— Собаки нет, — констатировал он. — А с орбиты мы должны стартовать через три оборота. Значит, Цедну мы должны покинуть завтра в это же время, чтобы за оставшихся два оборота подготовиться к старту. Спрашиваю всех, что будем делать?
Наш капитан не терпел совещаний. И если он сказал: «спрашиваю всех», то, значит, положение было из ряда вон. Надо было что-то делать.
Тут я поступил так, как поступил бы каждый член нашего экипажа. Сделал шаг вперед и сказал:
— Капитан, это я проворонил Тишку, И если мы все улетим, то она может плохо о нас подумать. Но и оставаться всем не имеет смысла. Останусь я один. И если Тишка пока еще не съедена, я найду ее. Цедна — хорошая планета, ее так и так будут осваивать. Мы с Тишкой здесь подождем.
Я видел, как потупился Лев Матюшин, конечно, потому, что не успел шагнуть раньше меня. Я видел, как дернулся кадык у Васи Рамодина — это он гордился мной.
Капитан долго смотрел на меня в упор, потом качнул головой и сказал:
— Да, непросто командовать такими людьми. Нет, не просто. — Он замолчал, и в тишине было слышно, как сучит ногами мой муляжный больной, видно, я что-то напутал с двигательными центрами. Капитан выключил оперируемого и добавил ни к селу ни к городу:
— Что пеньком об сову, что совой о пенек… — Так он закрыл совещание, не сообщив о своем решении.
На другой день мы не улетели. Капитан поговорил со звездолетом, и там сочли достаточным и одного оборота на орбите для удовлетворительной подготовки к старту. Мы бродили по окрестностям, далеко обходя свиноподобных, которые как нарочно обязательно попадались нам на пути, заглядывали в Щели между скалами, исходили криком у каждой заросли. И все напрасно. Тут кто-то вспомнил, что последним видел Тишку все-таки я, и пришлось дать подробный отчет.
— Все, — говорю, — было, как обычно. Когда я позавчера утром умывался, Тишка обрычала меня за то, что я долго копаюсь. Потом мы с ней ели кашу, и я рассказывал ей, какая она у нас красивая. Какие у нее замечательные блестящие глаза и черненький холодный нос, вокруг которого белый подшерсток, а из темных точек на нем топорщатся усинки…
В этом месте Вася вздохнул.
— Какая замечательная у нее шерстка, желтенькая на животике, коричневая — на боках и почти черная — на спине. И что Тишка может гордиться собой, потому что тот, кто хоть раз видел ее, не может не согласиться, что видел самую красивую и умную из собак. Тишка поощрительно подскуливала, хотя и знала, что я преувеличиваю ее достоинства.
— А ты и не преувеличивал, — прервал меня капитан. — Она такая и была.
Закончили мы погрузку, увязку и утряску, не глядя друг на друга. В должный момент заняли места по вахтенному расписанию, и капитан включил Маком — наш малый корабельный мозг.
— Начнем штатную проверку систем, — сказал он нарочито буднично.
— По какому поводу? — спросил Маком ребячьим своим голосом. В те времена все малые корабельные мозги имели детские голоса, говорят — с целью предотвращения развития комплекса неполноценности у космонавтов.
— По поводу предстоящего старта. — Капитан был печален.
— А вот и нет, — говорит Маком. — А вот и не полетим!
Мы все замерли. Малый корабельный мозг — не более, чем навигационный компьютер. И вот, поди ж ты! А капитан вроде и не заметил нарушения устава.
— В связи с чем не полетим?
— Одного в экипаже не хватает, — ответил Маком.
— Это ты Тишку имеешь в виду?
— Да.
Капитан убрал с клавиш руки, прикрыл глаза. На виске у него билась жилка.
Каждый из нас скорбел о Тишке. Но капитан по долгу своему думал о всех нас, скорбящих, сразу, и он держал себя в руках. Спустя минуту капитан выключил Маком и взял управление на себя.
Предстартовый порядок известен, в нем главное — это забор воздуха в резервуары и сжатие его. При старте с обитаемых планет двигатели сначала работают на сжатом воздухе и уже потом, на высоте десятка километров, начинается подача горючего. Это для того, чтобы не обжечь планету.
Сидим мы, слушаем, как воют компрессоры, и смотрим на пустующее Тишкино кресло: в нем при взлете образовывалась противоперегрузочная ямка точно по Тишкиной фигуре. А капитан угрюмо разглядывает на пульте эргономическую фигу, которая означает, что стартовый комплекс заблокирован, так как трап — он же крышка люка — не поднят.
И вот смолкли компрессоры, капитан навесил над пультом указательный палец, и тут мы вдруг услышали усиленное динамиками Тишкино тявканье.
— Капитан! — всхлипнул кто-то из нас, и палец капитана опустился на клавишу кругового обзора. Вспыхнули экраны. От ближних кустов к нам неслась никем не съеденная Тишка, и встречный ветер сдувал в сторону ее рыжие бакенбарды. Тишка вспрыгнула на поднимающийся трап, сопя и взлаивая взбежала в рубку по винтовой лестнице и с маху кинулась в свою ямку.
Мы стартовали!
Подобной суматохи я за всю свою летно-космическую жизнь не видел. По времени на звездолет мы прибыли впритык. Кинулись по местам, едва в ангаре уравновесилось давление. Только я на секунду задержался, чтобы прижать Тишку сверху пневмоподушкой, чтобы она не выскочила из ямки: помещать ее в компенсан уже не было времени. Буквально на ходу я всадил Тишке под шкурку укол снотворного и успел улечься в свою противоперегрузочную ванну, в упруго-податливый гранулированный кисель компенсана.
Ускорение в пять жи действует ошеломляюще, и я только помню, как ритмически сдавливал мое тело компенсан, помогая сердцу гнать по сосудам тяжелую кровь. Казалось, что перегрузка никогда не кончится. Магнитное поле ворочало нас в компенсане без малого шесть часов, и это был максимум, который мог выдержать самый слабый из нас. Обычно стартовое ускорение не превышает двух жи, но мы расплачивались за задержку на Цедне… Наконец смолкли двигатели и наступила блаженная невесомость. Мы достигли скорости 1000 километров в секунду, и этого было достаточно для того, чтобы уйти в подпространство в любой удобный для нас момент. Мы теперь могли отдохнуть.
Капитан выплыл из ванны, стряхивая с костюма намагниченные гранулы компенсана, и сел за пульт. Предстоял сложный маневр по выбросу в пространство буера, в качестве которого мы использовали многотонный бак с запасами воды. Наконец бак удалился и натянулись тросы, связывающие его с звездолетом. Капитан включил ненадолго боковые двигатели, и мы стали медленно вращаться вокруг буера. Появилась тяжесть в одну десятую земной, мы стали различать, где верх, где низ. Я вылез из ванны и бросился на катер.
Тишка спала в своей ямке и даже похрапывала. Судя по ее виду, ускорение она перенесла отлично.
В оранжерее дел оказалось не на один день: вьющиеся растения не очень пострадали, но древовидные требовали большого лечения. На полу блестели лужицы воды, выжатой из впечатленцев пустотелых, а сами впечатленцы, непривычно плоские и вялые, подчищали лужицы, втягивая в себя воду. Мы с Васей засучили рукава и стали наводить порядок.
Ужинали на кухне. Все были усталые и потому молчаливые. И хотя наедаться перед сном не рекомендуется, мы пренебрегли этим и съели сначала холодец с чесноком, потом борщ с говядиной и кашу гречневую с хрустящими шкварками. Запивали квасом. Капитан вдруг стал рассказывать, как в древности фантасты представляли себе межзвездные полеты.
— На звездолете бассейн с подсветкой и вышкой — это обязательно. Парк для прогулок и обязательно пейзаж, уходящий в даль. Рестораны, где хрусталь и золотые вилки. Приглушенная музыка. Считалось, что в космос летят неврастеники, которых надо изящной жизнью отвлечь от мыслей о космосе.
— Надо же?! — сказали мы на это.
Тишка тем временем наелась каши и забралась в свое кресло слева от капитана. Он положил ей руку на голову, погладил. Вопрос прозвучал неожиданно.
— Кто на собаку ошейник надел? — капитан сдвинул в сторону тарелки и посадил перед собой Тишку.
Мы уставились на Тишку. Действительно, шею ее опоясывала повязка из белой, под горностай, шкурки, перехваченная внизу наподобие бантика. Капитан оглядел наши честные недоумевающие лица и стал белым как сметана. Вася снял повязку, пустил ее по рукам. Шкурка была мягкой и сшита чулочком, а вместо нитки — жилка тоненькая. Тут нам совсем не по себе стало: получалось, что мы три земных месяца околачивались на Цедне, а главного не заметили. Главное же всегда и во веки веков — разум.
— Эстеты мы, вот и опозорились. — Капитан гладил Тишку, речь его была отрывистой. — А вот для собаки все равны, что павиан, что свинья на паучьих ножках. Для Тишки тот, кто не несет угрозы, тот и хорош. А нам еще красоту подавай. В нашем понятии. Зря мы их своим пренебрежением обидели. Тех, кто так хорошо шкурки выделывает. Они ведь просто напрашивались на контакт. Для них-то мы, хоть и двуногие, хороши были… А вот Тишка-то с ними общий язык нашла, — капитан вывернул чулочек, оглядел аккуратный шов. — Тишке подарок сделали. Бантиком повязали… Это я не столько вас, это я себя больше казню.
— Капитан, а может, это не они, не эти… скользкие?
— Ну, мы ведь только с ними и избегали общения. Немелодично, видишь ли, кричат. Плохо выглядят. А ко всем остальным, — капитан ухватил за крыло увимчика, пролетающего над столом, оглядел его и выпустил, — ко всем остальным — со всей душой. Радовались многообразию животных форм…
О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи. Мы знали, что на Цедну теперь полетят другие, свободные от эстетических предрассудков. Полетят обязательно, ведь разум так редок и всегда неповторим.
По возвращении на Землю наш отрицательный опыт на Цедне был всесторонне изучен. Проявление коллективного отвращения к непривычным для нас формам живого получило название Тишкин синдром, хотя Тишка как раз и не испытывала ни к кому отвращения или просто неприязни.
Я обрадую вас, сказав в заключение, что Тишка жила долго, пользуясь всеобщей любовью. В ней, как и в каждой благополучной собаке, мягко сочетались красота с добротой. Это так естественно — быть добрым, если ты не на привязи.