Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я не хочу лечиться со злости. Вот вы этого, наверное, не изволите понимать. Ну-с а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу «нагадить» тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше. Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит! (Ф. М. Достоевский, «Записки из подполья»).
И последний вариант не более смешон, чем два предыдущих!
…мы в непонятном самопрелыцении не перестаем верить, что мы нечто, и нечто немаловажное. Эта, однако ж, духовная немощь наша паче всего в нас противна Богу как первое исчадие нашей самости и самолюбия, причина всех наших падений и непотребств. Она затворяет ту дверь в уме или духе, чрез которую одну обыкновенно входит в нас благодать Божия, не давая благодати сей внити внутрь и возобитать в человеке… Ибо как может благодать для просвещения и помощи войти в того человека, который думает о себе, что он есть нечто великое, что сам все знает и не нуждается ни в чьей сторонней помощи? (Преподобный Никодим Святогорец).
Горе, иже мудри в себе самих и пред собою разумни. (Ис. 5:21).
Запираясь в хоромах собственной гордыни и значимости, поглядывая свысока на окружающий и, скажем, более отстающий от нас мир, гладя по шерстке собственную духовную сытость и самоуспокоенность, мы до остатка расплескиваем все то живое, что еще плещется на донышке наших обмелевших душ.
Простите меня, я ни в коей мере не берусь никого учить, я сама во многом такая-разэтакая… Просто иногда, копнув себя поретивее и поглубже, обнаруживаешь вдруг в себе залежи общечеловеческие: общечеловеческую боль, немощь, греховность, всё то, что присуще в той или иной мере всем нам – разнородным и разноликим клеточкам единого Божиего организма. Страшно, что время уходит, и сколько его еще осталось – неизвестно… Грядут страшные времена. И если не нам, то детям нашим, не детям, так внукам – придется пожинать беспечно посеянное нами. Находясь в духовной спячке, самоуспокоенные, окружившие себя роскошью и комфортом, привыкшие нежить тело и удовлетворять малейший свой каприз, мы (или дети, или внуки наши!) окажемся перед лицом внезапной опасности совершенно беззащитными. Всю нашу самоуспокоенность и самоуверенность сдует ветром недобрых перемен в единый миг. Нам нечего будет противопоставить злой и темной силе, ибо не будем мы сжимать своею рукой руку Божию, ибо не сможем почувствовать ни Его защиты, ни Его помощи, не привыкшие искать и ощущать ее уже сейчас.
Следом за Богом, к которому относимся потребительски («Господи, да-а-й!») или не относимся вовсе («Все эти библейские сказочки!»), мы – человек, который «звучит гордо», – по мере возрастания своей успешности и процветания в миру, сближаемся на формальной основе с такими же сытыми и успокоенными, как мы сами, и отстраняем, отчуждаем от себя других – лохов, неудачников, слабаков, всех нижестоящих в этой тупой мирской иерархии. И чем более растет и ширится наше «дай» миру и подобострастно ответное «бери» нам, тем больше рассматриваем мы всех и вся с точки зрения нашей драгоценной выгоды, тем больше видим в живых, окружающих нас людях всего лишь механические средства, либо могущие оказаться полезными, либо же совершенно ненужные, бросовые для Его Возвеличества Нас, в нашем царственном восхождении к великим мира сего.
Если же, наоборот, мы – те самые лохи и слабаки, кучи комплексов застят наши горизонты, и уже наши личные уныние и угрюмость, зацикленность на собственных поражениях и неудачах (равно как сытость и самоудовлетворенность великих мира сего) отделяют нас от других – дальних ли, ближних – мощной китайской стеной.
Так или иначе, мы – люди, ближние, сестры, братья, любимые создания Божии – становимся друг другу абсолютно чужими и посторонними. Мы чувствуем по отношению к другому досаду, раздражение, гнев, неимоверную злобу и т. д. по нарастающей… Или же холодное, мертвящее безразличие. Мы вызываем в другом сходные чувства по отношению к себе, и даже не пытаемся понять, что зачастую нам уже не важен повод, ибо живущая в нас причина – назревший фурункул гордыни – тут же изливает гной ненависти на всех и вся, прикоснувшихся неосторожным движением взгляда ли, слова, поступка к нашему воспаленному и донельзя уязвимому самолюбию.
Наша гордыня отдаляет нас и от Бога, и от ближнего – и в этом, пожалуй, самые страшные ее последствия.
Преподобный Варсонофий Оптинский рассказывал, как святому отшельнику Авве Питириму ангел возвестил однажды об одной послушнице, некой юродивой Исидоре, живущей в Тавеннисиотском монастыре, на берегу реки Нил в Верхней Фиваиде, и являющей собою великий образчик крайнего смирения. Заинтересовавшись, подвижник прибыл в названный монастырь и попросил показать ему всех сестер, живущих в обители. Наконец привели и последнюю из них – в жалком рубище, со сбитыми волосами и грязным платком на голове.
– Где ты была, мать? – спросил святой.
– У выгребной ямы лежала.
– Что же ты, мать, лучшего места не нашла?
– Да лучшего места я и не стою.
По ее уходу тронутый подвижник сообщил сестрам, что их монастырь в лице этой блаженной имеет неоценимое сокровище, ибо ничто так Бога не радует и не веселит в человеке, как искреннее признание этим человеком собственной никчемности и убожества. Ибо …всяк возносяйся смирится, и смиряяйся вознесется. (Як. 14:11).
Сестры наперебой стали каяться в своем немилосердном отношении к блаженной сестре. Ее всегда били, поносили, презирали, не считая за человека, даже выливали на нее помои.
Желая изгладить вину, они попытались попросить прощения у несчастной, но та, узнав об их намерении, тайно покинула монастырь, избегая славы, которая погубила бы ее.Умягчи наша злая сердца, Богородице…
Святые люди зная, какие венцы в Царствии Небесном Господь приуготовляет всем незаслуженно обижаемым, подпадающим под кнут незрячей людской злобы покорно и смиренно, или пришедшие к этому интуитивно, как блаженная послушница из монастыря, искали и поношений, и бесчестий, и обид – и радовались этим тягостным приобретениям, относясь к обижающим их как к истинным своим благодетелям, молясь от всего сердца, чтобы Господь помиловал их, не наказывал за все те зло и ненависть, которые, исключительно по своей мирской незрячести да по бесовским наущениям, они изливают на ближнего и дальнего.
Помилуй и спаси те орудия, которые Ты употреблял для моего врачевания: тех людей, которые наносили мне оскорбления. Благослови их в этом и будущем веке! Вмени им в добродетели то, что они делали для меня! Назначь им из вечных Твоих сокровищ обильные награды… (Из молитвы святителя Игнатия Брянчанинова).
Святые искренне жалели этих людей, пытаясь лечить их язвы благодатным прикосновением своего любящего сердца. И к этому – к настойчивым попыткам прощать, горячо молиться, а в дальнейшем и любить, и жалеть недоброжелателей своих, истово желая их спасения наравне со спасением собственным – следом за Иисусом Христом призывали всех, выбравших христианскую стезю.
А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. (Мф. 5:44).
Ярчайший пример, которому истово следовали все святые подвижники, был сам Спаситель и Его поразительное незлобие, Его кротость, Его непреходящая любовь и жалость к слепой в своем безумии и жестокости толпе. Будучи избиваем, оплеван, поносим и в конечном итоге мученически распят, Он лишь молился за своих мучителей и просил Отца Своего простить, пощадить их, ибо не ведают, что творят. (Лк. 23:34).
Великомученик Георгий Победоносец, каппадокиец, христианин, жил в конце III – начале IV века, в правление императора Диоклетиана, гонителя христиан, и подвергся за веру жесточайшим пыткам. Уже приговоренный к казни – отсечению головы – горячо молился Господу с просьбой простить его мучителей и привести их к познанию истины.
Святой Иоанн Русский, исповедник, жил в конце XVII – начале XVIII века. Простым солдатом в армии Петра Первого участвовал в русско-турецкой войне, попал в плен и был увезен в Малую Азию, селение Прокопион (по-турецки – Уркюп). Отказавшись обратиться в мусульманскую веру, претерпел ряд мучений и собственным бесстрашием и верностью христианству вызвал к себе уважение своего хозяина. Претерпевая издевательства со стороны других рабов, молился за них Богу и с любовью помогал всем, попавшим в затруднительное положение. Местные жители-мусульмане стали почитать Иоанна как святого и праведника и приходить к нему за советом. А по смерти хозяин разрешил похоронить Божиего человека по христианскому обычаю.
Святой праведный Иоанн Кронштадтский, живший в XIX веке, по окончании академии был послан служить священником в кронштадтский Андреевский собор. Ежедневно посещая свою убогую паству – кронштадтских босяков, попрошаек и пьяниц, – ухаживая за больными и помогая им материально, он нередко возвращался домой раздетым и без сапог. Постепенно милосердный пастырь начал вызывать нарекания и глумления со всех сторон, подвергаться устной и письменной клевете и даже прозвался юродивым.
Одно время епархиальное начальство запретило даже выдавать ему на руки заработанное, ибо он зачастую всё, до последней копейки, отдавал нищим. Но всё людское недоброжелательство и поношения не повлияли на смиренную любовь праведного Иоанна к людям.Нужно любить всякого человека и в грехе его и в позоре его. Не нужно смешивать человека – этот образ Божий – со злом, которое в нем… (Святой праведный Иоанн Кронштадтский).
С Божией помощью он победил всех и вся, и за всё то, над чем в первые годы пастырства над ним смеялись… впоследствии стали прославлять, поняв, ч