Когда вернулись в тюрьму, высокий конвоир что-то сказал старшему тюремщику, показывая на заключенных. Тот кивнул ему в ответ головой, а ребятам сказал по-русски:
— Хвалит вас. Следующий раз, если захотите проветриться, снова пошлю.
Ребята всю ночь шептались, обсуждая детали побега. Добряк Хорошенко предложил:
— Может, не надо губить конвойного? Обезоружим, свяжем, кляп в рот заткнем и все? А?..
— Не мудри, Шурик, — возразил Алексей. — Война есть война. Если в случае чего, он в тебя пулю всадит и не сморгнет. А нам время терять на возню с ним нельзя.
Но следующего раза ждать пришлось долго, целых две недели. А в камере произошли перемены. В канун побега Шурика Хорошенко перевели в другую камеру, а вместо него пригнали опять Бойко. Он очень осунулся, постарел, запаршивел, руки и ноги шелушились от экземы. Ночью, когда Яша и Алексей уснули, подозвал к себе Сашу Чикова, прошептал:
— Что это Яков один у нас без кандалов гуляет? И свидания, и передачи ему чуть не каждый день? Что-то не слыхал я, чтобы в сигуранце такие блага предоставлялись за здорово живешь…
Саша выслушал Бойко, долго сопел в темноте, кашлял и плевался, а потом сказал почти спокойно:
— Петр Иванович, с вашим Володей я учился когда-то в одном классе. Стало быть, вы и мне в отцы годитесь — ни выругать, ни дать вам по шее я не могу, хотя и жалею об этом. Но если Яша узнает о ваших подозрениях, он горячий, может не сдержаться, так что лучше вы уж помалкивайте, Петр Иванович.
…На работу пошли втроем: Яша, Алексей и Саша Чиков. Звали и Бойко. Но он отказался: мол, я свое пожил, а вы молодые, вам на волю надо.
Стоял солнечный мартовский день. Даже брусчатка на банном дворе исходила паром. А сверху, вместе с лучами солнца, лился занесенный из пригородов аромат прогретой земли, молодой травки, абрикосовых почек и то тонкое, еле уловимое благоухание, которое только в Причерноморье и только ранней весной и носится кругом, насыщает и переполняет воздух.
Выбирая бревно для распила, не сговариваясь, отложили в сторону два тонких сучковатых сосновых ствола, их легко будет быстро приставить к забору и по сучкам, как по ступенькам лестницы, взбежать наверх. Подтащили на козлы длинное неокоренное бревно, густо усыпанное пятнистыми божьими коровками, красными веснянками, какими-то жучками, комашками, блошками, которые проснулись, возились, суетились, ползали… Алексей и Чиков взяли пилу. Яша оседлал бревно, обхватил руками, чтобы оно не качалось на козлах. Искоса поглядывал на конвоиров. Это были те же самые, что и в прошлый раз, два дядька, одетые в черно-желтые помятые мундиры. Хотя бы скорей ушел этот высокий черный добряк. Уж очень не хочется в него стрелять. Но конвоиры закуривали, повесив автоматы на шеи, о чем-то переговаривались, незлобиво поглядывая на арестантов. Надо подождать, пока один из них уйдет, а другого разморит солнце, и тогда…
Калитка в воротах заскрипела и открылась, пропуская начальника тюремной охраны. За ним вскочило еще человек десять автоматчиков и, о чем-то крича, побежали мимо Яши в дальний угол двора. «Вот не повезло, — подумал Яша. — Угораздило же этого идиота — начальника охраны — проводить занятие со своими подчиненными именно во дворе бани и именно сегодня. Ну, ничего, это на час-два не больше».
Начальник что-то закричал конвойным, те вытянулись, забегали глазами, потом кинулись к арестованным, жестами показывая, чтобы они бросили пилу.
— Ласе! Дуте ынкышоры! Довольно, идите в тюрьму! Четверо подошли к Яше. Один из них, здоровила с обрюзгшим лицом, бросился на Яшу. Гордиенко инстинктивно отпрянул в сторону, но сзади несколько человек схватили его за руки. Чем-то тяжелым ударили по голове.
В последнюю минуту Яша увидел, как Алеша, схватив двумя руками колун, отбивался от наседавших на него охранников, как трое румын повалили на землю Чикова и размашисто, с хриплым придыханием били Сашу ногами.
Очнулся Яша в камере, среди огромной лужи. Его поливали водой из шланга.
— Дештул! Хватит! — сказал кто-то. — Он уже пришел в себя.
Яша открыл глаза и увидел перед собой скалящего зубы Чорбу. Чуть в сторонке стояли Курерару, начальник охраны и тот оловянноглазый капитан, что арестовывал Яшу на Нежинской.
— Приступайте, капитан Аргир, — кивнул оловянноглазому Курерару.
Тот подал какой-то знак, и четыре сильные руки встряхнули Яшу, поставили его на ноги.
— Федорович! — громко позвал Аргир, — Скажите ему, пусть ведет себя благоразумно.
Только теперь Яша заметил Бойко-Федоровича. Он стоял сзади офицеров в длинном коричневом пальто, без шапки. Федорович подошел к Гордиенко.
— Брось, Яков, запираться, это ни к чему хорошему не приведет.
Он что-то говорил еще, но Яша почувствовал, как его подхватила какая-то сила, качнула из стороны в сторону, закружила, завертела так, что в глазах пошли красные круги и зазвенело в ушах. Сперва тот звон нарастал, бил по вискам, превращаясь в колокольный гул, потом стал все тише и глуше, и откуда-то издали, как через стену, доносился голос предателя Федоровича:
— Очевидна бессмысленность игры в тайну там, где никакой тайны уже нет. Наше дело проиграно, Яков. Надо думать о спасении самих себя, пока еще не поздно.
Яша снова открыл глаза. Камера все еще покачивалась из стороны в сторону. И вместе с камерой качался стоявший перед ним Федорович.
— Нам дают последнюю возможность, Яков. Последнюю, ты понимаешь? Потеряем ее, тогда — все. Жизнь дважды не дается, Яков. Она не окурок: потухнет, второй раз не прикуришь.
Яше казалось, что Федорович только шевелит губами, а голос исходит откуда-то сверху, скрипучий, как виселичная перекладина.
— Все потерять можно, — ответил Яша, с трудом разжимая онемевшие челюсти. Голос его тоже казался ему чужим, исходящим не от него, а откуда-то со стороны. — Все потерять можно… и снова найти… Все, кроме чести. Ее не вернешь.
— Брось, Яков! — презрительно скривил губы Федорович. — Игра сыграна. Большевиков добивают на Кубани. Им не вернуться. А у тебя — мать, больной отец, сестренка… Кроме тебя, о них позаботиться некому. Подумай, Яшко…
— Я думал… Я думал, что ты только трус, Федорович. А ты… А ты… — Яша не сумел подобрать подходящего слова. — Уйди, гад! Уйди!
Его избили в тот день так, что куски одежды вросли в тело. Но он не сказал больше ни слова.
На другой день Нина вынула из тайника в сумке записку:
Мне дали очную ставку со Стариком. Он меня продал с ног до головы. Я отнекивался. Меня начали бить. Три раза принимались бить в течение четырех или пяти часов. За это время я три раза терял память и один раз притворился, что потерял сознание. Били резиной, опутанной тонкой проволокой, грабовой палкой метра в полтора. По жилам на руках били железным прутом. После побоев у меня остались раны на руках, ногах и повыше…
Я сознался лишь в том, что знал Старик, а именно, в том, что был связным в отряде, пристрелил провокатора А. Садового. Конечно, в сигуранце знают, что я был командиром молодежной группы. Тех, кого знал Старик, Алешу и Шурика, арестовали, а другие из моей группы гуляют на воле. Никакие пытки не вырвали у меня их фамилий…
А через два дня Яше сообщили, что Алеша и Саша Чиков расстреляны по приговору военно-полевого суда за попытку к бегству.
25. Письма
В последнюю ночь июня Молодцова-Бадаева и Тамару Межигурскую воровски, тайком от заключенных вывели палачи из тюрьмы и расстреляли в степи. Яшу бросили в одиночную камеру на четвертом этаже центральной тюрьмы.
Снова разрешили свидания — два раза в неделю. Но Нина нашла способ чаще видеться с братом.
Через дорогу от тюрьмы стояло разбитое во время бомбежки и заброшенное многоэтажное здание. Взрывом обрушило почти все внутренние перегородки и часть междуэтажных перекрытий. Осталась только коробка дома, да на самом верху угловая комната, выходящая разрушенной стеной на тюрьму. Нина забиралась в эту комнату по остаткам лестничной клетки и провисшей арматуре и, пользуясь семафорной азбукой, как это делают матросы в открытом море, передавала Яше приветы родных и городские новости. Каким чудом взбирался Яша к своему крошечному зарешеченному окну под самым потолком — Нина не знала, но иногда она видела в темном проеме тюремного окна смутные очертания его лица и кисть руки, сигналящей: спасибо, все хорошо.
В четверг 30 июля на свидании Яша попросил, чтобы Нина не задерживалась.
— Иди домой, Нина, сразу же, — устало сказал Яша. — Передай, что мне хорошо, что я очень спокоен… И еще, сестренка, береги себя, я верю в твое счастье… Иди, Нина, мне хорошо, я сегодня хочу спокойно поспать.
Как ни ласково говорил с ней Яша, как ни убеждал, что ему хорошо, слова его вызывали тревогу и слезы.
Нина пришла домой. Мамы не было, ушла, наверное, к тете Домне, матери Саши Чикова. Нине было очень тоскливо в пустой квартире, и, чтобы не раскиснуть и не расплакаться, она достала из тайника Яшины письма, разложила их перед собой, перечитывала, словно училась по ним Яшиной стойкости, Яшиному мужеству и выдержке.
Здравствуйте, дорогие!
Пришлите бумаги, карандаш и самобрейку. Бросьте вечное гадание на картах. Все это чепуха… Я вас просил, чтобы вы писали разборчиво, на ровной бумаге. Пишете на обрывках. Ничего понять нельзя. Неужели так трудно писать чисто? Напишите подробно, в чьих руках Харьков и что вы знаете про Николаев. Почему нет ответа от Васиных? Я верю, что буду жить и на воле, но не через суд.
Целую крепко-крепко.
Здравствуйте, дорогие!
Не горюйте и не плачьте. Все равно наша возьмет… В четверг, если возьмете свидание, пусть придет Лида. Только обязательно. Книгу и газеты. Ответ от Лены? Как здоровье батьки? Как к вам во дворе относятся?
Привет.
Целую крепко-крепко.