Только в самом центре, на Дерибасовской, людно и шумно. Вся уголовщина, выпущенная из тюрем, вся нечисть и старорежимное отребье, десятилетиями ждавшие «конца Советов», все подонки — пропойцы, босяки и сутенеры, карманные воры и спекулянты — сползлись сюда в поисках легкой добычи и дешевых удовольствий, смешались с приехавшими из Румынии дельцами, коммерсантами, авантюристами, мародерами и перекупщиками награбленного, кружились, как осы вокруг гнили, у гостиниц, ресторанов и офицерских притонов, торговали порнографическими открытками, самодельными картами и календарями, снотворным, морфием, кокаином, духами, совестью и достоинством, ржали, хихикали, подобострастно улыбались нарумяненным румынским офицерам и надменным чиновникам, заискивающе лепетали любезности румынским сестрам милосердия, одетым в короткие шубки и повязанным газовыми шарфиками, из-под которых просвечивали белые Косынки с красным крестом. Немецкая, французская, румынская, итальянская, русская и украинская речь, изысканно чистая и до неузнаваемости исковерканная, смешанная с одесским жаргоном, сплетались в один непостижимый гомон. Среди этого сонмища шмыгали разбитные лоточники-подростки в отцовских картузах и маминых кофтах и, коверкая чужие, незнакомые слова, упрашивали военных и штатских румын:
— Повтым, домнул, а кумпара тутуи. Пожалуйста, господин, купите табак.
— Дуте ла дракуле, гемана! Пошел к черту, босяк! — спесиво бросал оккупант и проплывал мимо.
Один из таких лоточников чуть не сбил Яшу с ног у входа в ресторан Латкина.
— Кавалер, купите сигареты! Ароматные, румынские, болгарские! Хотите пачкой, хотите на россыпь: лея штучка, три леи кучка, в кучке три штучки… Капитан, — прошептал Чиков в самое лицо, — он здесь.
— Поди прочь! — нарочито развязно отмахнулся Яша. — Не видишь, с дамой иду.
Сразу за дверью пахнуло пряным теплом, сытной пищей, вином, табачным дымом, оглушило пьяным шумом, звоном посуды, разноязыким говором, ударило в глаза сиянием люстр, стекла, надраенной меди, полированного дерева. Прямо против входа — широкая стойка буфета, за которой громоздились полки с бутылками и закусками на тонких тарелках. Налево — дверь, должно быть, в кухню, и вешалка: ряды зеленых, серых, темно-желтых и черных шинелей. Направо — просторный, доверху набитый дымом и гоготом зал.
— Нам к господину Латкину, — с достоинством кинул Яша огромному чернобородому, сверкающему золотой канителью швейцару.
— Всеволод Ипатыч, к вам! — возгласил чернобородый.
Из-за стойки вышел высокий, подтянутый, длиннолицый, бритоголовый мужчина в пенсне и белой накрахмаленной куртке.
— Чем могу? — чуть наклонил голову.
— Мы по объявлению… — спокойно начал Яша.
— Не понимаю, — еще ниже склонилось холеное лицо.
— Вот она хочет поступить официанткой.
В это время к стойке подошла одетая, как танцовщица из кордебалета, девушка с подносом, постучала вилкой о пустую бутылку.
— Минутку. Присядьте вон там, — показал он рукой на плюшевый диванчик возле вешалки и, резко повернувшись, ушел за стойку.
— Он, — прошептала Лена. — Никогда бы не подумала.
Яша, сколько ни всматривался в сизый табачный дым зала, так и не смог разглядеть ни одного знакомого лица.
— Итак?.. — подошел снова бритоголовый.
Яша и Лена встали.
— Мы прочитали объявление, что вашему ресторану требуются молодые официантки.
— Красивые, — поправил бритоголовый.
— Всеволод Ипатьевич, вы меня не узнали? Я Леночка Бомм, — чуть слышно сказала Лена.
Он снял свое великолепное пенсне, протер безукоризненно чистым платком. Глянул на Лену усталыми, как у старой лошади, глазами:
— Я вас не знаю, девочка. Вы меня тоже.
— Ну как же, Всеволод Ипатьевич…
— Я вас не знаю, девочка, — повторил Латкин, внимательно оглядывая ее с ног до головы.
Надел пенсне.
— И в официантки вы не годитесь.
— Всеволод Ипатьевич, мне надо, — жалобно попросила Лена. — Примите, я все-все буду… буду стараться.
— Господин Латкин, — вмешался Яша, — у нее умерла бабушка, и сама она умирает с голоду, нигде не может устроиться…
— Нельзя, — решительно и холодно отрезал Латкин. — Ни одна воспитанница детдома в «Южной ночи» работать не будет. Здесь надо не только подавать, но и обслуживать господ… Вы понимаете?
— Понимаю, — бледнея, ответила Лена. — Примите меня.
— Разговор окончен, господа, — слегка поклонился Латкин.
Яша и Лена стояли в нерешительности.
— Вы голодны? — вдруг обернулся к ним Латкин, направившийся было к буфету. — У входа освободился столик. Можете зайти, заказать себе пива и жареную скумбрию. Только снимите пальто.
Он подошел вплотную и сунул Яше в руку несколько смятых бумажек.
Не успели присесть — к столику подошла официантка. Убрала лишние стулья, поставила на стол тарелку хлеба, крупно нарезанную ветчину, скумбрию, глиняный кувшин с пивом. Яша хотел сразу же расплатиться, но она презрительно повела густо накрашенными бровями:
— Уже уплачено, племяннички.
Яша и Лена молча переглянулись.
За соседним столиком спали, уткнувшись лохматыми головами в посуду, какие-то двое, должно быть полицейские. Напротив, через проход, сдвинув вместе столики, целый взвод румынских солдат пьяно и нескладно пел песню о том, что Украина богата хлебом, молоком и красивыми девушками, что им есть чем поживиться.
Кто-то ругался, кто-то хохотал, визжала какая-то женщина — и над всем этим взахлеб всхлипывала скрипка, задыхалась труба, хрипел саксофон, звенели, как черепки разбитой посуды, литавры.
Яша вначале сел на стул, стоявший у стенки, чтобы хорошо видеть весь зал, но через минуту попросил Лену, сидевшую напротив:
— Ли, давай поменяемся местами.
— Зачем, Капитан?
— Не спрашивай. Быстро садись на мое место.
Лена повиновалась. Усевшись спиной к залу, Яша наклонился к ней и прошептал:
— Вон там, в углу, правее оркестра, сидят двое, шепчутся. Видишь?
— Вижу.
— Один плюгавый, лицо что сушеная груша. Нос хрящеватый, крючком. Видишь?
— Да, вижу.
— А второй — долговязый, стриженый, с тупым лицом и мясистыми губами?
— Да.
— Это Садовой. Он не должен меня видеть. А ты следи и, если Садовой соберется уходить, скажи мне… Только не таращи глаза и со мной говори веселее, мы же в ресторане.
Яша налил по бокалу пива.
— За любовь.
И чуть не поперхнулся от смущения. Хорошо, что в зале стоял такой галдеж и гремела музыка, — никто не обращал на Лену и Яшу внимания.
За столиком справа от оркестра пили и шептались долго, пока Алексей Садовой совсем не опьянел. Тогда плюгавый подозвал официантку.
— Он расплачивается, — улыбаясь, прошептала Лена.
— А Садовой?
— Уронил голову на стол. Кажется, готов… Подожди… Официантка еще налила стопку и поставила возле Садового… А плюгавый… Плюгавый пить не стал. Он уходит. Яша, он идет к выходу.
Яша завернул в салфетку недоеденную ветчину:
— Пойдем, Ли.
На улице их снова встретил шустрый лоточник с сигаретами. Яша кивнул ему на плюгавого и, подхватив Лену под руку, пошел в сторону Соборной. А лоточник кинулся к плюгавому, собравшемуся пересечь Дерибасовскую:
— Господин, вы забыли купить сигареты! Лучшей марки: румынские, болгарские, германские — какие хотите, такие купите!
— Пшел вон! — буркнул господин.
— Иду вон! — ответил лоточник и подморгнул стоявшему в сторонке Алексею Гордиенко.
Алексей пошел через улицу рядом с плюгавым.
Они шли почти рядом до самой Пушкинской: невзрачный человечек в добротном драповом пальто, фетровой шляпе и молодой подвыпивший парень в серой кепке, надвинутой на глаза, и короткой куртке с поднятым воротником. Дальше невзрачного господина сопровождал Шурик Хорошенко — Алексей вернулся к ресторану, где Чиков еще караулил Садового. Хорошенко видел, как человек в шляпе миновал гипсовых атлантов, поддерживающих балконы гостиницы, и направился к сигуранце на Бебеля, 12.
— Горим и пахнем жареным! — сказал Хорошенко, возвратясь в мастерскую. — Если продал, многие пострадают. Надо сматываться.
— Надо ликвидировать, — предложил Чиков.
— Не горячитесь! И никому ни слова, — приказал Яша и начал собираться в катакомбы.
…Бадаев, как обычно, сидел на вытесанном камне, опершись на колени локтями. Он то складывал ладони вместе, то разводил их в стороны и пристально смотрел на сидевшего рядом Яшу, с каждым заданием взрослеет парень, набирается мужества, хладнокровия, выдержки. Всего несколько месяцев прошло — и нет уже капитана Хивы, восторженного романтика, мечтающего о бескрайнем море и дальних походах. Есть Яков Гордиенко — командир молодежной группы партизанской разведки и его личный связной. Правда, чтобы быть хорошим командиром, недостаточно одной смелости, надо владеть тактикой, надо непрерывно изобретать все новые и новые неожиданные для оккупантов ухищрения, приемы, удары. Ум и сообразительность для командира разведчиков нужны, пожалуй, больше, чем для других людей. Конечно, больше. Ведь за каждый промах, за каждую ошибку разведчик расплачивается жестоко и немедленно. Ум и сообразительность у парня тоже есть. Зреет Гордиенко быстро — попробуй тут не зреть! — но прежней горячности в нем еще много.
— Вот что, Яков Яковлевич, — впервые назвал он юношу по имени и отчеству. — Вина Садового доказана не только твоим донесением. Партизанский суд приговорил предателя к смерти.
15. «То, что должен совершить я…»
В мастерской остались трое — Хорошенко еще с вечера ушел на Большой Фонтан на связь с рыбаками. У Яши работа не клеилась: валились из рук напильники, стыл паяльник, не держали деталь тиски.
— На тебе лица нет, Яшко. Пошел бы поспал лучше, — предложил Алексей.
Но Яша только отмахнулся от него. А когда наступили ранние зимние сумерки, зло швырнул в угол старую горелку, с которой весь день морочился, вытер ветошкой руки, подошел к Чикову:
— Пойдешь сегодня со мной к Садовому.