Они приближались к глинистому крутояру, и я встал на их пути.
— Чего ты его тянешь! Задохнется… — заметил я, думая, что девчонка хочет искупать щенка.
— Все равно уж… — промолвила девочка упавшим голосом, а мальчонка сквозь слезы пропищал:
— Топи-ить…
— За что же ему такая казнь?
— Отец велел, — ответила девочка. — Мишутка у нас лишний…
— Отдайте его мне, — попросил я.
Девочка смахнула со щеки слезинку и передала мне веревочный поводок:
— Только он у нас еще маленький.
Повеселевший мальчик спросил:
— Дядя, а у вас есть колова?
— Есть молочко, есть, — успокоил я детей и, сняв со щенка веревочную петлю, взял его на руки и прижал к груди. Бархатистый и мягкий, щенок мелко дрожал и тихонько поскуливал, словно плакал и жаловался. Я понес его к себе на дачу, а ребятишки долго стояли, провожая меня глазами.
Принес я щенка в свою комнату, которую снимал на лето у местного жителя, пенсионера Петра Кузьмича Таранова. Пока я нес малыша, он пригрелся у меня на груди и, закрыв вишневые глазки, задремал, но когда я сунул его мордочкой в блюдечко с молоком, чихнул и, очнувшись, быстро все вылакал. Облизывая донышко, он как будто просил добавку. Я дал ему еще молока, и животик у него раздулся. Он облизал мне пальцы, замоченные молоком, и, свернувшись калачиком на мягкой подстилочке возле моей койки, заснул. Во сне он временами вздрагивал и, причмокивая мягкими губенками, тихо поскуливал.
У моего хозяина дворовой собаки в это время не было, и он намеревался приобрести для караульной службы сильного породистого пса. И поэтому, когда я подвернулся со своей находкой, Петр Кузьмич вроде обрадовался:
— Может, подойдет для хозяйства… А какой же он породы?
— Лайка, — ответил я, не моргнув, и улыбнулся. — Да что вас смущает? Овчарка более нежная и ест за двоих, а дворняжки неприхотливы. Что же касается ума и верности, то, как воспитаешь, так и будет…
Петр Кузьмич про себя хмыкнул: он мечтал о волкодаве, а я принес ему в дом не поймешь кого.
Все это лето, до октября, я кормил щенка сам и спал он в моей комнате.
Когда я садился за письменный стол, он укладывался у моих ног и придремывал, а как только я вставал из-за стола, вскакивал и следовал за мной по пятам.
Ежедневно, утром и вечером, я ходил со своим питомцем в лес. Сначала, пока он был маленьким, я носил его в широком кармане брюк, и он забавно выглядывал острой мордочкой из своего уютного теплого «логова», чем вызывал у детей веселый восторг.
Рос и креп Мишутка не по дням, а по часам и вскоре на прогулках стал бегать впереди меня так прытко, что невозможно было его догнать. Описывая вокруг меня круги, он визгливо взлаивал, а когда я пытался его поймать, отскакивал от меня, словно живой мячик, и удирал. Видно было, что эта игра доставляла ему большое удовольствие. Если же кто-либо из детей или Мария Ивановна приставали к нему с лаской, Мишутка увертывался от них и оскалившись прищелкивал остренькими белыми зубками, похожими на короткие шильца.
Видя, что щенок растет однолюбом, Петр Кузьмич заметил с явной обидой:
— Вот вы, Василий Дмитриевич, скоро уедете к себе в город, а ваш «медвежонок» нас и признавать за хозяев не будет…
— Да, да, конечно, — согласился я и, почувствовав себя неловко, разрешил Петру Кузьмичу и Марии Ивановне кормить подросшего щенка.
Мария Ивановна стала угощать Мишутку густым мясным супом, и он так к нему пристрастился, что я часто заставал его у порога кухни, где орудовала Мария Ивановна и откуда неслись вкусные запахи. Принимая от хозяев пищу, он, однако, избегал их ласки. Поест, облизнется, вильнет хвостиком — вроде как вежливо поблагодарит и… ко мне. За такое «собачье» поведение Петр Кузьмич выговорил мне:
— Видать, сколько нахлебника не корми, он все равно чужак…
— Ничего, привыкнет, — успокаивал я хозяина. — Дайте срок.
— Как только вы уедете, — сумрачно пообещал Петр Кузьмич, — я научу его уважать хозяина-кормильца. У меня шелковый будет…
Я знал, что Петр Кузьмич был сторонником строгого воспитания людей и этот свой жизненный принцип переносил и на животных.
К осени Мишутка подрос, но не столько в высоту, как в длину и толщину.
В октябре мне пришлось расстаться со своим питомцем, и признаться, было жаль оставлять его у хозяев.
Прошло несколько месяцев, и я решил проведать Тарановых. Еду и думаю о своем Мишутке: «Наверно, отвык… Может, и не узнает меня…» Но каковы же были мои радость и удивление, когда Мишутка, услышав мой голос во дворе, выскочил из конуры, взвизгнул, неистово стал крутиться вокруг меня и, подпрыгивая, стремился лизнуть руки. Я опустился на скамью возле крыльца. Пес уткнул влажный нос в мои колени и как-то необыкновенно, всем нутром глухо застонал. Казалось, что ему было радостно до боли. Я погладил его вздрагивающее упругое тело, обросшее густой светло-рыжей шерстью, и тихо, ласково сказал:
— Мишу-утка… друг мой… Да тебя и не узнать…
Был он хотя и коротконогим, но туловище — длинное и плотное, а грудь выпирала широкая, бугристая. И уши торчали, как у лайки, острые, подвижные.
Хозяева тоже были растроганы нашей встречей. Петр Кузьмич похвалил Мишутку:
— Крепкий кобелек оказался… Всю зиму на дворе. И караулит хорошо. Голосок у него звонкий…
А Мария Ивановна даже прослезилась:
— Вы только подумайте. Уж как мы его ни кормим, ни обихаживаем, а вас он встретил словно родную мать…
В словах хозяйки я почувствовал доброе сочувствие и ревность.
…Каждое лето я жил на даче у Тарановых, и когда выходил на волю, Мишутка не отходил от меня ни на шаг. Однако власть хозяев признавал и ревностно исполнял караульную службу: оберегал их дом и все хозяйство — сад, огород, сарай, кур, уток и кроликов.
К Марии Ивановне пес относился доверчиво и ласково, а Петра Кузьмича побаивался и при встрече с ним приседал на все ноги и низко опускал голову. Страх перед хозяином появился у него после одного несчастного случая…
Однажды, на виду у хозяина, к собачьей кормушке полезли молодые утки. Известно, что утки очень прожорливы. Ну и Мишутка не стерпел этой наглости и схватил одну из них зубами за шею. Утка затрепыхалась и… голова у нее сникла. Это произошло так неожиданно и быстро, что Петр Кузьмич не успел предотвратить гибель утки. Мишутка выпустил ее из зубов., и растерянно, пугливо посмотрел на хозяина. Петр Кузьмич привязал пса к столбу и жестоко избил плеткой. Меня в это время на даче не было, а Мария Ивановна, услышав брань мужа и резкий скулеж собаки, выскочила из дома на крыльцо и закричала так, что все соседи услышали: «Что ты делаешь, живодер!..»
Весь дрожа от волнения, Петр Кузьмич оставил собаку к покое и ушел на реку охладиться…
Мария Ивановна отвязала Мишку, и он сбежал со двора.
В тот же день, вернувшись из города, я узнал об этом происшествии от соседей Тарановых и, еле сдерживаясь, вежливо упрекнул хозяина в чрезмерно грубом обращении со своим сторожем.
Петр Кузьмич ответил:
— Детей и то наказывают за проступки. Лучше будет ценить хозяйское добро. Собака моя, я ее кормлю и как хочу, так и воспитываю.
Я развел руками и промолчал.
Вернулся пес домой через два дня исхудавший, взлохмаченный, в репьях. Видно было, что беспризорничество досталось ему нелегко. Хозяин посадил его на цепь, ссылаясь на то, что в бегах он мог подхватить какую-нибудь заразу, вроде бешенства. Мишутка поскучал, повыл немного, а потом стих — как будто бы смирился со своей неволей. А через несколько дней, ночью, каким-то образом скинул кожаный ошейник и исчез. Через сутки вернулся. Хозяин не стал наказывать его за самовольную отлучку, но учел ловкость пса и кожаный ошейник заменил железной цепочкой, при этом так плотно стянул ее вокруг мускулистой шеи, что чуть только пес натянет привязь, так и захрипит от удушья. Через несколько дней до крови натер себе шею. По моей убедительной просьбе и по настоянию Марии Ивановны Петр Кузьмич снял с Мишутки цепь, и несколько дней, пока я залечивал ему ранки, пес был тихим, покорным. На волю его не пускали, и он так стосковался, что ночью прорыл под забором лаз и убежал. А к утру вернулся и привел с собой беленькую подружку. Та попыталась было прошмыгнуть во двор за «кавалером», но Петр Кузьмич захлопнул калитку перед самым ее носом. Он побоялся пускать чужую собаку в свои владения, где много было всякой живности, но к молодому кобельку на сей раз отнесся сочувственно…
После жестокого наказания Мишутка стал так бояться хозяина, что, когда тот подзывал его строгим голосом к себе, ложился, вытягивался и медленно, с жуткой опаской в глазах, поскуливая, полз к хозяину на брюхе.
— Ага… — торжествовал в этих случаях Петр Кузьмич, — я научу тебя, сукин сын, ползать по-пластунски…
Я и Мария Ивановна не могли спокойно переносить собачью муштру.
— Ну к чему ты измываешься? — упрекала Мария Ивановна мужа.
И я поддерживал ее:
— Петр Кузьмич, зачем вы воспитываете в собаке раболепие и трусость! Она может отупеть и потерять свои сторожевые качества…
Убежденный в своей правоте, Петр Кузьмич отвечал нам обоим сразу:
— Ничего. Зато будет дисциплинированнее. Пусть чувствует, что мое хозяйское слово для него закон!
Его жестокость возымела свое действие на Мишутку…
Когда к нему в кормушку лезли куры или прожорливые утки, он отходил в сторонку, сглатывал набегавшую слюну и терпеливо, и как-то смущенно смотрел, как птицы выклевывали его пищу.
— Эх ты, дурачок, — журила его Мария Ивановна, отгоняя от кормушки настырных птиц. — Пуганул бы нахалок…
— Нет, он не дурачок, — поправил я хозяйку. — Это он помнит, что у хозяина рука тяжелая…
А Петр Кузьмич не только не раскаивался в своей жестокости к собаке, но даже гордился этим и преданно-хозяйственное поведение Мишутки относил на счет своего строгого воспитания.
Птиц Мишутка сторонился, а кролики вызывали у него какое-то особое ласковое любопытство. То ли он чувствовал их своими близкими родичами, то ли еще почему. Он подолгу стоял около кроличьих клеток и, глядя на чистеньких, гладеньких животных, помахивал хвостиком-бубликом, а иногда и взлаивал потихоньку — вроде вызывал их на волю поиграть с ним.