Глава 21
– Можно? – в приоткрытую дверь моей комнаты заглядывает мама.
Прежде чем развернуться к ней, пытаюсь налепить на лицо улыбку, чтобы окончательно не напугать своим мрачным видом.
Я дома третий день. И третий день я сама на себя не похожа. Родители пока еще спускают мне с рук угрюмость и апатию, но я чувствую, что с каждым часом их тревога возрастает.
– Да, мам, – изо всех сил стараюсь звучать беззаботно, но мой голос предательски дрожит. – Извини, что пропустила ужин.
Она проходит в комнату, обхватив одной рукой свой огромный живот, из которого со дня на день должен появится настоящий человек, а другой поддерживая поясницу, и осторожно садится на край кровати.
– Я тоже пропустила ужин, – отмахивается она. – Я такая круглая, что в животе не осталось места, куда бы могла поместиться еда.
Я слабо улыбаюсь ее шутке, но не нахожусь, что сказать в ответ. Молчание затягивается. И в нем нам тяжело. Некомфортно.
– Что-то интересное? – Мама первой нарушает тишину, кивком головы указывая на открытую книгу, которая лежит рядом со мной на одеяле.
– Еще не поняла.
Не могу же я сказать ей, что таращусь на одну и ту же страницу уже полчаса, но пока до меня не дошел смысл даже первой строчки. Я вся в своих мыслях, в которых нет места для литературных героев. Там Благов и Саша. И дикая цепочка событий, которая выбивает почву у меня из-под ног.
– А грустишь почему?
В этом вся мама. Заходит издали, чтобы ты расслабилась, а потом бьет прямо в лоб.
– Я не грущу, – произношу внезапно севшим голосом.
– Третий день грустишь, – безапелляционно говорит она. – Я с уважением отнеслась к твоему нежеланию говорить о причинах в первые два из них. Больше не могу. Твой брат вот-вот появится на свет, а я не готова ехать в больницу не зная, что происходит с тобой.
Мой желудок спазматически сжимается.
– За меня не волнуйся, мам, – от улыбки, которую я вымучиваю, сводит скулы. – Все в порядке.
– Мира, не нужно, – она тяжело вздыхает и качает головой. – Я твоя мама и знаю, когда тебе плохо. Ты, конечно, можешь молчать и дальше, упиваясь своей бедой в одиночестве, – это твое право. Но мне бы хотелось, чтобы ты доверилась мне. Или папе.
Я смотрю на маму и вижу в ее глазах безусловную поддержку и любовь. И хотя я не собираюсь говорить ей правду, она слетает с моих губ раньше, чем я успеваю надежно удержать ее за зубами.
– Мам, я Саше изменила.
Вот так. Никакой подготовки, коротко и ясно. Понимаю, что мама будет потрясена, но как смягчить то, что случилось, я тоже не знаю. Оправданий не жду – безуспешно искала их сутки напролет, но так и не нашла.
– Изменила, и все? В смысле? – ошеломленно переспрашивает она после короткой заминки.
– В том самом. В Сочи я целовалась с другим человеком. И провела с ним ночь.
То, что мы не занимались сексом, в этом контексте для меня не важно. Если бы Даниил проявил хоть немного настойчивости, я бы не устояла. Я не была пьяна. Я сознательно пошла с ним. Поэтому для меня вся та ночь – безусловная измена.
– Почему? – внезапная бледность мамы сменяется румянцем. Это значит, что она приходит в себя от потрясения и ее мозг начинает работать.
– Что «почему»?
– Почему ты целовалась с другим? Почему провела с ним ночь? – Мама пытливо всматривается в мое лицо, пытаясь отыскать там ответы. – Я хорошо знаю тебя, дочка, ты не такая.
– А может, я именно такая? – с печальной иронией спрашиваю я.
Мама наклоняется вперед и накрывает мою коленку своей рукой.
– Расскажи мне о нем, – мягко просит она.
Я застываю, потому что не знаю, что сказать. Хочу, но не могу позволить себе быть честной.
– Просто парень. Знакомый Кости, – коротко отвечаю я, чувствуя, как под пристальным взглядом мамы щеки заливает густой румянец.
– Наверное, все же не просто парень. Он нравится тебе? – проницательно спрашивает она, успокаивающе поглаживая колено.
Нравится? Мне хочется истерически рассмеяться. Нравится. Какое пресное слово, чтобы описать то, что я испытываю к Благову. Кипящая смесь злости, отчаяния, желания, какой-то нездоровой одержимости – в этом нет ничего от «нравится», и все же это больше, чем я испытывала к любому другому человеку в жизни. Даже к Саше.
С момента возвращения из Сочи прошло почти трое суток. Он мне так и не позвонил. В первый день я не находила себе места, мастерски выдумывая причины, которые могли не позволить ему дать о себе знать. В моих фантазиях он потерял телефон, проспал весь день, попал в снегопад, сломал руку, ногу, в Сочи внезапно пропала связь. Чего только не придумывают наивные дурочки, чтобы оправдать равнодушие парня. Но поздно вечером Лена обновила ленту в соцсети, и в галерее к новому посту я увидела его – здорового, с привычной насмешливой улыбкой, в той самой куртке, которую я оставила для него на ресепшене. Что бы ни происходило с ним с момента, когда я ушла из его заснеженного коттеджа, он не тосковал, и телефон был на месте.
Я помню это пугающее ощущение разверзшейся в моей груди дыры. Даже на расстоянии в тысячи километров он произвел на меня ошеломляющее впечатление, и с минуту я как мазохист таращилась на экран, не в силах отвести взгляд от его лица. Хищного, циничного, одуряюще привлекательного. Бьющая наотмашь сексуальность пробирала меня даже через экран телефона, и что-то странное творилось в этот момент с моим телом, потому что я испытывала одновременно жгучее тепло и леденящий холод.
– Я его ненавижу! – выплевываю я, чувствуя, как кровь бросается мне в лицо, а в груди становится тесно.
– Ох, – из маминого рта вылетает всего одно слово, даже не слово, а звук. Не знаю почему, но сейчас я действительно ее потрясла. – И что же случилось дальше?
– Я ушла, пока он спал. И вернулась с Сашей в Москву, – тихо говорю я, разглядывая свои ногти.
– А он? – мягко спрашивает мама.
– А он мне не позвонил, – не знаю почему, но произнести эту фразу мне дается тяжелее всего.
Это нелогично, глупо, жалко, но, несмотря на все, что я знала и читала о Благове, я слепо верила, что между нами все иначе. Для меня было иначе. Наверное, поэтому так больно осознавать, что я оказалась для него лишь развлечением, чтобы скоротать каникулы.
– Мира… – Мама протягивает руки и притягивает мою голову к своей груди. И от ее тепла, знакомого с детства запаха, безусловного принятия я ломаюсь.
Я держалась все три дня, не позволяя себе проронить даже слезинки, но сейчас оказываюсь не в силах преодолеть истерику. Где-то в глубине груди рождается рыдание, которое упорно прорывается наружу. Я стискиваю зубы, чтобы сдержать его, но все бесполезно. Первый всхлип вырывается с мучительным звуком, за ним – еще один и еще один, пока все мое тело не сотрясается под их бурным натиском, а эмоции входят в крутой штопор, грозящий разбить меня вдребезги.
Благову хватило десяти дней и щепотки обаяния, чтобы играючи сломать возведенные мною барьеры и заставить предать все мои принципы. Но еще меньше ему потребовалось, чтобы превратить меня в депрессивную неврастеничку. И для этого он не пошевелил даже пальцем.
Все долгие три дня мысли о нем преследовали меня как раздражающий зуд, как жар, лихорадка, от которой нет спасения. Он въелся мне под кожу. Забился в поры. Затуманил мозг. Я стараюсь избавиться от него, но не могу. Он повсюду, и я задыхаюсь.
Не знаю, сколько слез я выплакала у мамы на груди, прежде чем соленый поток начал иссякать, а на смену искрящей напряженности внутри пришла пустота.
Помню лишь, как рука мамы застыла в моих волосах, и я услышала ее испуганный шепот:
– Мира, кажется, у меня отошли воды.
Глава 22
– Правда, он красивый? – Мама разворачивает ко мне сверток с спящим младенцем и выжидательно заглядывает в глаза.
– Правда, мам, – отвечаю тихо, рассматривая крохотное сморщенное личико брата в обрамлении голубой пеленки. – Ты такая молодец.
– Громов Андрей Владиславович, – с распирающей гордостью декламирует она.
– Звучит отлично, – впервые с тех пор, как вернулась из Сочи, я совершенно искренне улыбаюсь.
От нежности к маме, которая с искрящимися глазами сидит на больничной койке и укачивает малыша, в груди разливается тепло. Она в этот момент такая искренняя, счастливая и выглядит такой юной – и не скажешь, что между ее детьми почти девятнадцать лет разницы.
Мы с ней находимся в современной палате частного родильного дома. Папа недавно уехал домой переодеваться – он пробыл здесь всю ночь и присутствовал при родах. И хотя я видела его лишь мельком – меня привез, а его забрал водитель, он, как и мама, выглядел совершенно ошалевшим от свалившегося на него счастья.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает мама, осторожно укладывая маленького Андрюшу в прозрачную кроватку.
– Лучше, мам, честно. Спасибо, что выслушала меня.
Сейчас я не лукавлю. После сумбурной истерики накануне мне словно легче дышится, и тьма стала не такой непроглядной. И пусть я все еще растеряна, сбита с толку и обижена, но желание провести остаток жизни, забившись в угол своей спальни, уже не кажется мне таким привлекательным.
– Что собираешься со всем этим делать? – интересуется мама.
– Утром Саша написал. Он вернулся из Швеции. Хочет встретиться и поговорить.
– Решила, что ему скажешь?
– Пока нет.
– Можно я дам тебе один совет, Мира? – Мама дожидается моего кивка, прежде чем продолжить: – Не позволяй людям и обстоятельствам влиять на твои решения. Никто лучше тебя не знает, какой путь правильный. Слушай только себя и свое сердце – поверь, я знаю, о чем говорю. Мы с твоим отцом в свое время столько дров наломали по глупости. А все потому, что слушали других, а сами разучились разговаривать. В жизни нет ничего лучше правды, какой бы горькой она ни казалась.
На последних словах мама подавляет зевок, и я понимаю, что ей надо дать отдохнуть – ночка у нее была не из легких.