Но то, что она вообще к нам пришла, было совершенно необычно. Как правило, она нас не беспокоила.
Осторожно постучавшись, она вошла в комнату и внимательно огляделась по сторонам.
Казалось, она чем-то встревожена.
И тут, одновременно с ней, мы с Симоном кое-что увидели.
Мы увидели у Лизы в руках листок. Один из тех бумажных, зелёных, которые раздавали на площади в Кристиансхауне.
Текст был напечатан чёрным шрифтом.
Мы увидели верхнюю строчку, там было написано «Политикен», это был заголовок газеты «Политикен». Мы поняли, что зелёный листок — это что-то вроде газеты.
Лиза повернула листок так, чтобы мама могла прочитать.
Та внимательно просмотрела текст и застыла.
Атмосфера в комнате изменилась. Мария подняла на нас взгляд.
— Откуда вы взяли эту листовку? — спросила мама Лизы.
Мы молчали. Мы не знали, что ей ответить. Мы никогда прежде не слышали слова «листовка».
Так что мы ничего не ответили.
Какой-нибудь другой взрослый, наверное, принялся бы настаивать. Или бы отругал нас. Но не мама Лизы. Она просто смотрела на текст, напечатанный крупными буквами.
То, что она сказала потом, не было обращено к нам. Тон её был одновременно вопросительным, удивлённым и печальным:
— Двадцать второе октября. Это же только через три дня!
* * *
Прошло три дня.
То, что прошло именно три, мы поняли, вспомнив слова Лизиной мамы: «Это же только через три дня!»
В тот день, спустя три дня после того, как мы побывали у Лизы дома, и она взяла с собой из сна зелёную листовку, моя мама забрала нас с Симоном и Марией из детского сада и мы отправились на площадь Кристиансхаун. Вот тогда всё и случилось.
Мы перешли по мостику через канал и пересекли «Набережную Нижнего города».
Тут мы с Симоном остановились.
Мама ещё ничего не заметила. Она не отрывала взгляда от нас и, в первую очередь, от Марии, боясь, как бы мы не попали под колёса автомобиля.
Этого мама всю жизнь больше всего боялась.
На площадь она не смотрела, потому что мы переходили дорогу.
У нас с Симоном одновременно возникли одни и те же мысли. Не говоря друг другу ни слова, мы остановились, решив, что попали в сон.
На площади было полно людей.
Был час пик, и в том, что людей так много, не было ничего необычного.
Необычным было то, что они почти не двигались.
На проезжей части было полно велосипедистов и машин. Но они тоже не двигались, они стояли. Трамвай тоже замер, словно огромный, жёлтый, длинный электрический утёс посреди замершего тёмного потока транспорта.
По площади сновали мужчины и женщины с сумками через плечо. В сумках у них были зелёные листовки, которые они раздавали прохожим.
У вагончика, где продавали сосиски, человек взял из рук продавца свой хот-дог с луком, посмотрел на зелёную листовку и застыл на месте.
Мы решили, что попали в сон, в тот же сон, который видели три дня назад. Вокруг были те же машины. Над площадью витал тот же страх. Тот же человек стоял у киоска с сосисками.
Мама, наконец, заметила, что что-то не так, и остановилась.
В эту минуту мы с Симоном поняли, что это не сон.
Мы ничего не сказали, мы даже не посмотрели друг на друга. Но мы явственно ощущали холодок в воздухе. Запах смолы с причала. Испарения стоячей воды в канале. Запахи из «Дома пирожных» на другой стороне Торвегаде.
Это был не сон. Но три дня назад, во сне, мы вместе с Лизой были на этом месте, в это время.
Женщина протянула маме зелёный листок, мама прочитала его и застыла как вкопанная.
Мы чувствовали, что ей страшно.
Не помню, чтобы мама в жизни особенно чего-то боялась. Ну разве что за нас, когда мы переходим дорогу.
— Что случилось, фру Хёг?
Симон называл мою маму фру Хёг. Он один из всех детей так её называл, мама никогда этого не требовала, наоборот, не раз пыталась объяснить ему, что лучше называть её Карен, но он, как и его мама, называл её Фру Хёг.
— Что там написано? — спросил он.
Она попыталась уйти от ответа. Она ни за что не хотела читать листовку вслух.
— Это про политику, — ответила она. — Это для взрослых.
— Фру Хёг, — повторил он, — что там написано?
Он посмотрел на неё, так бесхитростно, как он всегда смотрел на людей. И тогда она прочитала:
— «События на Кубе. Мир на грани атомной войны».
— Что такое «атомная война»? — спросил Симон.
— Это война, в которой используют очень страшные бомбы.
— А что такое «Куба»?
— Это такой большой остров.
Мы неподвижно застыли на площади — мы, Мария и мама.
Можно было бы подумать, что мы находимся в одном и том же мире. И что мир мамы и других взрослых на площади больше мира детей.
Но всё было не так.
Благодаря этим людям на площади, их глазами мы с Симоном смогли увидеть весь земной шар. Миллионы людей, которые этим вечером ощутили страх перед смертью и атомной войной. Мы не знали, что такое атомная война. Но мы чувствовали, как люди представляют её. И их страх.
Мама стряхнула с себя оцепенение. Мы пробрались через людской водоворот и купили овощей, за которыми и шли.
И тут мама сделала нечто совершенно ей несвойственное.
Она подвела нас к вагончику, где продавали сосиски.
Когда она спросила нас, какие сосиски мы хотим, мы не сразу сообразили, что ответить.
Вагончик с сосисками существовал за пределами мира моей мамы.
Зачем зря тратить деньги? Мама была человеком очень экономным.
Но главное — для неё сосиски из вагончика были признаком социальной деградации. Я считаные разы в своей жизни ел сосиску на улице.
Для мамы сосиски не считались настоящей едой.
Покупать детям сосиски в вагончике, у всех на виду, значило демонстрировать, что ты плохо кормишь своих детей.
Но тут она тем не менее подвела нас к вагончику и спросила, чего мы хотим.
Мы все захотели хот-доги. И холодное какао с молоком.
Ели мы молча. Всё наше существо сосредоточилось во рту. Мы впитывали горячий аромат свиных сосисок. Аромат горячего хлеба.
А когда кусаешь — потрясение от сырого лука и жгуче-острой горчицы. Холодящая сладость кетчупа. Маленький взрыв, когда зубы протыкают натянутую оболочку сосиски. Тонкая, тёплая хрупкость корочки булки. И ещё насыщающий вкус холодного какао с молоком.
Мама ела вместе с нами. Впервые в жизни я видел, как она ест хот-дог.
Она откусывала кусочек и тщательно пережёвывала, стараясь не уронить ни крошки.
И вдруг замерла.
Она посмотрела на нас. На нас троих.
Не осознавая, что мы тоже смотрим на неё. Что мы внимательно смотрим на неё.
Впервые в жизни мы заглянули в смерть.
Мы заглянули в неё глазами моей матери.
Она смотрела на нас и не отдавала себе отчёт в том, что в её глазах светится любовь.
Наверное, там, на площади, стоя с листовкой газеты «Политикен» о Карибском кризисе, она вдруг поняла, что может потерять нас. Что нас может разлучить смерть.
И на мгновение это ощущение обострилось.
Маму я бы назвал сильной женщиной, я слышал это от многих взрослых людей.
И тем не менее в эту минуту, у вагончика с сосисками, её любовь к нам лишила её сил. Мама как будто потеряла физическую опору.
В эту минуту мы с Симоном прошли сквозь её глаза, и там, в глубине, мы увидели смерть.
Так — в первый раз.
Прежде мы видели смерть, когда мама Симона уходила от нас в тоннеле.
И мы почувствовали смерть, когда поняли, что теряем Симона, и Лиза придумала, что мы должны помочь фрекен Кристиансен, чтобы Симон не отправился вслед за матерью.
Но тогда речь шла о смерти других людей. У вагончика с сосисками на площади Кристиансхаун, глазами моей матери, мы впервые увидели собственную смерть.
Никто не сказал ни слова, и длилось это совсем недолго. Секунда — и всё рассеялось.
* * *
Для семилетних детей времени почти не существует.
Когда я вспоминаю наш детский сад, мне начинает казаться, что мы провели там не так уж много времени. Хотя на самом деле мы ходили туда почти два года.
Кажется, это был один длинный день. Словно всё разворачивалось на протяжении одного дня. Да, в каком-то смысле в пределах одного-единственного мгновения.
Это ощущение, что ты пребываешь вне времени, вновь возникло между Лизой и мной во время моего рассказа.
Я говорил, наверное, четверть часа. Но на это время исчезла клиника, исчез сегодняшний день, вся окружающая нас аппаратура исчезла.
Теперь всё это вернулось, во всяком случае для меня.
Но не для неё. Она была полностью сосредоточена.
— Кажется, я начинаю что-то вспоминать, — проговорила она.
Она не сводила глаз с моих губ. Сделала знак, чтобы я продолжал.
Думаю, это было на следующий день. Мы сидели в бочке, во время дневного сна. Шёл сильный дождь, мы слушали, как тяжёлые капли барабанят сверху по доскам бочки. И как вода стекает по её округлым стенкам.
Мы сидели бок о бок. Может быть, потому, что однажды разделись все вместе. До этого мы в бочке всегда садились друг против друга. Теперь мы сидели рядом, прижавшись друг к другу. Тут Симон сказал: «Мы с Питером вчера были на площади. С фру Хёг. Всё было так, как во сне. Зелёные листки. В которых говорится о том, что будет война. Всё было точь-в-точь как во сне».
Больше он ничего не сказал. Но его слова и то, что последовало за ними, изменили нас.
Пока он говорил, в нашу жизнь вернулось время.
Пока он говорил эти слова, и сразу после, мы, сидя здесь, в бочке, разобрали для себя время на четыре отдельных слоя.
Время, когда мы три дня назад, в комнате Лизы, прошли сквозь глаза ящерицы.
Сон, в котором мы оказались на площади Кристиансхаун, куда попали через тоннель в глазах ящерицы.
Вчерашний день, когда мы с Симоном на площади Кристиансхаун стали свидетелями того, как сон превратился в реальность.