Месяца через два с половиной стали подружками не разлей вода. А сейчас, спустя… даже похоронены рядышком, один куст сирени обе их могилки, как сенью, покрывает.
Итак, для примера, обижена, ранена! Не посторонним: соседом/ торговым работником/ случайным пассажиром в трамвае – обиды на которых, вследствие незначимости для меня этих самых людей, проникают неглубоко, как заноза, и достаточно легко, при искреннем желании и малейших усилиях, извлекаются наружу. Ранена человеком важным и дорогим, вражду с которым воспринимаю очень болезненно. Обида, что называется, по самую рукоять и вызывает ответную, отнюдь не радужную гамму чувств – от горечи и печали до слепого ожесточения души. Самоанализ – вещь полезная, если только копаю глубоко, объективно и всесторонне, а не долблю все в одном и том же месте свое сжавшееся, съежившееся сердце тупым ломом самосожаления: «За что-о-о?», «Почему он(она) со мной так поступил(а)?»
…когда нас порочат, злословят, укоряют – мы отворачиваемся гневно, нетерпеливо, вместо того, чтобы прислушаться и спросить себя: сколько правды в том, что говорит мне или обо мне этот человек, а если все неправда, что я ему сделал, каким образом я его ранил, каким образом он обманулся во мне, какова моя ответственность за то, что в его душе родились из-за меня злоба, гнев? (Митрополит Антоний Сурожский).
И сунув пытливый нос в нарисованный на холсте очаг с бурлящими не на шутку страстями, искренне признав, что в причине возникшего противостояния виновата и сама, начинаю выскребывать из святоотеческих сусеков мудрые действенные советы, чтобы, вылепив из них могучий крест, поставить его на этой бессмысленной войне.
И первое, что вспоминаю и пытаюсь удержать в памяти: «ЭТО ПОСЛАНО БОГОМ». Тут же проговариваю молитву: «Достойное по делам моим приемлю. Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем». И раз, и два, и… До бесконечности, до одурения, иначе, остановившуюся на мгновение, тут же захлестнет девятый вал отчаяния, боли и самосожаления, из которого поди потом выплыви.
Славлю Господа! Если не сердцем, то хотя бы умом. Не умом, так устами: «Слава Тебе, Боже, за Твое промышление обо мне, грешней!», «Слава за врачество Твое!» Славлю, а не ворочаю языком леденец обиды, вспоминая снова и снова, как всё произошло, со всеми новоприбывающими, более тонкими и обидными нюансами.
«Господи, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего!» Любую досаду на обидчика тут же разворачиваю лицом к собственной персоне: «Сама хороша!», пытаюсь пожалеть глазами ли, сердцем неиствующего противника, ибо вижу (заставляю себя видеть!), что его злоба в первую очередь ест поедом его самого, ибо знаю (заставляю себя знать!), что любая ненависть – это рана воспалившегося сердца. И если я, активная участница глупой и жестокой войны, вдруг осознала всю ее злотворность и гибельность для нас, воюющих, если я сложила оружие и отказываюсь воевать, если я хочу мира и света в этом бесславном и бессмысленном противоборстве, если я взяла за узду собственный норов и гордыню, но пока не умею пролить бальзам утешения на страдания моего врага, прикрытые маской ожесточения, на его воинственную, нерассуждающую злобу, травмирующую прежде всего его самого – я просто буду стоять, я заставлю себя выстоять, вымолчать и выслушать все, что во враге моем накипело против меня: выговори, излей и успокойся. Да, наверное, мне еще очень далеко до врачевания и исцеления твоих язв (я только начинаю с Божией помощью врачевать язвы собственные), но, по крайней мере, я уже не стану, как прежде, ни наносить ответный удар, ни защищаться… Бей! И может быть, занесенное для удара слово или взгляд остановятся в воздухе, ибо само мое непротивление будет врачевать и исцелять куда лучше и действеннее слабых и тщедушных моих усилий…
А еще, по вечерам, перед домашней иконкой Спасителя я буду класть за тебя земные поклоны и просить, просить, просить Господа горячо и неустанно: «Прости мне, Господи, всё то зло, которое вольно или невольно я причинила (…). И прости ему (ей) всё то зло, что он (она) вольно или невольно причинил (а) мне!», «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, глупых, грешных! Примири нас, враждующих и ожесточенных, умягчи наши сердца и обрати их друг к другу в доверии, милосердии и любви».
Вот, примерно так. Изо дня в день, из-под палки, через неверие и нежелание, усталость и озлобление. Может, с месяц, может, с два, а может, и с год, пока не рассосется злокачественная опухоль вражды, пока дух злобы не разберет до последнего кирпичика мощную стену взаимоотчуждения, которую некогда сам же ретиво и рьяно воздвиг меж воюющими, пока собственное сердце не ощутит вдруг удивительную легкость и теплоту к обидчику, пока глаза обидчика не коснутся ответной любовью и лаской.
Это тяжело. Будут мешать и неверие, и внутренние барьеры: «Чтобы я! Да первая!» И слепота к собственной неправоте. И это наше новомодное нетерпение: «Вынь, Господи, да положь мир на блюдечке».
Это тяжело, но возможно. Возможно, если понимаешь и помнишь, что без любви и милосердия к ближнему и дальнему – к любому, всякому, каждому… оскверненному, как и я, ты, он, она, грехами и пороками, но созданному по образу и подобию Божиему – мы не имеем никакого права и на любовь Создателя к нам самим.Ангеле Божий, Хранителю святый, моли Бога о мне!
Случаются в жизни часы, и дни, и недели (тем чаще и продолжительнее, чем ближе подходишь к порогу прощания с миром), когда острием входит в сердце собственное одиночество. Еще печешься по инерции о давно уже выросшем ребенке, заботишься о состарившейся матери, разделяешь слухи-сплетни наведывающих по воскресеньям приятелей и знакомых, крутишься белкой в опостылевшем колесе повседневности – а по ночам плачешься в жилетку собственной подушки… ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти… (Ф. М. Достоевский, «Преступление и наказание»).
Пойти некуда. Ибо нет Друга, Старшего Товарища, Божией милостью Духовного Отца… – того, кто смог бы истинно материнским чутьем нащупать и вскрыть копившуюся годами боль, понять, прочувствовать, разделить ее в самом настоящем и ощутимом смысле слова, без мудрствований и глубокомысленных советов, обычно дающихся из показного, дохлого участия к чужой судьбе; и, наконец, смягчить, утишить эту боль самым верным, самым долгожданным – из возможных – словом, разогнать сгустившиеся тучи слепящими лучиками своих солнечных глаз.
Нет человека, чье присутствие, ласковое прикосновение к плечу, к оголенной душе – лечит. Человека, с которым не требуется лишних объяснений, ибо всякий истинный диалог совершается и совершенствуется лишь на глубине молчания, где соприкосновению душ уже не мешает ни рябь поверхностного общения, ни накатывающие волны сиюминутных эмоций.
Приснопамятная первая встреча с отцом Владимиром… Понимаю, что нахожусь перед необыкновенным человеком, который слушает не сами слова, а внутреннее состояние говорящего… Всё происходящее в другой душе он воспринимает так отчетливо, как другие читают с листа, только необыкновенно стремительно – одним взором… Переживая потрясение от глубины восприятия не знающего меня человека, не подозреваю, что это священник, способный без объяснений постигать чужое, горькое и скорбное, почти не ошибаясь. И еще стану свидетелем того, как люди без конца будут переливать в него свою боль всех видов. Не только физическую, но все разновидности духовных скорбей: даже безысходность, саму оставленность Богом. И его душа будет отзываться на эти беды глубже и страдательней, чем пребывающие в них. (Ерофеева Е. В. Об иерее Владимире Шикине, батюшке Серафимо-Дивеевского монастыря).
Мало кому выпадает на долю такая встреча, дается такое утешение. Но зачастую, лишенные Божией поддержки в лице человека – друга ли, истинного Духовного Пастыря – мы обретаем ее в нашем невидимом товарище, верном спутнике и сострадательном свидетеле всех наших бед и падений…
Ангеле Божий, Хранителю Святый, покрой меня твоим покровом от стрел демона, от глаз обольстителя и сохрани мое сердце в ангельской чистоте. Святый ангеле-хранителю – моли Бога о мне!
Мы не видим его, так как глаза, ослепленные мирским и вещественным, слепы, но иногда внутренним чутьем, еле слышно, можем уловить: деликатный совет или твердое предостережение, мягкий, но настойчивый укор или беззвучную радость за те добрые крохи, которые изредка, находясь в истинно христианском расположении духа, мы скармливаем голубям представившегося случая.
Было моей Анюшке лет девять. Я давала ей деньги на школьные обеды.
И случайно вдруг узнаю, что обеды не съедаются, а деньги тратятся на немудреные киосковые радости. Не откладывая в долгий ящик, притянула обманщицу одновременно и к себе, и к ответу. И вдруг слышу: «Мама, как хорошо, что ты узнала. У меня та-ак сердце болело, что я тебя обманываю, та-ак болело…»
Этот проникновенный, добрый голос (голос ангела, голос совести) ребенок слышит очень отчетливо, но по мере взросления и накапливания в нас мирского сора, голос становится тише и глуше. Ангел-хранитель пятится, отступает. Бесы, водящие вокруг нас хороводы, гонят его прочь. Но совсем он не уходит и не уйдет никогда. Как славный мальчишка из «Честного слова», он будет стоять на своем посту до удручающих сумерек, до полной и беспросветной ночи в нашей душе, ибо обещал, ибо дал слово быть рядом с нами – и это слово, несмотря ни на что, должен теперь сдержать. Святую обязанность – охранять по мере сил назначенного человека – ему поручил сам Господь. И как бы ни была обезображена душа подопечного, созданного, как и все, по образу и подобию Божиему, как бы ни был он удален от Бога, в каких бы смертных грехах ни был замечен и уличен, какие толпы бесов ни сопровождали бы его по высвобождении души из почившего тела, ангел не уйдет, не оставит. Он будет горько оплакивать участь того, кто мог да не захотел наследовать Царствие Радости и Покоя, жестко и бездушно собирая дань с мира (по нитке, по волокну, по веревке, по канату), не вернул миру сторицей себя самого…