Ландшафт вокруг нас полностью изменился. Сначала, пока он рассказывал о своём образовании и взрослой жизни, ландшафт этот был упорядоченным, словно парк с ровными, засыпанными гравием дорожками, ориентированными по сторонам света.
Но упорядоченность эта оказалась обманчивой. Она имела место лишь на поверхности. В следующую минуту парк исчез, и в пространстве стороны света смешались. Всё скрылось в тумане неструктурированного страха. Непонятно было, где верх, а где низ. Перед нами была бесконечная равнина непереработанной потери.
Туда мы вместе с ним и вступили. Лиза позволила ему вести нас, если так можно это назвать.
Я следил за ней, но она ничего не предпринимала, просто шла за ним. Она не описывала ни одно из явлений, возникавших на нашем пути, не пыталась направить его к какой-то цели. Она лишь время от времени, как будто бы из любопытства, спрашивала его: «А можно про это подробнее?»
Думаю, это был один из её принципов. Не вмешиваться. До какого-то момента — а потом внезапно вмешаться.
Мы приближались к концу, хотя я даже не догадывался об этом. Я был в холодном поту, мы на себе ощутили все симптомы отравления и воздействие на организм яда, которым мать отравила своих детей. И чувствовали мы не только нашего пациента, мы чувствовали муки обоих близнецов, страдания матери, совершенное безумие и отчаяние, определявшие её действия, — отражение всего этого мы увидели и прочувствовали.
Я оставался внутри только потому, что не хотел сдаваться. В этой картине для меня речь не шла о сочувствии. Не о том, чтобы помочь, поддержать и открыть своё сердце. Речь шла только о том, чтобы выжить.
Ближе к концу появились первые конкретные очертания.
Перед нами возникла какая-то воронка, как будто выход, и я увидел, как молодой человек направляется к ней.
Это было что-то вроде тоннеля. Зовущего, обещавшего освобождение.
Тоннель этот какого ассоциировался с сиреневым цветом. Если предыдущий пейзаж был бесцветным, что, как я начал теперь понимать, отражало страх и депрессию, то тоннель был сиреневый.
Я говорю «ассоциировался с сиреневым цветом», чтобы то, что мы видели, не казалось более конкретным и ощутимым, чем было на самом деле.
Путь к тоннелю ему преградила Лиза.
Я не могу сказать, что преградила физически. Ведь мы по-прежнему сидели на своих стульях в клинике. Хотя наша связь с собственными телами изменилась и ослабла, мы так и сидели каждый на своём месте.
Но воспринималось это — в сознании воспринималось — так, будто Лиза загородила ему дорогу.
— Что это? — спросил он.
Не уверен, что он спросил это вслух.
— Это путь, которым ушла твоя мать, когда умерла, — ответила она. — Ты был очень привязан к ней, очень сильно. Ты почувствовал, что она умирает, хотя и был совсем маленьким, ты всё равно понял это. И попытался пойти вместе с ней. И немало успел пройти.
Этот взрослый человек, который тогда был трёхлетним мальчиком, был в ту минуту совсем один. И вот он пытался, сердце его пыталось удержать мать.
— Из-за этого в твоей системе образовалась брешь, — продолжила Лиза. — Тебе придётся смириться с тем, что ты живёшь на краю пропасти. Ещё долго, может быть всю оставшуюся жизнь, ты будешь чувствовать эти три мира: узкую тропинку, по которой ты идёшь и которая есть реальная жизнь, будни, жизнь здесь и сейчас. И с одной стороны всегда будет пропасть, которая называется страх. А с другой — пропасть, откуда открывается тоннель, по которому ушла твоя мать. И вот я спрашиваю тебя: ты сможешь сосуществовать с двумя пропастями? И всё-таки идти по узкой тропинке жизни?
— Это какое-то комплексное уравнение, — сказал он.
Он был математиком, поэтому он использовал такие слова.
— Да, — сказала Лиза. — Это комплексное уравнение. Но, с другой стороны, это очень просто. Ты хочешь жить или хочешь умереть?
Она выключила приборы, шторы, ставни и стены раздвинулись.
На этом сеанс закончился. Молодой человек был явно не в себе. Кто-то из ассистентов проводил его к выходу.
Я взглянул на Лизу. Казалось, я увидел какую-то новую её сторону. Жёсткую.
Возможно, потому, что мы всё ещё были подключены к сканерам, возможно, потому, что ещё не покинули сознание друг друга, мне показалось, что она поняла, о чём я думаю.
Она не дала прямого ответа. Но когда она заговорила, я знал, что это и есть ответ.
— Знаешь, какой способ развития человека самый быстрый?
Я покачал головой.
— Осознанное страдание. Это самый быстрый путь. И мы должны рассказывать об этом тем, у кого хватит сил это услышать.
Мы сделали совсем небольшой перерыв, пока её помощники готовили аппаратуру для следующего пациента. Мы провели в её кабинете несколько минут, она написала краткий, конспективный отчёт и зачитала его вслух. Я никак не мог сосредоточиться, я чувствовал, что не могу освободиться от системы молодого человека, как будто я застрял в процессе сканирования.
— «Осознанное страдание», — сказал я. — А как быть с любовью?
— Да, — ответила она. — Может быть, и она тоже.
Я поймал её взгляд.
— Что для тебя самое главное в партнёре? — спросил я.
Она ответила, не задумываясь ни на секунду.
— Чтобы он не боялся следовать за мной в неизведанное.
Она взяла меня за руку. Словно хотела мне что-то сказать.
Но ничего не сказала, а внезапно рассмеялась, искрящимся, радостным смехом.
* * *
Три недели, проведённые в клинике, показались мне одним днём. Так же как одним долгим днём мне казались месяцы и годы в детском саду.
Как будто не было вереницы пациентов, а был только один пациент. Один сеанс, одно сканирование.
И при этом я запомнил каждый случай в отдельности. Каждого человека, каждую историю, каждую минуту всех сеансов.
Такой вот парадокс. Возможно, так бывает, когда приближаешься к вечности. Всё начинает сворачиваться в одно-единственное мгновение, вбирающее в себя множество событий, которые мы обычно распределяем на протяжённом отрезке времени.
Один молодой человек был похож на большого ребёнка. Войдя в зал, он обнялся с ассистентами, они с Лизой обняли друг друга, он привычно уселся на стул, и двигался он так уверенно, что было ясно — он тут не впервые. И чувствует себя как дома.
Но в ту минуту, когда включились приборы, настроение изменилось. От доверительной атмосферы не осталось и следа, на лицах ассистентов появилась озабоченность. Лиза полностью ушла в себя. Казалось, мы сидим в самолёте, летящем на большой высоте, сейчас откроется дверь, и в следующее мгновение все мы окажемся за бортом в состоянии свободного падения.
Лиза бросила на меня взгляд. На её лице я прочитал, что мы уже миновали опушку леса и теперь поднимаемся вверх — к вечным снегам и ледникам. Туда, где ещё страшнее, чем на Пиц-Бернине.
Чтобы ввести меня в курс дела, она коротко изложила историю мальчика. Ему было около двадцати пяти лет, его отец и мать занимали высокие государственные должности. Когда дети были маленькими, родители снимали порнофильмы, где они заставляли участвовать и детей.
Сначала мне показалось, что я ослышался. Потом появилась визуальная часть сканирования. Я увидел виллу, родителей мальчика, камеры, много камер. Группу взрослых и нескольких детей.
Картинки накрыли меня, словно приливная волна, пока Лиза ещё всё это рассказывала, у меня уже не было никакой надежды на спасение. Я увидел, как отец насилует мальчика, потом его младшую сестру, обнажённая мать встаёт на колени над мальчиком и прижимается промежностью к его лицу, и ему кажется, что он сейчас задохнётся.
Мальчик и Лиза проходили эти картины не в первый раз, это было видно. Они шли впереди меня, мимо гротескно переплетённых тел, с невозмутимым спокойствием, я же лишь пытался не отставать.
Сами участники этого действа и всё происходящее не привлекали их внимания. Видимо, это уже как-то предварительно было проработано с мальчиком.
Я не мог определить, были ли эти сцены фрагментами его воспоминаний, или воспоминаний Лизы, или их обоих. Или же это были проекции моего собственного сознания на основе тех сигналов, которые я получал от сканеров и из наших сообщающихся сознаний.
Мы с Лизой и мальчиком шли по комнатам. Я видел антикварные предметы, экзотические сувениры, привезённые из дальних поездок, я узнал копьё масаев и маски из Папуа — Новой Гвинеи.
При других обстоятельствах это вполне могло бы доставить эстетическое удовольствие. Но на фоне сплетённых фигур, в свете софитов, в воздухе, пропитанном выделениями тел, красота предметов и их музейный статус лишь усиливали ощущение кошмара, от которого некуда было деться.
Я всё время отставал от Лизы и мальчика. Я не был так хорошо, как они, знаком с окружавшей нас обстановкой. Меня всё время отвлекали экзотические предметы. Глухое, невыносимое страдание детей. Лица взрослых.
В них не было ничего отталкивающего. Тонкие черты лица, стильные стрижки. Серьги с бриллиантами. Жемчужные ожерелья. Вдоль двух стен стояли стеллажи с книгами. Меня потянуло к корешкам книг. Я подумал, что присутствие книг в этом месте лишь подчёркивает совершающееся насилие. Я всегда считал, что книги — это просвещение, и что просвещение — преграда для такой тьмы, как эта.
Красивый дом, книги, ухоженные тела и лица. И при этом насилие. Мне с трудом удалось пройти мимо. Всё это — высшие круги датского общества.
Лиза с мальчиком были уже далеко. Я рванулся вперёд и догнал их.
Они стояли возле одной из стен виллы. И тут стена исчезла. Перед нами была Дания.
Вот так получилось. Исчезнувшая стена открыла коллективное сознание.
Это была не та Дания, которую я знал. Это была «Тёмная Дания» — так назвала её Лиза.
Это был бесконечный ряд надругательств. Изнасилований. Уродливых сплетений тел. Зима чувств, посреди которой перед нами застыли половые органы и соски.
Мальчик впервые увидел, что насилие может затронуть не только его. Я чувствовал это. Этот сеанс, это путешествие Лиза устроила, чтобы показать всё это. Ему и мне.