Владимир Мономах наставлял сына читать Иисусову молитву в дороге, верхом на коне. А в наше время сколько людей проводит жизнь в дороге, на современных конях (в транспорте и за рулем машин) – чуть ли не полжизни. Так вот и надо это время использовать на Иисусову молитву, а не на праздномыслие, праздночтение и празднословие. Прекрасный выход для мирян, у которых мало свободного времени для молитвы. (Из записок современного пустынножителя).
Кто хочет приступить ко Господу, сподобиться вечной жизни, сделаться обителью Христовой, исполниться Духа, чисто и неукоризненно исполнять заповеди Христовы, – тому надлежит непрестанно пребывать в молитве. Ибо единственное охранение и врачевательство для души – с любовью памятовать о Боге. А у супротивника нашего все усилия в том, чтоб отвлечь ум наш от памятования о Боге. (Святой Макарий Великий).
У одного боголюбца был обученный говорить скворец, который постоянно слыша произносимую хозяином молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешна-го!» – и сам навык ее повторять. Раз летом вылетел он в растворенное окно на улицу, а тут и налетел было на него ястреб, но скворец, по привычке, в испуге проговорил Иисусову молитву, и тотчас ястреб отскочил от него. Так, даже бессмысленно произносимая молитва послужила во спасение от угрожающей беды. (Преподобный Амвросий).
По уверениям святых отцов, эти и иные краткие молитовки весьма неприхотливы, они не требуют ни времени, ни места, ни каких-либо условий. Произносить их можно везде, выполняя практически любую работу, даже в людской толчее, накинув узду на свой, обычно праздношатающийся, ум. Но проблема в том, что они зачастую не дают быстрого и явственного результата, и это может вызвать тоскливое ощущение тщетности и бессмысленности всяких усилий. Господь слышит их, но Ему важно знать, что наше обращение, наше взывание к Нему – не сиюминутный эмоциональный порыв, не состояние аффекта, эйфории или театрального взыграния, а выстраданное чувство, что помощи больше ждать неоткуда, что только Он и Его Пресвятая Матерь могут укрепить в жестоких испытаниях, уберечь от непосильного отчаяния, оградить нас от нас самих, очистить от тех душевных струпьев, которыми покрываемся еще с детских лет и которые носим потом на себе всю жизнь, не замечая собственного уродства.
Знаю твои дела: ты ни холоден, ни горяч…
Внутренней природе современного человека свойственно нетерпение. Хочется всего и сразу, и как можно больше. Это раньше «непродвинутые» предки, занимаясь посадкой семян, инфантильно ждали всходов, ориентируясь на сроки. Теперь же мы, как в той сказке, тянем всходы за вершки, помогая их росту. Тонны химии уходят в землю, дабы ускорить, исправить, улучшить естественный процесс, ибо ждать невыгодно, глупо, несовременно, ибо в наших искусственных ускорениях нет уже места неспешному жизненному ходу, нет места самой жизни.
Это раньше человек-простачок чуть ли не до седых волос ходил в учениках и подмастерьях, изучая то или иное ремесло в совершенстве, до мельчайших деталей. Теперь же мы, едва и с горем пополам окончив школу, с лету открываем многочисленные ЧП и шлепаем на потребу рыночному спросу недопеченный хлеб, кося-накося шитые сапоги, очки, в которых стекла дают деру из оправы уже на второй день совместного проживания.
Это раньше в ходу и в моде было послушание, почитание воли и советов старших. Теперь же умудренный жизнью пятилеток, разобравшись во всех тонкостях и нюансах, к своему первому юбилею уже порядком подуставший от этой самой жизни, учит уму-разуму свою темную бабку, ибо все знает гораздо лучше нее.
Столько нужно успеть: отхватить, отцапать, экспроприировать, а век человеческий короток… Дорваться бы до некого символичного рога изобилия и трясти, трясти его, сердешного, над собственной алчной, никогда не насыщающейся кошелкой! Еще! Еще! Еще!
А жизнь идет себе – медленно, вразвалочку, без суеты и спешки. Да еще и комментирует походя: «Взгляни на небо… а птицы-то нынче… а зелени-то, зелени… эх, весна… Чувствуешь, как…» Бред!
Вот и приходиться тянуть ее, дуреху, толкать в спину, подбадривать пинками. А то и вовсе послать… со всем ее ветошным устройством! Деревья, цветочки, птички на ветках… Птичками брюхо не набьешь, и в небе, как в собственном джакузи, не понежишь жировые отложения. Нам бы, мать, вместо галочек да зябликов че-нють покруче, похлеще! Или покомфортней, пороскошней, посиропистей… Чтоб пробрало до косточек или забаюкало до пускания сплошных пузырей из осклабившейся пасти.
Люди тянут свои щупальца направо и налево к разным предметам, ко всему, что могут вообразить привлекательного, смотря по тому, куда их толкает вожделение. Но очень редки те, кто живет внутренне, кто свободен, потому что не прилип ни к чему, потому что, как вы знаете, и опыт нам постоянно это доказывает, как только мы думаем, будто чем-то обладаем, мы делаемся пленниками этого обладания. Как только мы что-то схватим, мы обладаем тем малым, что держим, w теряем гораздо больше. Если я возьму эти часы и зажму их в руке, у меня больше нет руки. Достаточно мне взять в другую руку еще предмет, и я стану совсем безруким. А если я сделаю то же самое сердцем и умом, я могу оказаться пленником всех своих богатств. (Митрополит Антоний Сурожский, «Духовная жизнь»).
Этим духом нетерпения (уже в сфере духовной) страдали и иные из начинающих монахов. Протоиерей Валериан Кречетов рассказывал об одном монахе, стремящемся к жизни в пустыне и упорствующем в своем желании, несмотря на многочисленные увещевания, что рано, мол, поживи еще среди духовных братьев… Все просил да просил отпустить, его и отпустили. Первые часы все шло как по маслу. А потом поставил горшочек с едой на огонь, начал мешать – и горшочек перевернулся. Приготовил новую порцию – да только и та вдруг на землю пролилась. В третий раз поставил горшочек на огонь – и снова задел его. Разбил в гневе горшок и в монастырь воротился.
– Что случилось?
– Да я… там…
– Что, с горшком не ужился? Ну, живи в монастыре…Истинных подвижников и пустынножителей всегда отличало то самое терпение и упование на Бога, которых так часто недостает нам. Иногда десятки лет истово молили они Бога избавить их от въевшегося в душу порока, охранить от нападок дьявольских. Этих святых людей – людей, тяжелой ценой заслуживших свою святость, – зачастую лишь у смертного одра посещало избавление от мучившего всю жизнь. А если уж и желали чего-нибудь горячо, непреклонно, отчаянно – так только благодати Божией, непреходящего ощущения Его присутствия.
Богоносные отцы… измыслили себе особенный образ жизни, особенный порядок провождения времени, особенный образ действования, словом, – монашеское житие, и начали убегать от мира и жить в пустынях, подвизаясь в постах, во бдениях, спали на голой земле и терпели другое злострадание, совершенно отрекались от отечества и сродников, имений и приобретений; одним словом, – распяли себе мир. Но потом подвизались распять и себя миру, как говорит апостол: «мне мир распяся, и аз миру». (Тал. 6:14). Какое же между этим различие?.. Когда человек отрекается от мира и делается иноком, оставляет родителей, имения, торговлю, даяние (другим) и приятие (от них), тогда распинается ему мир, ибо он отверг его… Но когда, освободившись от внешних вещей, он подвизается и против самых услаждений, или против самого вожделения вещей и против своих пожеланий и умертвит свои страсти, тогда и сам он распинается миру и сподобляется сказать с апостолом: мне мир распяся, и аз миру. Мартин Бубер передает рассказ о раввине, который жил в Польше в XVIII веке, жил в крайней нужде, в холоде, голоде, бедности и оставленности и который каждое утро радостно воспевал славу и милость Божию. И однажды кто-то, слыша его, сказал: «Как ты можешь так притворяться! Бог тебя лишил всего, а ты Его благодаришь за всё, что Он тебе будто бы дал!» И раввин ему ответил: «Ты ошибаешься, Бог меня ничего не лишил! Бог посмотрел на меня и сказал: что нужно этому человеку, чтобы он действительно стал всем, чем он может стать? Ему нужен холод, и голод, и оставленность, и нищета. И это всё Он мне дал в изобилии, и за это я Его благодарю». (Митрополит Антоний Сурожский, «Духовная жизнь»).
Распинали мир многие, распяли себя миру единицы. Ибо уйти, убежать от мирских соблазнов, закрыться от них в затворах и пещерах, в стенах монастырских, когда неизреченной наградой светит наследование Царствия Небесного, – еще по силам выковавшей себя человеческой воле.
Но остаться закрытым изнутри, не поддаться соблазну, не распахнуться навстречу – когда облаками весенними вдруг закружат над головой помыслы: собственного ли величия, плотской ли страсти, когда то или иное искушение, насылаемое бесами или выплывшее из памяти, вдруг настойчиво застучит в дверь стоика, – куда тяжелее.
В Печерском патерике есть рассказ о подвижнике XI века Исаакии – купце в миру, сменившем беспечное и сытое существование на иноческое жительство в затворе. Одеваясь во власяницу, покрытую козлиной кожей, принимая в пищу исключительно просфору (да и ту через день) и умеренное количество воды, засыпая сидя и на короткое время, затем лишь, чтобы худо-бедно восстановить силы, молясь усердно, слезно и подолгу – по истечении семи лет дождался-таки этот Божий человек искушения, которое свело на нет весь его длительный иноческий подвиг. Было ему видение, и в этом видении бесы, приняв облик и стать ангелов, призвали его поклониться шествующему следом за ними «Христу». И поверил этому видению, и поклонился, так как в сердце, возможно, уже теплилось сознание своей избранности и своих заслуг перед Богом. Полностью обессиленный от последовавшего многочасового измывательства бесовского, подвижник целых три года – усилиями и молитвами игумена, преподобного Феодосия, и монастырской братии – приходил в себя, возвращался к прежнему своему состоянию и образу жизни, сполна уплачивая цену за свое столь живучее, несмотря на аскезу, живущее в сердце возношение.