Второй, кого считали Николой Волком, оказался не им. При тусклом свете ночника Топлов сразу же увидел это, изумился:
— Это что? Прорвы на вас нет! Растете, как грибы. Кто таков?
— Посторонний я. Случайно попал. Нет за мной ничего, начальник.
— За оружие тоже, видать, схватился случайно? Ладно, разберемся. Всем на выход! Шепилов, идти можешь? Помоги ему, Лобов. Здесь остаются Мациборко и Тукаев.
Сели в кузов полуторки, поехали. Топлов был доволен. Хорошо бы, конечно, иметь в кузове вместо этого рыжего бандюги Николу Волка, но кто многого хочет, тот не получает ничего. Улов и так неплохой.
Знать бы Топлову, что метрах в ста от разгромленной бандитской квартиры стоят, прижавшись к забору, Никола Волк и Зинаида Кочергина.
— Куда ж теперь, Коля? — спросила Зинаида и заплакала. Он молчал, обняв и поглаживая ее плечи.
— Господи, господи, — всхлипывала она. — Почему я такая несчастная?
Поздним вечером она привела в дом Женьку Шепилова и новенького, имени которого не знала. Потом пошла за Николаем, встретила его в условленном месте, у аптеки на Селенских Исадах, тоже привела сюда. Ноги отваливались… Третью ночь она не спала… А он в дом не пошел.
— Подождем, — сказал. — Поглядим, как и что.
Сидели на бревне, привалившись спинами к курятнику. Кур в нем давно уж не было… Чей это был двор, как они попали сюда, почему она сидит здесь глухой ночью и чего ждет — этого Зинаида не могла бы сказать, если бы спросили. Она то впадала в забытье, то выплывала из него, и порой ей казалось, что сидит она рядом с мужем, ждет гостей, двухлетний сынишка их, обняв ручонками большую желтую дыню и весело лепеча, сидит тут же, на диване, в чистой, светлой, залитой электрическим светом комнате. Так хорошо, так покойно на душе, но чьи-то руки обнимают ее, тормошат, чей-то чужой голос хрипло и приглушенно говорит: «Не спи, Зина, замерзнешь», — и она видит ночь, какие-то строения, чей-то двор, понимает, что муж ее убит еще в самом начале войны, сынишка у чужих людей, которым заплачены неправедные деньги, и нет у нее прошлого, и нечего ждать от будущего. Тоска ее так велика, что она стонет и инстинктивно отодвигается от него, мучителя своего, единственного своего, который все разрушил, все растоптал, а взамен дал эту проклятую сытую жизнь с вечной оглядкой.
Так они просидели час, второй. Она уже не теребила его идти, в дом, его тревога передалась и ей. Февральская ночь была тиха, туманна, морозец оковал снеговую квашню на улицах, и самый осторожливый шаг человека был в эту пору предательски звонок. Оттого ли, что она немного поспала, от тревоги ли своей, от опасности ли, которой густо насыщалась эта предвесенняя парная ночь, но мысль Зинаиды работала теперь четко, слух был изощрен, зрачки расширились и светились, как у кошки. И все же сначала она почувствовала, как под полушубком каменно затвердело плечо Николы, и лишь потом услышала, что купленный ею дом окружают… Женька и тот, рыжий, стали стрелять, и выстрелы эти гукали глухо, отдаленно. Вскоре все было кончено.
— Куда же теперь, Коля? — переспросила она и заплакала, понимая, что с последним выстрелом в том домишке расстреляна и вся ее недолгая жизнь с этим человеком. Теплыми ладонями он сжал ее лицо.
— Зин, я к тебе был добр?
— Добр, — сказала она, слабея от этой его ласки.
— Я не обманывал тебя? Говорил, какая жизнь тебя ожидает?
— Говорил.
— Я помогал тебе, Зин?
— Помогал, Коля. О господи, господи…
— Помоги и мне, Зин. Возьмут тебя — продержись двое суток, молчи… А потом можешь говорить, все равно они узнают.
Вчера по подложным документам за взятку в три тысячи рублей она получила от домоуправляющей для него паспорт на имя Геннадия Михайловича Баринова. Об этом Волк и просил ее молчать.
— А я? — спросила она горько. — А я?
— Ты же не сможешь со мной… У тебя сын. Да и не выдержишь ты моей жизни, Зинаида. И зачем тебе это? За тобой ничего нет, ты не воровала, не грабмла. Взятку, правда, я на тебя положил — прости. Она тебе прибавит срок. А так что же — ты жила со мной, любила меня, о делах моих не знала. Вали на меня все, что можешь — выдюжу…
Слова его были разумны, участливы, но когда он ушел — и ушел по-волчьи, ни одна ледяная корочка не хрупнула под ногой, — она сцепила зубами воротник пальто, свалилась, как куль, на бревно и глухо завыла. За двадцать четыре года своей жизни ни разу не испытывала она такого страшного, опустошительного одиночества. И рука Николы вновь легла на её плечо. Зинаида вздрогнула, вскочила, исступленно стала целовать его и простила ему все за одно это малое мгновение, которое он нашел для нее в своем сердце, и сказала себе, что выполнит то, о чем он просил ее.
На допросах Зинаида Кочергина наотрез отказалась отвечать — тянула время, чтобы дать Волку уйти. Но то, о чем она молчала, стало известно Корсунову из других источников. На исходе второго дня после ее ареста он привел к Заварзину Тамару Ганенко, которая работала домоуправляющей на участке третьего городского отделения милиции. Паспортистку этого отделения Раису Волкову пошел арестовывать Роман Мациборко и должен был с минуты на минуту привести ее сюда же.
— Садитесь, Ганенко, — сказал Заварзин. — Сколько же вам лет?
— Восемнадцать… Нет еще…
Она все еще стояла перед ним — и глаза ее, юные, молящие, дочиста выжженные стыдом, не были глазами преступницы. Тем горше стало Заварзину.
Корсунов, насупившись, сидел на диване. Заварзин вопросительно глянул на него.
— Проверим, Сергей Михайлович, всю ее документацию, конечно, — сказал он, отвечая на его немой вопрос. — А покамест все говорит за то, что в первый раз она…
— Никогда, никогда в жизни чужого не брала! — прижав кулачки к груди, воскликнула Тамара Ганенко. — Верьте мне, дяденька! Зинка Кочергина в душу ужом пролезла. Упросила, деньги насилком всунула. Я даже и не поняла, как это случилось.
И Заварзин видел — не врала она. И все его гневные слова улетучились куда-то. Что тут скажешь? Чем поможешь?
— Дяденьки… — повторил он, усмехнувшись. — Садись, тетенька… Что же ты сделала со своими деньгами? Как вы их поделили с Волковой?
Тамара села, утопила лицо в ладонях.
— Стыдно мне… Ой стыдно мне! Напополам поделили с Раиской…
— Значит, по полторы тысячи пришлось. По три буханки хлеба, даже с довеском. Сладок ли был хлеб, Тамара?
И не в силах совладать с собой, добавил жестко:
— Совесть свою сожрала с тем хлебом, Тамара, и молодость свою и честь.
Она ответила, глядя на него сухими глазами.
— Дяденьки, не казните меня. Сама себя уж исказнила. Вот что решила я: не буду жить, руки на себя наложу.
— Не позволим, — холодно сказал Заварзин. — До суда не позволим, Тамара. А после… И после не советую. Взяв бандитские деньги, ты продала нас — и живых и двух погибших наших товарищей. Уйдешь подло — продашь вторично. Подумай хорошенько об этом. Впереди у тебя долгая жизнь, и время подумать — будет.
— Вы ненавидите меня, дяденька…
— Нет, Тамара, — сказал он ей, не лукавя. — Мне по-человечески жалко тебя.
Она заплакала.
— Я не хлеб купила на те деньги, — говорила, всхлипывая. — Я пальто на толкучке сторговала. Обносилась вся, выйти не в чем…
Когда ее увели, Заварзин сказал смущенно:
— Под дых она меня ударила, с пальто-то этим… Ах, черт, жалко девку! Прямо хоть вместо нее садись.
— Жалко, Сергей Михайлович.
— Добренькие мы с тобой, Ефим Алексеевич… Может, Авакумов и прав?
— Мы не добренькие, мы добрые. А иначе, это так, на нашей работе засохнешь на корню, чуркой станешь. Не прав твой Авакумов.
— Ты знаешь, — тихо сказал Заварзин, — после войны обживемся малость, поднимемся на ноги, хочу я написать книгу.
Корсунов улыбнулся.
— Не смейся, старый, не губи мою мечту смешочками. Серьезную книгу хочу написать. Для таких, как эта Тамара. Предупредить хочу, как легко сойти с честного пути. И сам хочу подумать в ней, почему это бывает: вчера честный, незапятнанный, а нынче — преступник. Ладно, не те слова, говорить не умею. Но ты не смейся, старый, не смейся. Вот увидишь, напишу.
— Да я не смеюсь, Михалыч, с чего ты взял? А думаю, дорогой мой, книги будут писать другие, а нам, дай бог, со своими заботами справиться.
— А Волк ушел, — вздохнул Заварзин. — Упустили.
— Ушел….
— А почему ты думаешь, что ушел, старый? Почему ему не осесть, отсидеться, пока не схлынет шум? Деньги у него, по всей видимости, есть. Вы с Тренковым отработайте-ка эту версию.
— Отработаем, конечно… Но в городе ему оставаться нельзя. Крепко почистили мы город, Сергей Михалыч. Тридцать человек проходят у нас по этому делу. Барыг, о которых мы даже не подозревали, взяли пять человек. Почти все миллионщики. На что уж вроде закаленный я товарищ, в нэп кое-что пришлось повидать, и то не по себе стало, когда у Фаруха извлекли из-под пола мешок с двумя миллионами. Паучье семя! Сколько ж, думаю, людских слез в этом мешке! Вот кого расстреливать надо без всякой жалости. Что там Волк — козявка против этих кровопийц. Поймаем и Волка, Сергей Михайлович, дай срок.
— Все-таки не лучшим образом мы сработали, старый. Сколько ошибок понаделано!
— Стегай, стегай себя, вам, молодым, оно и полезно. А я скажу по-стариковски: доволен. Погляди на сводки — чисты, как слеза. Пошерстили шпану, притихла — и не скоро опомнится. Дороговато, правда, стоило нам это, но ведь и дело не рядовое. На моей памяти таких исступленных бандитов в Астрахани и не было. Это что ж — каждого брали, считай, с боем.
— Утешитель лукавый! — улыбался Заварзин. — Твоими бы устами да мед пить. Вот что, — улыбка с его лица слетела, — вот что, товарищ Корсунов. Закончишь следствие, посиди, подумай и дай анализ этому делу главное со следственной точки зрения. Соберем офицерский состав, послушаем. И поучимся. Чтобы в следующий раз не пришлось нам платить дорого, как заплатили.