И были долгие, как века, секунды полной, ошеломительной растерянности. Прислонившись боком к стене и зажав в руке связку ключей, сидел на корточках мертвый Киреев. В злобном вое пурги был почти нежен звон разбиваемого стекла и сух треск выдираемой рамы.
— За мной! — крикнул Миловидов.
Но было уже поздно. Двоих пурга взяла и растворила в себе, третий, длинный и нескладный, упал, огрызаясь пистолетными вспышками. Когда он поднялся и рванулся в черно-белую мглу, выстрелил навскидку Миловидов. Он был лучший стрелок в отделе и потому, не оглядываясь, тяжко зашагал к крыльцу, к Кирееву. Душа его кричала.
К чести этого человека, надо сказать, что он не пытался сгладить свою вину и мужественно принял все, что последовало за разбором дела. Его сняли с должности, разжаловали. Он просил для себя лишь одного снисхождения — позволить уйти добровольцем на фронт, о чем не раз подавал Заварзину рапорты раньше. Эту просьбу удовлетворили.
Зам. начальника окружного отдела НКВД капитану милиции Заварзину
После задержания бандитов: Леонида Сдобникова (кличка Лягушка) и его брата Владимира Сдобникова я, по приказу начальника уголовного розыска ВОМ мл. лейтенанта Тренкова, остался в доме вместе с сотрудниками нашего отделения сержантами Поляниным и Сычевым в засаде на предмет задержания могущих прийти сюда других членов бандгруппы.
В 7 часов утра снаружи послышался женский голос и стук в окно. Я находился в это время на кухне, из окна которой была видна застекленная веранда (холодный коридор) и входная дверь в дом. Хозяйка квартиры Евгения Суркова и ее дочь сказали, что это голос их соседки, девушки Кати, которая ежедневно по утрам приходит к ним, чтобы вместе идти на работу. Я послал Суркову открыть дверь и сам осторожно вышел за ней. Суркова открыла, девушка переступила порог, и в ту же секунду я заметил за разбитым стеклом веранды силуэт человека. Почти сразу же увидел вспышку выстрела, девушка вскрикнула и упала на руки хозяйке. Я произвел выстрел по силуэту, после чего в броске выбил спиной оконные переплеты веранды, так как входная дверь была еще занята хозяйкой и девушкой. Метрах в четырех от меня лежал во дворе на боку неизвестный, он успел выстрелить в меня два раза подряд, я вышиб ногой револьвер из его руки. Крикнув Полянину и Сычеву, чтобы они забрали этого человека и оказали помощь девушке, я стал преследовать другого. Полагаю, что сумел его ранить, так как после моего выстрела он, как мне показалось, зашатался и побежал неровно. Однако сам я потерял силы и упал из-за сильных ушибов и порезов, полученных во время броска с застекленной веранды и не замеченных мною в горячке. Догнавшему меня Сычеву приказал продолжать преследование. Оно результатов не дало ввиду плохой видимости и ввиду того, что дома этого квартала разгорожены, здесь легко скрыться.
Задержанный нами бандит оказался Иваном Спириным, по кличке Повар. Он получил касательное ранение спины. Скрылся от преследования, по его словам, Генка Блоха.
Девушка Катя действительно оказалась соседкой Сурковой, Екатериной Крашенинниковой, 20 лет. Выстрелом, произведенным Иваном Спириным, она была убита. Это бессмысленное убийство Спирин объясняет тем, что будто бы принял ее за сотрудницу розыска.
К одиннадцати часам утра все обыски были закончены, описи похищенных продуктов и вещей составлены, протоколы написаны и подписаны, арестованные размещены в камерах. Члены штаба собрались в кабинете Заварзина.
Пурга утихла, за окном снова сияло щедрое февральское солнце и била капель. Ночь рухнула в прошлое, оставив на лицах сотрудников черные тени в подглазьях, скорбные морщины и наигорчайшие шрамы в душе. Слушая доклад Миловидова — а он докладывал последним, — каждый с болью чувствовал жестокую текучесть и неповторимость времени. Мгновение прожито — и не дано вернуть его, не дано переделать то, что уже сделано тобой. А казалось бы, так просто: приказать людям занять свои места в оцеплении, не терять бдительности — и Киреев остался бы жив, и бандиты были бы захвачены… Извечен этот спор человека со временем, эта мысленная и запоздалая перекройка его, но усталые, замотанные люди, собравшиеся сейчас в кабинете, не шли по такому пути даже в мыслях. Профессия дала им понимание, что любое исследуемое событие абсолютно уникально, оно не может быть повторено, оно реально невоспроизводимо. И следственный эксперимент, который будет поставлен, станет подобием, но не сутью мгновения, ушедшего в прошлое. А сейчас истекают шестьдесят секунд молчания в память о Микитасе и Кирееве. Вот и они истекли, вот и их уже не воспроизвести никогда точно такими, какими они были тридцать с лишним лет назад в двенадцатом часу того тяжкого февральского дня.
Когда все сели, Заварзин сказал:
— Похороны послезавтра. Девушку тоже похороним мы. Положим рядом с нашими товарищами.
Помолчал и добавил печально:
— У меня из головы не выходит этот дикий выстрел Спирина. Какие злобные, трусливые твари! Тем опаснее они сейчас, когда заметались. Новых ограблений вряд ли можно ждать: как единый организм банда нынешней ночью уничтожена. Но бандиты остались и будут стрелять на каждый шорох. Начальникам служб и отделов, — Заварзин чуть повысил голос, — строжайшим образом предупредить личный состав об особой бдительности. Участковые должны ежедневно доносить о фактах купли и продажи домов на своих участках. Все бандитские квартиры засвечены нами, а теми, которые нам еще не известны, они не станут пользоваться из осторожности. Значит, будут искать новые, а, возможно, уже искали. Следственным путем это надо выяснить в кратчайшие сроки. Ефим Алексеевич! Твои соображения на этот счет.
Поднялся Корсунов.
— У меня, Сергей Михайлович, — сказал он, — в подчинении остался только один следователь. А взяли этой ночью трех бандитов, не считая мертвого, да около десятка их пособниц и укрывательниц. Вот и судите, каков я теперь помощник розыску. Дай бог нам вдвоем успеть составить процессуальные документы на всех взятых, а то и так может получиться: бандитов выловив, а судить не за что будет, все следы растеряем. Мне, Сергей Михайлович, надо людей дать. Жаловаться и прибедняться не в моем характере, но сейчас вынужден просить помощи.
— Ясно. Подчиняю тебе, Ефим Алексеевич, трех следователей своего отдела. Вернешь, когда выловим бандитов.
— Тогда другой разговор, — повеселел Корсунов. — Сейчас соберемся, составим единый план и навалимся гужом. Тогда через сутки сможем, это так, дать оперативникам ниточку к Николе Волку и к этому, как его… адъютант его, пащенок… эх, память старая! Никак не вспомню…
— Женька Шепилов, — подсказал кто-то.
— Вот-вот… Никак его не запомню, а почему? Клички нет… Работа, мать ее! Всю память исковеркала… А что касается Генки Блохи — возьмем его быстро. Мы тут померекали с Тренковым и пришли к выводу: через двое суток Генка Блоха будет у нас.
— А когда вы успели померекать-то? — голос Заварзина потеплел. — Тренков, доложите, что вы со стариком намерекали?
— Наш план, товарищ начальник, основывается на том, что Генка Блохин ранен сержантом Саморуковым. Родная сестра Блохина, Татьяна Линяева, работает в госпитале и, по непроверенным пока данным, уже нашла брату крышу. Понаблюдаем за Линяевой, двух суток, думаю, нам хватит. Соответствующие распоряжения а отдал.
— Дельно, — сказал Заварзин. — Садитесь, лейтенант. Ваша опергруппа действовала наиболее квалифицированно, объявляю вам благодарность. От моего имени поблагодарите за службу и сержанта Виктора Саморукова. Кто-то недавно тут говорил, что боевой опыт — плохой помощник в милицейской работе, а? Или мне это показалось?
— Я говорил, — поднялся Авакумов. — Беру свои слова назад, товарищ начальник. Рад за вас, Тренков, и поздравляю.
Заварзин встал.
— Все свободны, товарищи, на четыре часа. Рекомендую поспать, а то, смотрю, кое-кого краше в гроб кладут. Полуторка у подъезда, развезет желающих по домам.
Глава пятая
— Гражданин начальник Тренков! Сидишь ты передо мной довольный — спалил, мол, Генку Блоху. Это я сижу перед тобой? Чего уж там… И на «вы» разговаривать не умею, терпи. Сидишь, говорю, ты передо мной довольный, а мог бы и не сидеть, мог бы, говорю, заземлить я тебя запросто, пугач был при мне. Сестра помешала… Вот шалава! Из окна сверху вижу — прет ко мне, а вы, гады, за ней втихаря, ну хоть бы оглянулась, хоть бы головешкой своей пустой подумала — не к матери на блины идет. Ладно… Запиши в своей бумаге: Генка Блоха сдался без сопротивления. А вот кто-то из вас прострелил мне руку около хаты Сурковой, знать бы кто. Этот? Тоже ручкой не шевелись? Запомню, тебя, начальник, на моем пути в будущие годы ты лучше не встревай. Я не наглый, моя беседа со всеми такая простецкая. Никола Волк, не тебе чета, однажды тоже на меня наехал, не понравилась ему, видишь, моя речь, он же у нас человек культурный, с понятием. Товарищество, братство, то да се… Я ему пугач показал, он и отволокся скромненько. Ну как, одни мы были… Знать надо, когда пугачом махать, а то что ж… Разговора меж вами и мной теперь не было бы, лежал бы я где-нибудь в щели, тепла дожидался, чтоб сгнить. Но, думаю, Волк мне этого дела не простил, момент выждал, да вы помещали. Бывало, про товарищество и братство толкует, Клавка Панкратова хлебало и разинет, и этот его блюдолиз, Женька, словно опоенный слушает, молокосос сопливый. Нет, думаю, рвать когти отсюда надо: что за богадельня? Не пей, не кури, карту не кинь… Меня гроши горячат, я развернуться желаю, а он меня своим унылым братством с ложечки кормит. И что теперь? Мы, товарищи и братья, почти все тут, а он на свободе ходит. Я сразу смикитил, для чего ему братство нужно — чтобы мы тут молчали, как суслики. Н-ну, гад! Ищи Зинку Кочергину, начальник, она медсестра в каком-то госпитале. Найдешь — твой будет Волк. Нет, не видел ее ни разу, и никто из наших не видел, разве Женька. Стороной слышал, что она е