел на фоне неба силуэты двух зайчат, которые играли так, как я никогда прежде не видел. Бурно чему-то радуясь, они подпрыгивали вверх, метра на полтора, друг против друга.
Несколько минут спустя я чуть не наступил на спящую прямо на тропинке косулю, не заметив её в тени подлеска. Она почуяла меня, когда я был уже в шаге от неё, вскочила и умчалась стрелой. Потрясение от близости дикого животного и его стремительного бегства ещё долго не покидало меня.
Поравнявшись с гравийной площадкой, я спрятался в кустах на опушке леса.
Чёрный фургон стоял там же, где я его и раньше видел.
Я просидел в кустах минут двадцать. В лесу пробовали голоса первые весенние птицы — скворцы, чёрные дрозды. Вдалеке в небе клином тянулись гуси.
Из фургона вышел человек, подошёл к кусту и помочился.
Когда он выходил из машины и вновь забирался в неё, дверь на короткое время приоткрывалась, и я мог заглянуть внутрь.
Освещение внутри фургона было тусклое. На столике стояло несколько мониторов, перед ними стул, ещё я заметил много разных приборов.
Я пошёл назад к своей машине, проехал последний километр по дороге и припарковался на стоянке института.
Из машины я не стал выходить. Её внедорожник появился пять минут спустя.
Она вышла из машины. Но не пошла вокруг здания. Как можно было ожидать. Она вошла в другую дверь.
Я обошёл кругом, сел на скамейку спиной к окнам института, лицом к заливу. Через минуту она открыла дверь.
Её помощники уже были на месте. Приборы тоже.
В зале всё немного поменялось. С низкой платформы исчезли изогнутые трубы сканера. Шлемов, напоминавших фены для сушки волос, тоже не оказалось.
Стулья были новые. Белые, пластиковые. На спинке каждого висел новый шлем, меньше и легче предыдущих. Тонкий и, по-видимому, плотно прилегающий, похожий на резиновую купальную шапочку. На столиках, где прежде лежали очки, было пусто.
— Мы получили новое оборудование, — объяснила она.
На стульях для нас были приготовлены халаты, они тоже были другими. Более лёгкими, более облегающими. К рукавам были пристёгнуты перчатки из материала, напоминающего поплин.
— Нам больше не нужен кеталар, — пояснила она. — В эти шлемы вмонтирован ТМС — транскраниальный магнитный стимулятор. Он воспроизводит в наших телах то, что происходит в пациенте. Техническое решение существует уже давно. Мы лишь усовершенствовали его.
Она улыбнулась.
— Мы станем, наши тела станут, вместе со всем этим оборудованием, самым совершенным симулятором в мире.
— А что мы симулируем?
— Мы моделируем физическое основание для сознания другого человека.
Мы надели халаты и шлемы.
Ассистенты прикатили столик на колёсиках и поставили между нами. Один за другим подключили целый ворох проводов.
Я отметил смутное, головокружительное ощущение нереальности, возникающее всегда, когда включался МРТ.
— Поговорим о пациентке, которую ждём, — сказала она. — Мы не торопимся, привыкай пока к своим ощущениям.
Что-то чужое оказалось передо мной. Казалось, оно давит на меня. Это была система Лизы. Возникло такое же чувство, как и за секунду до того, как мы входили в светящиеся тела. Но сейчас оно было сильнее, настойчивее. Прежде световые голограммы поддерживали ощущения визуально, казалось, что мы смотрим 3D-фильм. Теперь же я непосредственно столкнулся с чужой для меня системой другого человека.
Я попытался успокоиться и не сопротивляться происходящему.
Почувствовал, как система Лизы проникает в мою, оказывается во мне. Как она, наверное, чувствовала и меня в себе.
— Её зовут Аня. Ей двадцать один год. С девяти до одиннадцати дед со стороны матери неоднократно совершал в отношении неё сексуальное насилие.
Где-то внизу, ниже пояса я почувствовал спазмы.
Я прижал руку к животу, ниже пупка.
И сразу же понял, в чём дело. Через систему Лизы мне передалось слабое отражение насилия.
— Как она отнесётся к тому, что я, мужчина, буду участвовать в сеансе?
Я слышал свои слова. Одновременно с этим я отмечал, что мы обмениваемся не только словами. Что язык — лишь несущая частота, которая переносит больше того, что содержится в словах.
Вроде бы я говорил о возможных опасениях пациентки. Слова были об этом. Но я имел в виду и свой собственный страх.
— Она готова, дала согласие. И более того — даже просила об этом. Мы подходим к очень важным в её жизни ситуациям. К тому дню, когда насилию был положен конец. Она хотела, чтобы при этом присутствовал свидетель-мужчина.
Если бы мы — через аппаратуру и шлемы — не находились в непосредственном контакте, я бы ей поверил. Но сейчас я понимал, что правда совсем не так однозначна, как сказанное. Что она гораздо сложнее.
— Но, наверное, это рискованно, — заметил я.
— Конечно, это рискованно, мы все трое рискуем. Это неизбежно. Человек может принять только одно решение, более рискованное, чем предстать обнажённым перед другим человеком.
— И что это за решение?
— Всегда защищаться от других людей.
Ассистенты привели пациентку. Мы встали и поздоровались с ней. Она засмеялась, увидев нас.
— Это похоже на купальные шапочки, — сказала она. — Знаете, вы — хирурги, которые забыли снять купальные шапочки!
Не знаю, чего я ожидал, но стойкость её духа оказалась для меня полной неожиданностью. Довольно хрупкая девушка, постриженная «под пажа» — в свете галогеновых светильников блестящие рыжие волосы сверкали, словно медь. Лицо было бледным и при этом светилось энергией и юмором.
Она пожала мне руку, задержала её в своей и посмотрела на Лизу.
— Он выдержит это?
Лиза кивнула.
Ассистентки помогли ей облачиться в халат и шлем, видно было, что для неё всё это уже дело привычное.
Она подошла ко мне. Мы оказались совсем близко.
Она ничего не сказала. Я почувствовал, что друг против друга стоят два чужих человека. Затем Лиза начала сеанс.
Комната вдруг закачалась. Контуры предметов стали расплываться.
Тут я вспомнил про себя. Про то, что мне нельзя терять контакт со своим телом, с собственной системой.
— То, что вы чувствуете, это отсутствие у меня личных границ, — пояснила Аня. — В случае физического насилия над детьми их личные границы разрушаются.
Она не жалела себя, не бравировала. Она рассуждала совершенно трезво.
— Вы осознали свои личные границы, потому что их соблюдали другие люди, — сказала она.
Она скользнула по мне взглядом, она внимательно изучала меня сквозь прикрытые веки, сквозь всю технику и, возможно, как-то ещё.
— Хотя не сомневаюсь, вам тоже довелось страдать. Но ваши границы всё же не переходили. Свои границы мне приходится создавать самой. Создавать каждый день и всю оставшуюся жизнь. Сейчас Лиза помогает мне в этом.
Она посмотрела на Лизу. Взгляд её был полон преданности.
Мы заняли свои места.
Сначала мы сидели молча. Минут пять. Ассистенты беззвучно двигались вокруг нас. Настраивали приборы. Поправляли нам шлемы и халаты.
Они сделали знак Лизе.
И она заговорила с Аней.
— В предыдущие шесть сеансов мы один за другим разбирали случаи насилия. В том виде, как ты их помнишь. Сегодня ты собиралась рассказать об одном из последних. С нами сегодня Питер. Мы с тобой вместе решили, что пришло время пригласить мужчину в качестве свидетеля.
Чувство, которое возникло во мне, когда перед сеансом мы молча сидели друг против друга, стало нарастать.
Казалось, мы движемся в открытое море.
Женщины посмотрели на меня.
— Питеру как-то нехорошо, — сказала Аня.
— У него контролируемая психика, — сказала Лиза. — То, что мы называем автономная структура. Сейчас он воспринимает тебя и меня непосредственно. Две женские системы, которым хаос знаком лучше, чем ему. Это неизбежно приводит к появлению страха и к головокружению.
Она посмотрела на меня. Я кивнул.
— Мы с Аней соответственно ощущаем лёгкую клаустрофобию. При восприятии твоей системы. От ощущения замкнутости в очень жёстких структурах.
Аня кивнула.
— Другие мужчины и другие женщины могли чувствовать всё наоборот. Структура и хаос напрямую не связаны с полом человека. Но в среднем мужчины будут чувствовать большее беспокойство от хаоса, чем женщины. А женщины, если они оказываются в слишком жёстких структурах, чувствуют себя словно в тюрьме. Давайте снимем напряжение.
Я попытался отпустить тело и сознание. Меня стало уносило всё дальше в открытое море. Берег почти пропал из вида.
— Для Питера поясню: насилие совершалось раз в неделю, по средам, по средам ты обычно бывала у деда с бабушкой.
Аня кивнула.
— В ту среду я нахожусь в ванной с дедушкой. Вечер. Мы поужинали. Мама, папа и мой маленький брат сидят в гостиной. Дверь в ванную закрыта, но не заперта.
Впервые в своей взрослой жизни я почувствовал такой сильный страх, что мне захотелось сбежать.
Только раз в жизни я чувствовал нечто подобное. В юности я занимался альпинизмом. Однажды летом, в долине Шамони при восхождении на Пти-Дрю, меня ни с того ни с сего охватил страх высоты, который не покидает меня с тех пор. Страх был таким сильным, что я был готов броситься со скалы. Едва добравшись до вершины, я по верёвке спустился вниз, прервал отпуск и уехал домой.