– Снова за дело! – прошептала Стася и второй раз в жизни почувствовала, что ей хочется учиться, хочется по-настоящему, не ради отметок, а ради знаний.
Вера достала из портфеля новую тетрадь по химии, раскрыла ее, села поудобнее в свою любимую позу, откинулась на спинку парты и приготовилась слушать новое, интересное, важное… Она умела сосредоточиться над тем, что делала. Когда она слушала преподавателя, все остальные мысли покидали ее. Она, смеясь, говорила подругам: «Сяду за парту и приготовлюсь, в голове станет пусто, хоть шаром покати. Это я освободила место новым знаниям, чтобы им просторнее было укладываться». И эти новые знания укладывались в ее голове в стройном порядке: сначала самое важное, потом второстепенное. Ничто не забывалось, не ускользало.
Стася, напротив, не умела сосредоточиться на чем-то одном. Она слушала и в этот момент рисовала, рисовала и думала о рисунке, или в голову ей приходили различные мысли… Она думала о своем и слушала объяснения учителя.
– Ну-с, приготовились? – спросил Евгений Тимофеевич.
– Приготовились, – дружно ответил класс.
– Начинаем! – весело сказал Евгений Тимофеевич.
В это время открылась дверь и в класс вошла заведующая учебной частью Марина Николаевна. Тихая походка, медленные движения, седые волосы говорили о том, что прожито ею немало лет. Она спокойно поздоровалась с ученицами и сказала:
– Извините, Евгений Тимофеевич, я на одну минутку. Ночка, – обратилась она к Стасе, – зайдите в учительскую.
– Ага! Пожалуйста! – недовольно сказал Евгений Тимофеевич и сделал гримасу, точно у него внезапно заболел зуб. Он терпеть не мог, когда перебивали его урок.
Стася вышла в сопровождении Марины Николаевны.
Елена переглянулась с Верой.
Стася знала, что внизу ее ждет мать. Она спускалась по лестнице, поглядывала на Марину Николаевну и ждала, что та начнет пробирать ее за уход из дома. Но та молчала.
В учительской в самом деле были Ирма Сергеевна и Павел Семенович Ночки. Они долго разговаривали с Агриппиной Федоровной и с Мариной Николаевной, а утром у них был генерал Сверчков.
Стася побледнела, остановилась в дверях и наклонила голову. Ирма Сергеевна вскочила и со слезами бросилась обнимать ее. Павел Семенович в волнении мял серую шляпу. По измученному лицу видно было, что он не спал ночь. Он казался маленьким и жалким.
– Доченька, мы с отцом все простили, все забыли, мы ни в чем тебе перечить не будем, только вернись домой… – умоляюще заговорила Ирма Сергеевна.
Павел Семенович поморщился: жена говорила совсем не то, что нужно.
– Стася, – сказал он, – генерал Сверчков и твои педагоги нас во многом переубедили, многое же ты сама поняла не так, как оно было на самом деле…
Стася молчала, все ниже наклоняя голову.
Агриппина Федоровна, Марина Николаевна и даже Стася отлично понимали, что двумя беседами Ночек не переубедишь. Может быть, взгляды мужа и жены во многом поколебались в этот день, но все же Павел Семенович сейчас говорил не от души, и от этого всем становилось не по себе.
Откровенного разговора, какой представляла себе Ирма Сергеевна, не получалось. Марина Николаевна вышла.
– Я думаю, Стася, дома ты обо всем договоришься с родителями, – сказала Агриппина Федоровна.
Стася заплакала и выбежала из комнаты.
– Придет, – спокойно сказала Фадеева.
– Не придет, – упавшим голосом отозвалась Ирма Сергеевна.
– Не придет, упрямая в меня, – сказал Павел Семенович, и по тону его голоса невозможно было определить, рад или не рад он этому.
Стася убежала в уборную, долго плакала там у окна, а потом так же долго мыла под краном лицо.
«Вот возьму и с моста брошусь в реку», – думала она, и хотя знала, что никогда не бросится в реку, тем не менее ярко представила себе, как будут убиваться мать и отец, чувствуя свою вину в ее трагической смерти. Она представила себе, как Вера зайдет в класс и скажет: «Девочки, а Стася…» Она не договорит и заплачет… И Стася снова всхлипывала и плакала от жалости к себе, к родителям, к подругам… Она также уже знала, что возвратится домой. Знала и хотела этого.
Стася вспомнила, как плохо выглядела мать, какой виноватый, жалкий вид был у отца. «Я же люблю их, – думала она. – Ведь должна я была понимать, что все равно вернусь домой, потому что я не Елена Стрелова и не мне, маменькиной дочке, жить одной».
Стася пришла к неожиданному для себя выводу, что виновата во всем сама. «Ведь я никогда не пыталась по-серьезному доказать родителям, в чем они неправы, не пробовала прибегать к помощи взрослых друзей», – упрекала она себя.
Потом она опять стала защищаться. «Я совершенно права, – говорила она себе. – Мама сказала, что теперь ни в чем не будет мне перечить. Значит, во всей этой истории я поступила умно. Теперь еще дня два не пойду домой, ночую у Елены или у Веры, пусть раз и навсегда почувствуют мои родители, как они были неправы».
Стася достала из кармана круглое зеркальце и посмотрелась в него. На нее взглянули опухшие от слез глаза на совсем некрасивом лице, покрытом красными пятнами. Стасе опять стало жалко себя. «Вот до чего они довели меня», – подумала она и, всхлипнув, решила дождаться здесь перемены.
Ждать пришлось недолго. В нижнем этаже звонок запел песенку, сочиненную Стасей еще в первом классе:
Динь-динь, отдыхать,
Динь-динь, поиграть,
Побегать, поскакать
И за парту опять.
Он пел все громче, все задорнее, а Стася стояла у двери и слушала. Вот хлопнула где-то внизу дверь, вот отозвались двери вверху, вот в полную тишину коридора волной ворвался шум, затем послышался шум вверху, внизу, топот ног по коридорам, по лестницам, и коридоры ожили, засмеялись, запели. «Как хорошо!» – подумала Стася, и сердце ее тоже ожило, запело, засмеялось. – Какое это все родное, мое – и звонок, и хлопанье дверей, и шум. Что бы я стала делать, если бы у меня не было школы?» Она не ответила себе на этот вопрос и побежала отыскивать подруг. Ей навстречу уже мчались Вера и Елена.
– Ирма Сергеевна была? Помирились? – спросили они еще издали.
Стася рассказала подругам о том, что произошло в учительской.
– Иди домой сегодня же, – одновременно сказали Елена и Вера.
– Почему? – заносчиво спросила Стася.
– Потому что все будет по-хорошему. Папа с мамой теперь все поняли… – убежденно сказала Вера.
В ответ на это Стася спросила:
– Лена, можно мне сегодня переночевать у тебя?
Вера пожала плечами, а Елена с готовностью ответила :
– Конечно, мы очень весело проведем время.
…И все же, как ни пыталась Стася заглушить в себе голос совести, упрекающий ее в том, что она ушла от родителей, к четвертому уроку он говорил уже так убежденно, что она готова была немедленно бежать домой. Кроме того, неожиданно для себя она почувствовала острую жалость к матери, непреодолимое желание увидеть ее сейчас же. Но Стася дождалась конца занятий и тогда потихоньку от подруг оделась, выбежала из школы и быстро пошла через площадь на набережную. Она почти вбежала во двор, и он показался ей таким хорошим, таким родным, что она умилилась до слез, точно не видела его несколько лет. Вот здесь, по дорожке, рассказывала мать, она сделала свои первые шаги… Вот здесь за домом, совсем малышкой, из щепок она устраивала куклам жилище. Все здесь было невыразимо дорого ей.
Глава двадцатая
С этого дня жизнь семьи Ночек пошла по-другому. Ирма Сергеевна будила Стасю в шесть часов утра, когда той нужно было заниматься. Она ничего не говорила о женихах, только украдкой вздыхала, когда видела дочь с Новиковым или с Сафроновым. Теперь, когда нужно было оценить какой-нибудь поступок Стаси или выразить по поводу чего-либо свое мнение, Ирма Сергеевна долго думала, прежде чем сказать, вспоминала длинную беседу с генералом Сверчковым и с Фадеевой. Они убеждали ее и Павла Семеновича в том, что их слепая любовь к Стасе приносит ей только вред, что многие их взгляды в воспитании отстали от современной жизни.
Агриппина Федоровна знала, что Ночки в глубине души еще во многом отстаивают свои взгляды. Нужно было немало времени, чтобы перевоспитать Ирму Сергеевну и Павла Семеновича.
Но Фадеева видела: муж и жена поняли, что, как бы они ни старались привить свои взгляды Стасе, из этого ничего не получится.
Стася торжествовала. Торжествовали ее товарищи и подруги. Агриппина Федоровна не давала покоя своим ученикам, то и дело отправляла их к Стасе по одиночке и компанией.
Она вовлекла Ирму Сергеевну в родительский комитет школы, она несколько раз просила Трофима Калиновича побывать у Ночек, а Оксану Тарасовну – пригласить Ночек к себе в то время, когда у Сверчковых соберутся Верины подруги и товарищи.
…Осеннее небо плотно затянуто тучами. Воет ветер, и сеет косой дождь. В школьном зале царят сумерки. Комсомолки собираются на общее собрание, оживленными группами они стоят у стен, на середине зала, в дверях.
Елена одна сидит у окна. Окно выходит на улицу. Там блестит мокрый асфальт, разрезанный трамвайными рельсами, блестит крыша противоположного дома, белеет его мокрая, с подтеками стена, и по ней бьет сорванная бурей вывеска «Главный почтамт».
За окном сумрачно… На сердце у Елены так же, как и на улицах, темно и мрачно. Ей хочется плакать. Белый дом Главного почтамта напоминает родной дом, вспоминается мать, ласковая, чуткая, вспоминается утро, полное смятения и страха. Залпы орудий, взрывы бомб…
Отец, взволнованный, с рукой, растерянно хватающейся за висок… Видимо, головная боль… Это бывало у него в моменты нервных потрясений. Он секретарь райкома партии. Ему нужно дать необходимые указания тысяче людей, увезти из-под бомб жену и дочь. Город на границе, вот-вот будет окружен вражеским кольцом. Нет уже ни телеграфа, ни телефона…
Происходит чудо – через море огня отец прорывается за город, и машина несется по шоссе… Он сидит сам за рулем, позади жена и дочь. Солнце уходит за плотные тучи, и среди белого дня со всех сторон наползают сумерки. Поднимается ветер, и дождь начинает смывать с земли уже пролитую людьми кровь. Они прощаются. Они знают, что прощаются навсегда, и никакие слова, никакие улыбки, стянутые отчаянным усилием воли, не могут обмануть ни отца, ни мать, ни Елену.