тому что организму нужно выводить наружу весь этот излишек витамина С, который вы ему даете. Организм выводит его в форме оксалатов – кристаллы соли, которые в дальнейшем образуют камни в почках.
Беседа длилась еще несколько минут, но по лицу матери уже было понятно, что своего мнения она не изменит, и в глазах В. Н. погас последний лучик надежды на адекватное лечение ребенка. Несомненно, хороших родителей, прислушивающихся к мнению врачей, намного больше. Но свои падения ты часто запоминаешь ярче, чем взлеты.
Наблюдая за тем, как В. Н. работает, мне стало казаться, что она ходит по замкнутому кругу: старается донести важную информацию – сталкивается со стеной непонимания – разочаровывается в себе. Она будто винила себя за каждого родителя, которому не смогла объяснить, почему должно использоваться именно это лечение. Несмотря на долгие годы работы, абстрагироваться у нее никогда не получилось, и каждый случай она принимала близко к сердцу. Возможно, у нее был синдром спасателя, который в той или иной степени присущ всем медикам, ведь большинство людей идут в медицину потому, что хотят чувствовать себя полезными и нужными.
В те моменты, когда родители благодарили за выздоровление своих детей, за спиной В. Н. будто вырастали крылья: она даже на стуле сидела как-то по-другому. Но были моменты, когда скандальные родители, как дементоры[17], высасывали из нее всю радость, рассказывая о том, как лечат своих детей молитвами, травами («Наши бабки так лечились!»), или с пеной у рта доказывали эффективность гомеопатических препаратов, ведь они прочли об этом на хорошем проверенном сайте однабабкасказала. ру. Педиатр не спорила, вносила все в журнал и завершала прием.
Наш прием продолжался. Через час в кабинет зашла медсестра и попросила В. Н. срочно подойти в приемное отделение. Врач обратилась ко мне:
– Татьяна Александровна, замените меня на полчаса: у вас сегодня последний день практики, пора применять знания в жизни.
– В. Н., давайте объявим перерыв? Я боюсь!
– Не переживайте! Остались только те, кто пришел по записи, это хорошие постоянные родительницы, они все равно потом мне позвонят и десять раз все уточнят. Вы справитесь.
Медсестра в дверях снова поторопила педиатра. В. Н. подбадривающе улыбнулась, поправила у меня на шее фонендоскоп и вышла из кабинета. Не успела я сесть за стол, как услышала, что в коридоре начался какой-то шум: кто-то явно пытался пробиться на прием вне очереди, и с криком «Я только спросить!» в кабинет ворвалась боевая мама лет 35 с шестимесячным (как выяснилось позже) ребенком на руках. Захлопнув дверь, она с обворожительной улыбкой повернулась ко мне, и улыбка тут же сползла с лица: будь я молоком, то от ее выражения лица я мгновенно прокисла бы.
– Ты доктор, что ли? – недовольно спросила она.
– «Вы».
– Ой, да какое «вы», деточка, сама-то ты давно с грудного вскармливания слезла?
Я ненавижу всей душой, когда мне тыкают. Сама я даже детей с 12 лет, как и предписывают правила этикета, называю только на «вы».
Ко всем незнакомым людям, коллегам, даже если они младше меня, ко всем своим студентам и подписчицам в блоге я обращаюсь только в уважительной форме, и, если мы общаемся достаточно долго и хорошо, только тогда предлагаю перейти на «ты» и обращаюсь к человеку так только после его согласия. Коммуникацию с людьми осложняло мое детское пухлое лицо: без макияжа в свои 23 года я выглядела лет на 15, что меня жутко раздражало, а не льстило, как многие думали. Однажды санитарка не хотела меня выпускать из педиатрического отделения, говоря, что без родителей запрещено покидать территорию, и мне, чтобы уйти домой, пришлось показать ей свой студенческий билет.
– Я не деточка, а врач, к которому вы пришли за помощью, так что давайте каждый займется тем, что умеет лучше всего. Пожалуйста, положите ребенка на пеленальный столик, опишите все жалобы и сообщите, как давно они появились.
Я вымыла руки с антисептическим мылом под горячей водой, чтобы они согрелись и не доставляли дискомфорт маленькому пациенту. Детям неприятно, когда их теплый животик трогают холодными руками – из-за этого они становятся беспокойными, что очень мешает осмотру.
Сосредоточенность на серьезном малыше, который размышлял над тем, улыбнуться ему или заплакать, помогала мне отвлечься от бесконечного потока трескотни женщины, но с каждым сказанным ею словом температура моей горячей южной крови стремилась достичь предельных величин. Я бы еще простила ей болтовню, если бы она сообщала мне что-то полезное о своем малыше, но нет – она все так же продолжала возмущаться моим возрастом.
Мне с большим трудом удалось добыть из нее информацию о том, что обращению в больницу предшествовало шумное застолье накануне. У шестимесячного Егора оказалась сыпь в районе паха и аллергическая реакция, которая сопровождалась высыпанием на щечках. Со слов мамы, был жидкий стул, однократная рвота, и в целом ребенок стал более беспокойным.
Я сняла с шеи фонендоскоп и согрела в руках металлический ободок акустической головки, прежде чем прикоснуться им к грудной клетке Егора. Мама на минуту все-таки замолчала, а я стала слушать: сердце в порядке, легкие чистые. Внимательно проверила точки, в которых должна выслушать тоны сердца или дыхание.
Дети – это не маленькая копия взрослых, а вообще другой организм, который видоизменяется буквально с каждым месяцем.
Младенцы умеют дышать и глотать одновременно – это позволяет им делать более короткая и широкая гортань. Потом уже, с возрастом, все удлиняется, и после шести-семи месяцев дети утрачивают эту суперспособность.
Я повесила фонендоскоп обратно на шею, еще раз внимательно осмотрела у малыша область паха и уже собралась дать заключение и рекомендации, как на меня обрушился поток новых претензий:
– У тебя самой-то дети есть?
– Какое отношение это имеет к диагнозу вашего ребенка?
– Значит, нет. Кошмар какой, понабирают всяких! Как можно лечить детей, не рожав их самой? Сколько тебе вообще лет?
– Мне двадцать три года. Мы можем перейти к диагнозу вашего сына? В коридоре полно ожидающих приема людей, а вы и так прошли без очереди.
– Двадцать три? Да я в этом возрасте уже Арсюшу родила, а ты во врача играешь!
Невидимая нить моего терпения лопнула. «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», – Теренций, римский комедиограф. «Я хоть и не повар, но размажу тебя, как масло по бутерброду», – Татьяна, взбешенный педиатр.
– У меня хоть и нет детей, но мне тем не менее известно, что нельзя ради смеха давать шестимесячному младенцу попробовать селедку, потому что его желудочно-кишечная система еще не приспособлена к таким вещам. От этого и пошла вся симптоматика, – сказала я, аккуратно застегивая пуговки на одежде Егора. – А еще нельзя смазывать кожу малыша маслом, а сверху присыпать пудрой – это вам не праздничный пирог, из-за этого в складках кожи образуются комочки и возникает мацерация. Странно, что мне приходится это объяснять женщине, у которой уже второй ребенок. Мои рекомендации: обильное питье, прикорм по возрасту, а вам больше не заводить детей. Прием окончен.
Когда я выходила из кабинета, поток брани был слышен даже в холле. Хорошо, что это был последний день моей практики, – такая ситуация навсегда отбила у меня желание работать педиатром.
Наверное, именно за эту практику я поняла, что никогда не хочу больше контактировать с живыми людьми – меня больше привлекают неодушевленные предметы: книги, микроскоп. Тогда я безумно злилась на ту возникшую ситуацию, а сейчас мне даже смешно об этом вспоминать: нет детей – не можешь работать педиатром, не рожала – не можешь быть акушеркой. А мужчинам-врачам тогда как быть? А еще я никогда не умирала, но тем не менее сейчас работаю патологоанатомом. Удивительно, правда? И поэтому, когда после шестого курса встал вопрос, ординатуру по какому направлению мне выбирать, я, не раздумывая, выбрала патологическую анатомию. Хотя и судебная медицинская экспертиза была очень привлекательной, но я хотела не разбираться в ядах или видах оружия и ран, полученных от них, а сосредоточиться именно на изучении болезней. В работе и патологов, и судмедэкспертов есть свои плюсы и минусы.
Мы, патологи, занимаемся аутопсией только тех, кто умер либо в больнице, либо дома от естественных причин – болезней.
Наша задача – либо подтвердить, либо опровергнуть диагноз, который лечащий врач указал как причину, приведшую к летальному исходу. Если происходит расхождение диагнозов, тогда созывается врачебный консилиум, где этот случай подлежит детальному разбору.
Мы можем выбирать, где работать: кто-то остается работать только в лаборатории с прижизненными диагнозами, кто-то уходит работать в морг, но нужно понимать, что взаимодействовать с микроскопом все равно придется, ведь во время аутопсии мы берем кусочки тканей, чтобы подтвердить диагнозы. А кто-то комбинирует, кому как нравится, не забывая о месячных нормах. К примеру, я, молодой патологоанатом, работаю только на одну полную ставку и за год должна поставить 900 прижизненных диагнозов второй категории сложности. Кажется, что это безумно много, а на деле выходит всего 70 стекол в месяц – то есть три-четыре стекла в день.
Существует всего пять категорий сложности, и чем она выше, тем меньше стекол в год нужно ответить, ведь на постановку более сложного диагноза уходит гораздо больше времени. Иногда бывает так, что пока я за день отвечаю на 10 стекол второй категории, Санни с Тоней разбираются с одним-двумя сложнейшими диагнозами пятой категории.
К первой категории относятся операционные биопсии, которые присылаются больше «для галочки» – ничего интересного мы там не увидим. Это неосложненные формы воспалений или ампутированный материал: пальцы при полидактилии, когда пальцев на одной конечности больше пяти, желчные пузыри, аппендициты, крайняя плоть при обрезании, варикозные вены. Норма ответов – одна тысяча случаев в год.