го маруха. От кого слышал? Этого я тебе не скажу. Посторонний от наших делишек человек, тянуть его за собой не стану. Клавку Панкратову попытай: она шибко хотела про все это знать. Может, что и узнала.
Как с бандой познакомился? А чего мне с нею знакомиться, с детства многих знал. Отец и мать, бывало, уйдут в море, на шаланде они работали, мы втроем остаемся: сестра, я да брат старший Володька. Сестре лет четырнадцать было, все уж при ней, с парнями вовсю гуртовалась, только мы ее ночами и видели. Брат у меня малахольный, хоть он теперь и лейтенант, все с книжкой, бывало, сидит. А я голубей гоняю с Ванькой Поваром и Пашкой Джибой. А между делом бегали по квартирным кражам, по-нашему, по-воровскому, это значит, по скачкам. Я, например, взял самостоятельно один скачишко в Кузнецах. Взял платья, три простых белых отреза, в рукавице был рис с комком сахара, все отдал бабке Фильке. Второй скачишко брал с Пашкой Джибой, все загнали одной тетке. Понравилось мне. А тут война началась, я уж в железнодорожном техникуме учился. Отцу и мне повестки пришли в один день, а брат добровольцем напросился. Пошли в военкомат. Отец меня цепко за руку держит, он догадывался о моих проделках, в детстве сек сильно. А у меня одна мыслишка: как бы это удрать? Батя, говорю, я же понимаю момент ответственности, чего ж ты меня за руку ведешь на защиту Родины? Стыдно ж мне от людей. Он зыркнул на меня, смутился вроде, ослабил хватку. Я и был таков. А он мне в спину кричит: «Пашка! Вернись, не позорь мои седины!»
Гражданин начальник! Я понимаю, такими показаниями я под вышку себя подвожу. Хоть бы он крикнул грозно, как бывало, когда сек меня, а, то жалобно крикнул, вроде в сердце я ему нож воткнул. И вот запало… Документы я выкинул, ночевал в щелях, в подвалах, в окопах, а все слышу: «Вернись, милый!». Милый — это он тоже крикнул, никогда не слышал от него такого слова, прямо как пулей ударил. А этот сволочь мне про братство… Какое братство — в крови омылись. Ванька Повар, дружок мой, ни за что пристрелил девку, скотина. А мужика домоуправляющего, который пришел к тетке Вите с проверкой? Его-то за что? Молодой парень, воевал, идет — палочкой постукивает, хромает. Навалились… Я потом взял удостоверение, сую Волку, вот, говорю, рожа твоя рябая, это же парень с домоуправления, оружия при нем нет, что ж ты наделал, фашист? Каждой мышки боишься. Так он мне чуть толковище не устроил. Когда возьмешь Волка, мне скажете, я кое-что знаю про его прошлые делишки. Тоже справочки наводил на всякий случай. Сейчас сказать? Не-ет… Вы меня на пушку не берите, этот номер не пройдет. Как будет он тут, так я сразу спокойный стану, вот тогда и начнутся меж нами откровенные разговоры.
Слушай, начальник, все, отрезало. Давай меня к врачу, у меня огонь во всем теле. Давай меня, слушай, к врачу, а то подохну. Давай к врачу, давай! Ну, чего сидишь, тебе говорю! Подыхаю. Все расскажу, все, у меня ничего не завязнет. Стопорнули хату… Свободу взяли, равенство… Ах, сволочь!.. Дай, начальник, жить… Жить хочу. Что стоишь, что зенки пялишь? Дай жить, начальник, дай… Жить хочу… Жить… Жить… Жить…
Участковый уполномоченный Роман Мациборко идет улицей. Видит — навстречу ему топает знакомый парнишка с зимбилем в руке.
— Здравствуй, Петька, — говорит Мациборко. — Куда это ты на ночь глядя зашустрил?
— Домой спешу, — шмыгает носом Петька, всем своим видом показывая: некогда, мол, мне.
— Стой, Петька, не торопись… Как это — домой? Дом твой — вон где, — Мациборко кивнул на пятый по счету от них домишко, глядевший на улицу узкими окнами.
— Утром продали, — Петька был краток. — Свезлись. А я забыл свои причиндалы, вернулся. Отпусти меня, дядя, итить далеко.
— Жалость какая, — сокрушенно сказал Мациборко, — такой хороший парнишка съехал с моего участка.
Лесть попала в цель. Впалые Петькины щеки заалели… Мациборко, надо сказать, с ребятишками своего участка дружил. И по душевной склонности и для пользы службы. От глаз вездесущих Петек ничто не могло скрыться.
— Ну, прощай, Петька, — сказал участковый уполномоченный. — Расти большой. Пойду знакомиться с новыми жильцами.
— А нет еще там жильцов, — сказал Петька, подхватывая зимбиль, из которого высовывался конец бредешка в мелкую ячею. — Одна тетя Зина. Полы подметает.
— А кто дом покупал? Она?
— Она.
— А ты говоришь — нет жильцов. Прощай, Петька. — Роман подал ему руку, с нежностью чувствуя, как пальцы цепко сжала жесткая ручонка парнишки. — Дуй, Петька, домой, а то и в самом деле поздно.
С покупательницей Роман знакомиться не пошел. Он постучался в дверь совсем другого дома. Хозяйка, открыв, испуганно схватилась за сердце:
— Ой, Рома, неужто мои что натворили?
— Что вы, что вы, Марь Иванна… У вас отличные ребята. Целый день я на ногах, устал. Разрешите, посижу немного, вон там, у окна. Вопросов мне, Марь Иванна, не задавайте, чаем не угощайте, о том, что был у вас — никто не должен знать. Сапог снимать не буду, наслежу — вы уж простите. Давайте ноги вытру хорошенько.
Роман вытер ноги и прошел в чистенькую переднюю. Из окна был виден наискосок проданный дом. Уже темнело, когда из него вышла на улицу женщина, оглянулась по сторонам и быстро пошла улицей. Роман дернулся, чтобы встать, но тут же осадил себя: он был в форме, далеко бы эту женщину все равно не довел незамеченным. Подождал немного, попрощался с хозяйкой.
Дом, к его удивлению, заперт не был. Мациборко вошел, оглядел две небольшие комнаты, кухню. Здесь, на подоконнике, заметил клочок бумажки. Это был рецепт на имя Кочергиной. Роман осторожно положил его на место.
Через час он уже был у начальника своего отделения Топлова. Тот выслушал его и сказал:
— В двенадцать ночи оцепим дом. Пойдешь с нами, Мациборко.
— Слушаюсь.
— А до двенадцати соваться туда не станем. Спугнем еще. Все эти слежки-млежки — чепуха. Сдается мне, и без этих штучек Волк со своим пащенком нынче будут наши. Молодец, Мациборко. Хвалю. Так и дальше продолжай — добрый из тебя оперативник очень скоро получится.
В служебной характеристике на Топлова было записано, что он глушит инициативу подчиненных. Александр Михайлович знал об этой строке… И то, что он сейчас искренно похвалил своего подчиненного именно за проявленную инициативу, принесло ему мстительное удовлетворение. «Вы там пишете, а мы, как видите, не такие».
— Рад стараться, товарищ старший лейтенант, — отозвался Мациборко. — Разрешите высказать свое мнение?
— Выкладывай, — разрешил Топлов.
— Хорошо бы эту ночку понаблюдать за домом. Один справлюсь, местечко для этой цели есть.
— А зачем? — в голосе Топлова послышался орлиный клекоток. — Зачем, сержант?
— Возможно, и они будут наблюдать за домом. Пусть успокоятся. А в следующую ночь возьмем.
— Вы сговорились все, что ли? — произнес Топлов непонятную для Мациборки фразу. — Дай вам волю — всю жизнь будете наблюдать за бандитами. Наблюдатели, черта бы вам… Ты мне говоришь — возможно, вероятно. А я тебе кладу строгие факты. Утром Зинаида Кочергина купила дом, к обеду бывшие хозяева уже выехали из него. К чему такая спешка?
— Ясно же, ночевать Волку негде.
— Я тебе больше скажу: квартиру Кочергиной Тренков нашел и держит под наблюдением: он это тоже любит — наблюдать… Кочергина дома не появляется двое суток. Значит, и ей голову приклонить негде. А какой вывод?
Мациборко молчал.
— Будут они дома ночевать, сержант, будут. И мы их возьмем. Всех сразу и накроем.
— Дай-то бог, — сказал Мациборко, однако в голосе его было явное сомнение.
— Сержант! — рассвирепел Топлов. — Налево кругом! В одиннадцать быть здесь в полной боевой готовности.
— Слушаюсь!
Мациборко четко развернулся и вышел. Топлов покипел немного, перекладывая бумажки с места на место. Сам того не подозревая, он сейчас еще раз подтвердил ту злополучную строку в служебной характеристике, которая ему, человеку самолюбивому, энергичному, желавшему исполнять свою работу только на хорошо и отлично, доставляла немало тайных огорчений. Предстоящее дело в его понимании было настолько простым, удача настолько явной, что непонимание этого в других раздражало. С неохотой он взялся за телефонную трубку, чтобы доложить Заварзину о полученных данных и испросить разрешение на операцию. Заварзина на месте не оказалось, чему Топлов немало обрадовался. Позвонил Авакумову — с ним столковаться легче, этот человек рассусоливать не будет, но и Авакумов не ответил. «Вымерли они, что ли?» — сказал себе Топлов, однако же радости от себя таить не стал: руки были развязаны. Правда, нужно еще поставить в известность Корсунова, но это уж простите. Обойдется и так… Помедлив, Топлов снял трубку и позвонил ему все-таки: слова Заварзина о ведомственных рогатках засели у него в голове, а Топлов был по натуре строгий службист. Он требовал неукоснительного исполнения своих приказаний, но приказания начальства тоже исполнял неукоснительно.
Удача явно улыбалась ему — и Корсунова на месте не оказалось. «Ты давай, следи там, наблюдай, — бормотнул Топлов, положив трубку на рычаг, — а мы будем действовать. Каждому, братец, свое». Он отметил в записной книжке время, в которое вызывал всех троих, и вышел из кабинета в приподнятом настроении.
До двенадцати Топлов старался не заглядывать в свой кабинет, чтобы не наткнуться на звонок от начальства. Начальству пришлось бы доложить, а неизвестно, как оно отнеслось бы к его инициативе…
Ровно в двенадцать сотрудники оцепили дом. У Топлова в отделении была железная дисциплина, никто и ни при каких обстоятельствах не покинул бы свое место в оцеплении, как это случилось недавно в группе Миловидова. Так что все шло по намеченному. И никто даже царапинки не получил, хотя двое бандитов яростно отстреливались. Женька Шепилов не успел пустить себе в лоб последнюю пулю — Мациборко выстрелом раздробил ему кисть руки. «До суда заживет, парень», — утешал его Мациборко, делая перевязку. «А после суда, слава богу, ему не жить, — хмуро сказал участковый Лобов, — на нем нашей крови много». Женька не проронил ни слова, в пустых морозных глазах даже боли не было — странный, нездешний, давно погибший юноша…