— А Панкратова, — сказал Алексей, — письмо мужу уместила на одном листке. Второй мне не вернула.
— Значит, записку дружкам будет писать. Давай, Алеша, поможем Клавдии передать её на волю…
— Разрешите, товарищ капитан?
— Войдите.
Николай Евсеевич Криванчиков, начальник ОБХСС, положил Заварзину на стол тоненькую папочку, сказал:
— Я уточнил, товарищ капитан. Теперь я в курсе этого дела.
— Я тоже кое-что уточнил. Ваш подчиненный допустил злостную халатность по службе, незаконно арестовал человека. Вы заслуживаете, Николай Евсеевич, более строгого взыскания, чем я на вас поторопился наложить. Ваше счастье — дважды за один проступок не наказывают. Но как вы, опытный руководитель, могли до такой степени передовериться, не поинтересоваться деталями дела, которое ведет ваш сотрудник? Этого мне не понять… Садитесь.
— Зашиваемся, Сергей Михайлович, — вздохнул Криванчиков, садясь. — Я, к примеру, сам веду пять дел. Если даже разорвусь, все равно не смогу детально ознакомиться с делами всех своих сотрудников. Вот и выкручиваешься, как можешь. О рядовых делах довольствуешься самой общей информацией, в дела посложнее — заглядываешь почаще, днюешь и ночуешь — в делах сложных и крупных. Ограбление склада консервного завода я не считал сложным делом. Мне и в голову не могло прийти, что Борисов высосет обвинение из пальца.
— Мне бы, Николай Евсеич, научиться так оправдываться, как вы…
— Виноват, товарищ капитан. — Криванчиков опустил седую голову.
Заварзин начал читать материалы тощенькой папочки. Открывалась она постановлением оперуполномоченного Борисова. Он нашел, что со склада консервного завода было похищено 7 бочонков повидла, 2 бочонка джема, 8 бутылей кокосового масла, риса 307 килограммов. Осмотрел место происшествия и установил признаки симуляции ограбления. Их он усмотрел в том, что оставшиеся бочата с джемом и повидлом не проходили в пролом складской стены. Заведующая складом Иванова заявила об ограблении только на вторые сутки к вечеру, «каковым поведением дала сообщникам возможность скрыть похищенное». Все это заставило оперуполномоченного Борисова арестовать Таисию Иванову, 1908 г. рождения, не судимую, мать четверых детей, муж на фронте. Далее следовали протоколы трех допросов Таисии Ивановой. Она отрицала все. Свое полуторасуточное отсутствие на складе объясняла тем, что отпросилась у заместителя директора Трифилова к больному ребенку. Показании Трифилова в папке не было — Борисов не стал рыть яму своей версии. В конце папки был подшит протокол вторичного осмотра места происшествия, подписанный Криванчиковым и двумя понятыми. Бочата в пролом стены проходили, причем без затруднений. Борисов, следовательно, даже не удосужился проверить, понадеялся на свои молодые глаза…
— Где он? — опросил Заварзин.
— Дожидается в приемной.
— Вы свободны, Николай Евсеевич… Зовите его.
Борисов вошел четким строевым шагом. Гимнастерка, галифе — все подогнано по фигуре, сапоги начищены, здоров, побрит, глаза дерзкие… Таких любил Авакумов, тянул их вверх. С такими чаще всего и приходилось расставаться Заварзину.
— По вашему приказанию явился, товарищ капитан!
— Чем вы объясните, младший лейтенант, что на квартире у Панкратовой обнаружена бутыль кокосового масла? Та самая, что похищена со склада консервного завода?
— Видимо, Иванова и Панкратова связаны между собой, товарищ капитан.
— Видимо, — повторил капитан, задумчиво глядя на Борисова. — Видимо-невидимо… А ведь вас в школе НКВД два года учили, Борисов. Как же так, а? Вы что, были пьяны, когда делали осмотр и описание места происшествия?
— Никак нет!.. Что вы, товарищ капитан… — Губы Борисова обиженно дрогнули.
— Вы подавали рапорт о переводе вас на фронт?
— Так точно! Дважды.
— Ваш второй рапорт будет удовлетворен. Сдайте сегодня все свои дела, а завтра в двенадцать ноль-ноль вы должны быть в распоряжении военкома. И надеюсь, на фронте вы окажетесь более полезным, чем здесь. Идите.
Четкий разворот кругом, четкий пружинящий шаг.
— Младший лейтенант!
— !?
— Вернетесь после победы живым и здравым, чего я вам от души желаю, — никогда не поступайте служить в милицию. Слышите? Никогда! Вам нельзя у нас работать.
— Слушаюсь, товарищ капитан! — с иронией ответил Борисов: он мог теперь себе это позволить.
А погиб он через двадцать дней, не побывав даже на передовой. Вошел в землянку, где квартировал с тремя бойцами своего взвода, бросил кобуру с пистолетом на лавку, пистолет выстрелил. Пуля попала ему в живот, прошла снизу вверх, застряв в шейном позвонке.
Было следствие. Выяснилось: младший лейтенант Борисов небрежно обращался с оружием, на что ему намекали старые, обстрелянные фронтовики. Младший лейтенант многое делал небрежно.
— Таисия Петровна, моя фамилия Заварзин, я — замначальника отдела НКВД, руковожу милицией.
Она, не отвечая, глядела на него сухими, отчаявшимися глазами. Однажды застывшая, недоуменная улыбка ее была твердой, как кость. Она молчала потому, что все слова давно потратила на младшего лейтенанта Борисова.
— Таисия Петровна, я вызвал вас, чтобы попросить прощения за то, что случилось с вами. Это — мой недосмотр. Вы можете написать на меня жалобу в партийные органы.
Твердое, застывшее лицо женщины мгновенно смякло. Иванова плакала, держа голову прямо, не вытирая слез.
— Правду сказано: от тюрьмы да от сумы не отрекайся. Уж про себя бы я сроду не подумала.
— Никакой в том правды нет, — смущенно сказал Заварзин, а сам подумал: есть. Пока будут в милиции работать строптивые, небрежные, самонадеянные Борисовы, она есть, эта черная отвратительная правда.
И добавил:
— Сейчас отвезем вас домой, Таисия Петровна. На завод письменно сообщим, что произошла ошибка. Директору вашему я уже позвонил и сказал об этом.
— Спасибо, товарищ капитан.
— Еще раз прошу — извините нас, Таисия Петровна.
— Ох, сказать кому — не поверят, — она впервые тепло улыбнулась. — Начальник милиции у меня прощения просит. Что засадили безвинно — поверят. А насчет прощения — н-нет…
— Плохая весть далеко слышится, — вздохнул Заварзин. — У нас, Таисия Петровна, такие случаи очень редки, за каждый — строго спрашиваем. Борисов с нынешнего дня уже не служит в милиции.
Глава вторая
Корсунов глядел, как спекулянтка Анна Любивая, на квартире у которой была арестована Панкратова, старательно выводит свою подпись.
— В последний раз, Анна, — веско сказал он. — Больше ты дуриком от нас не уйдешь. Подписала? Завтpa в восемь утра заступит на дежурство сержант Кашкин, он тебя и выпустит.
— Ох, Ефим Алексеич… Еще ночь маяться… А нельзя ли счас?
— Ты, когда подписываешь бумаги, гляди — чего подписываешь. Бумага оформлена завтрашним числом, твои арестантские часы завтра истекают, понятно? А завтра меня не будет, я в засаду пойду, Анна, и ежели эту бумагу не оформить нынче, ни одна душа тебя отсюда не выпустит. Я из-за тебя, можно сказать, закон нарушаю…
— Поняла, Ефим Алексеич, чего не понять? Сильно ты душевный мужик… Великое тебе спасибо.
Корсунов долго глядел в слишком бесхитростные, слишком благодарные глаза Любивой.
— Язва ты, Анна…
Тут, как и было договорено, явился Тренков. Корсунов, указывая на Любивую, хмуро сказал ему:
— Твоя недоработка, Алексей Иваныч. Спекулянтка явная, связь с Панкратовой она тоже, видать, поддерживала, а предъявить ей ты ничего не смог. Отпускать приходится.
— Как отпускать! — возмутился Тренков. — По какому праву?
— А не пойман — и не вор, — вставила Любивая, почувствовав поддержку Корсунова. — Это что же такое, добры люди? Попросилась подружка переночевать, пустила — и меня же за мою доброту в тигулевку? Я про Клавкины шашни с бандюгами, вот вам крест, граждане начальники, знать не знала, ведать не ведала.
— А два килограмма риса? — нажимал Тренков. — А полтора килограмма сахара?
— У меня дома тоже с килограммчик риса найдется. Так что, я — спекулянт? — спросил Корсунов.
— А два килограмма топленого масла? У вас дома найдется столько? — не отступал от своего Тренков. — Рыночная цена — две тысячи за килограмм.
Корсунов вроде бы засомневался… Легкая тень прошла по его строгому лицу, рука вроде бы потянулась к бумаге — смять, порвать, выбросить в корзинку… Любивая испуганно воззвала:
— Гражданин начальник! Ефим Алексеич! Ей-богу, для чахоточной сестры потратилась. Она живет в Травино. Не верите — спросите.
— Вот видишь, Алексей Иваныч, для сестры, — сказал Корсунов. — Между нами троими говоря, не для сестры, конечно. Но чем мы докажем суду? Нечем нам доказывать. Плохо мы сработали. Придется отпустить… Но гляди, гражданка Любивая! Встречу еще раз за перепродажей, легким испугом не отделаешься. Я тебя, Анна, знаю: давно мельтешишь перед глазами. Гляди, одним словом.
Любивую увели, Тренков с сомнением сказал:
— Не перестарался ли я, Ефим Алексеич? Со страху она никакой записки от Панкратовой не возьмет.
— Возьмет… Жадна больно. Алеша, считай с завтрашнего дня мы выходим на банду.
— Не верится что-то. Пока с одними бабами имеем дело, да и те молчат.
— Я, милый, работал лет пятнадцать тому назад с одним парнем, Сережей Гадаловым. Начальник он был мой… И человек, Алеша, был незабываемый… Так он знаешь что частенько говаривал?
— Что? — равнодушно спросил Тренков, думая о своем.
— Не знаешь… А потому не знаешь, что ты не учен по-французски. А он был учен и частенько говорил нам: «Ищите женщину». Усёк?
Ночью Панкратова сняла с себя шелковую комбинацию и отдала Любивой. Та надела ее под полотняную рубашку, ощутила непривычный холодок шелка, вздохнула:
— В молодые бы годы такую… Чуть припоздала ты, Клавка.
Записку она спрятала в лифчик. Ночь не спала. Камера была забита спекулянтками, лишь в дальнем конце ее тихо и застойно жили три молодые карманницы. Соседки по нарам, отбойные, прошедшие огонь и воду бабы, храпели так оглушительно, с таким тошнотным присвистыванием и прихлебыванием, что у Любивой покалывало сердце. Давно уже, лет пять, не пробовала Анна тюремного хлеба и тюремного сна — и не пробовать бы их никогда… Под утро она твердо решила: по адресу не пойдет, записку не отдаст, сожжет ее в печке, Клавке все одно пропадать. А утром, под гром открываемой дежурным двери, окаянная Клавка обожгла ее ухо шепотом: