Однажды я это осознал. И одновременно обнаружил, что во мне нет тишины, когда я нахожусь рядом с детьми.
Обратила на это внимание младшая. Как-то раз она спросила:
— Папа, а ты бываешь когда-нибудь тихим?
Говоря «тихий», она не имела в виду молчание, она имела в виду спокойствие.
Я замер на месте и уставился на неё. Ответа у меня не было. Но перед глазами пронеслась череда картин.
Это были стремительно сменяющие друг друга изображения. В те несколько секунд, пока я сидел перед ней на корточках, а она задавала свой вопрос, мне вдруг стало ясно, что с детьми я всегда нахожусь в движении. По пути в школу. По пути из школы. По пути в бассейн. Когда готовлю ужин. Когда мою посуду. Когда укладываю их спать.
Тогда я решил разобраться с тем, что же такое тишина.
Я начал с нуля. И я по-прежнему начинающий. В тот день в детском саду, ожидая, пока младшая закончит играть с подружкой, я находился на начальном уровне, первом этапе изучения тишины.
Вскоре дети как-то сами собой перестали играть и подошли к нам. Это одна из тех премудростей, которые я постепенно усваивал: жизнь детей подчинена ритмам, которые очень трудно понять, но за которыми можно наблюдать бесконечно.
Играли они с кукольным домиком. Подруга должна была идти с нами, накануне мы договорились, что она придёт к нам поиграть. До нашего дома было пятнадцать минут ходьбы. Через лес.
Они разговаривали между собой.
— Если бы это был кукольный домик, — сказала младшая.
Она обвела рукой лес и озеро.
— И мы были бы куклами Господа Бога.
Я так и не понял, откуда у неё взялся этот «Господь Бог». И их мать, и я — люди неверующие, девочек не крестили. Но с тех пор, когда она научилась говорить, она проявляла склонность к религиозному взгляду на мир. Нередко, когда я приезжал за ней на машине, она просила, чтобы мы проехали мимо церкви и остановились там ненадолго.
Подруга молчала. Старшая дочь тоже. Целую минуту мы все вчетвером вслушивались и вдумывались в пожелание, высказанное пятилетней девочкой: мир — это конструкция, где нами руководит высшее, дружественное нам сознание.
А дружественное ли оно?
Я посмотрел на детей. Независимо от того, как справляются с разводом родители, дети всё равно сталкиваются с той отравленной атмосферой, которая всегда предшествует разрыву любовных отношений. И они видят, как на их глазах распадается их вселенная.
При любых обстоятельствах это переживание остаётся с ними на всю жизнь.
* * *
Прошла неделя, а я ничего не слышал от Лизы.
И вот она позвонила.
Мы встретились на следующее утро, очень рано, она, я и её ассистенты.
Я уже понимал, что для неё это обычная практика. Некоторые из экспериментов она предпочитает держать в тайне. Именно их она проводит рано утром.
Они готовили аппаратуру, а в это время вставало солнце.
Мы с Лизой надели халаты и очки, ассистенты подключили провода и сели за мониторы.
Ставни, шторы и звукоизолирующие перегородки закрылись.
— У нас тут настоящий прорыв, — начала она. — Мы получили доступ к записям десяти тысяч сканирований, проводившихся в Скандинавии за последние десять лет. Это огромный объём информации. Только МРТ делает тридцать тысяч измерений в секунду. Ни у кого нет возможности обработать все эти данные. Так что мы сделали выборку. Кабир выбрал сто человек — по одному общему критерию. Всех их сканировали в одно и то же время — десять дней назад.
Кабир — один из её ассистентов. У него чёрные кудрявые волосы, миндалевидные глаза. Очень серьёзный молодой человек. Очень бледный. Наверное, он слишком много времени проводит за монитором. Чтобы попасть в кабинет Лизы, надо пройти мимо его кабинета. Дверь всегда приоткрыта, с его компьютера снят корпус, вокруг полуметровая паутина из проводов и печатных плат.
Свет в зале погас, глухо зажужжали проекторы.
Помещение наполнилось людьми. Вдоль стен появились контуры множества пациентов. Сотня голубых светящихся фигур.
Она наклонилась ко мне.
— Каждый день по всему миру сканируют множество людей, — пояснила она. — Данные МРТ сопоставляются с энцефалограммами. Действительно передовое — это проекция на сетчатку. Лазерный луч — это когерентный поток фотонов. Он несёт и тепло. Сам проектор очень прост. Сложность состояла в том, чтобы разработать способ отвода этого тепла. Чтобы не повредить зрение. К этому времени у нас уже появился Кабир. Он — гений. Он эту проблему решил.
В её благодарности не было сомнений. И в любви. Возможно, они любовники. Или прежде были любовниками.
— Это наше достижение. Это — и графическая интерпретация данных. А ещё серьёзное отношение к пациентам. К диалогу с ними. Это самое важное.
Лица и гениталии у светящихся фигур были размыты. Но тела были как живые. Словно мы находились в обществе сотни людей, созданных из голубого света.
— К сожалению, нам пришлось снизить разрешение. В противном случае ни процессоры, ни проекторы не справились бы с таким объёмом информации. Ты уже видел, как мы научились выделять сходные структуры. Мы проверили, нет ли подобных повторяющихся структур у этих людей. Конечно же, с таким разрешением возможен лишь поверхностный поиск. И тем не менее результаты представляют интерес.
То, что я увидел сейчас, я прежде видел у Вильяма. Чёрные структуры появлялись и исчезали одновременно у многих фигур, у всё большего количества, возможно, даже у всех — ясные рисунки, чёткие, словно нарисованные тушью. В случае с Вильямом было две фигуры, по одной с каждого из двух сканирований, сделанных в те два сеанса, когда он рассказывал о несчастных случаях.
Сейчас здесь была сотня человек.
Изображения сменялись очень быстро. Невозможно было уловить какой-то повторяющийся узор. Я успел заметить лишь отдельные совпадения.
Она выключила проекторы, мы погрузились в темноту.
— Сто человек, никак друг с другом не связанных, — продолжала она. — Кого-то сканировали в Стокгольме, нескольких — в больнице на Фальстере, кого-то — в Осло, в Умео, где-то возле Гренсе-Якобсэльва и в Йёрринге. Почему у всех изображений общий рисунок? Мы исключили систематическую составляющую. То, что является общим для всех. Удалили всё нам понятное. И тем не менее мы видим постоянное, нетривиальное совпадение.
Очевидно, она нажала следующую клавишу — светящиеся фигуры снова возникли вдоль стен.
— Эти сто человек сканируют в настоящий момент. Вот прямо сейчас, когда мы здесь сидим. От мобильного сканера на горной станции Кебнейкайсе до Марибо. От Ольборга до Мальмё и Рённе. Мы получили разрешение считывать данные онлайн.
Сканеры, в которых были мы с Лизой, включились. Я отметил про себя какое-то воздействие, которое одновременно и чувствовалось, и не чувствовалось. И головокружение.
На двух стульях перед нами проступили голубые контуры наших собственных тел.
— Энцефалограф выключен. Только МРТ. Чтобы иметь возможность сравнить нас с остальными. Мы сейчас вместе с ними, в реальном времени. Сейчас попросим Кабира отследить, есть ли совпадающие рисунки.
На её и на моей голограммах проступили чёрные узоры. Они стремительно менялись. И то же самое — на светящихся фигурах у стен.
Я не мог не прислушиваться к самому себе. К той части себя, которую улавливал измерительный прибор, о которой я ничего не знал, но, казалось, она как-то связывает меня с сотней совершенно неизвестных мне людей. Связывала меня с ними в эту минуту.
— Что это? — спросила она.
Голос её был хриплым.
— Что может быть общего у ста с лишним незнакомых людей, находящихся на большом расстоянии друг от друга?
У меня на этот вопрос не было ответа.
— Если бы мы все находились ближе, причиной могла бы стать погода. Метеоусловия. Утренние новости. Одинаковый завтрак. Но в Абиску идёт снег, а в Хельсингёре — дождь. Здесь светит солнце, а в Тромсё штормовой ветер. Так что дело в чём-то другом.
Проекторы выключились, медленно загорелся свет.
— Какие у тебя ощущения?
— Как-то страшновато.
Она встала.
— Мы ищем связь, — сказала она. — Мечтаем о встрече с другими людьми. Но когда шанс появляется, мы шарахаемся в сторону. Может, действительно стоит сократить все человеческие контакты. Может, глубинная связь между людьми тоже представляет опасность.
В клинике имелась маленькая кухня.
— Я тут принёс кое-что перекусить, — сказал я.
И выложил на стол хлеб, сыр, оливки, масло и салат. Хлеб я испёк сам.
Она замерла. Вслед за ней и остальные.
— Совместный приём пищи — это встреча, — сказал я. — Первая встреча ребёнка с матерью, когда его кормят грудью. Общие семейные обеды. Тайная вечеря. Свадебный ужин. Поминки. Последняя трапеза приговорённого к смерти.
Она пристально смотрела на меня.
— «Мы мечтаем о встрече с другими людьми, — сказал я. — Но когда шанс появляется, мы шарахаемся в сторону».
Она всё ещё не сводила с меня глаз. Потом рассмеялась.
И стала накладывать себе еду на тарелку.
— В летнем детском саду, — сказал я, — в усадьбе «Карлсберга», когда мы возвращались после дневной прогулки, нам давали сладкое — ломтики белого хлеба с толстым слоем мягкого маргарина, посыпанного жёлтым сахаром.
Я представил себе ту столовую. Обшитые деревом стены, мебель из сосны. Освещение. Вспомнил запах. Огромного деревянного дома, который стоял закрытым зимой и вот теперь только начинал прогреваться. Запах пара из душевых.
Лиза накрыла мою руку своей. Она впервые прикоснулась ко мне, если не считать того объятия.
В эту минуту мне показалось, что я увидел рядом с нами наши голограммы. Увидел потоки в светящихся телах. Пляшущие язычки вокруг сердца. Вокруг зрительной коры мозга.
— Ты знаешь, что лежит в основе всей науки?
Я покачал головой.
— Готовность прийти на помощь. Источник жизненной силы в любой науке состоит в том, что она должна передаваться дальше. В самой глубине души учёного, за карьерными устремлениями, за желанием понять мир, чтобы управлять им, таится желание обернуться к тем, кто идёт позади, и помочь им дойти до той точки, где находится он сам. Чтобы в один прекрасный день увидеть, как они пойдут дальше, когда сам он остановится.