Если говорить о культурной политике, основным требованием молодых людей было изменение образовательных приоритетов, признание того, что новое время требует отойти от устаревших моделей и перейти к открытым и свободным образовательным системам, основанным не на передаче готовых знаний, а на развитии собственной познавательной и творческой активности студентов. Об этом говорят знаменитые лозунги 1968 года, написанные на стенах Сорбонны: «Вся власть воображению!», «Будьте реалистами – требуйте невозможного!», «Счастье – это новая идея!», «Забудь всё, чему тебя учили, – начни мечтать!», «Нельзя влюбиться в прирост промышленного производства!», «Структуры для людей, а не люди для структур!».
Революция была подавлена, но власти были вынуждены пойти на уступки и пообещать студентам реформу высшего образования, а рабочим – увеличение заплат и улучшение условий труда. Хотя не произошло ни смены политического режима, ни изменения экономического строя, события 68-го оказали ощутимый эффект на все развитые страны западного мира. Острота социальных противоречий стала сглаживаться, а в культуре постепенно возобладали плюрализм и терпимость.
Знаковым событием для американского континента стал знаменитый Вудстокский фестиваль рок-музыки (август 1969 года). Не будучи непосредственно связанным с какими-либо оформленными культурно-политическими требованиями или заявлениями, он одним своим масштабом (полмиллиона человек за три дня) и колоссальным единением людей стал также своего рода точкой отсчета новой эпохи.
После событий конца 60-х «многие люди получили доступ к определенному типу подлинной жизни, который прежде был характерен для положения художника в той мере, в какой оно определялось неприятием любых форм дисциплинарного контроля…» (Болтански, Кьяпелло, 2011а). Хотя базовые противоречия капитализма не были преодолены, изменения оказались заметными. «Сексуальное освобождение, независимость в личной и профессиональной жизни, условия развития творческой личности, подлинность индивидуальной жизни в противовес лицемерию устаревших социальных условностей – все эти требования если и не были полностью выполнены, то, по меньшей мере, почти повсеместно были признаны в качестве первостепенных ценностей современности» (там же).
Привычная культурная иерархия была поколеблена и в сознании чиновников. Почему государственная культурная политика поддерживает то, что потребляет меньшинство? Почему в то же время в национальный художественный канон не попадает не только популярная культура, но и такие явления, как авангард, модернизм, «наивное» (непрофессиональное) искусство, этнические и маргинальные субкультуры?
Марк Пахтер и Чарльз Лэндри так характеризуют этот переломный момент: «Важнейшим фактором, обеспечившим возрастание роли культурной политики, было появление после 1968 года множества инициативных социальных движений, включавших феминизм, революционные молодежные группы разного толка, активистов сексуальных и этнических меньшинств, а также движения за самоорганизацию сообществ и охрану окружающей среды. Эти группы часто ассоциировались с “альтернативными” культурными продуктами, имевшими свои рынки и каналы распространения.
Возросшая доступность сравнительно недорогих технологий культурного производства, которые использовали представители этих новых городских социальных движений, размывала границы между коммерческой и некоммерческой, любительской и профессиональной сферами, а также между производителями и потребителями культуры» (Пахтер, Лэндри, 2003).
Ситуация стала предметом исследований и осмысления в начале 1970-х годов. Активную работу в этом направлении вел Центр современных культурных исследований при Бирмингемском университете, занимавшийся изучением субкультур, популярной культуры и медиа. Хотя его ведущие специалисты – Ричард Хоггарт (директор Центра), Реймонд Генри Уильямс, Стюарт Холл – испытывали сильное влияние марксизма и связывали в своих трудах политэкономию и культурологию. Они подчеркивали, что современные формы культурного производства тесно связаны не только с новыми технологиями, но и с культурными потребностями разных категорий публики. Теоретики Бирмингемской школы культурологии поставили под сомнение само разделение на «производителей» и «потребителей» в сфере культуры, казавшееся очевидным теоретикам Франкфуртской школы.
«Однако в городе-побратиме Франкфурта, Бирмингеме, другая группа левых интеллектуалов, куда входили Ричард Хоггарт и Стюарт Холл, поступят именно так. Конечно, Центр культурных исследований в Бирмингеме, основанный в 1964 году вслед за Франкфуртской школой, вполне отдавал себе отчет в том, что культура стала ключевым инструментом политического и социального контроля. Но при этом работавшие там ученые смогли показать, как культурная индустрия может быть неверно и даже бунтарски дешифрована ее массовыми потребителями, как популярные субкультуры могут оказывать на нее подрывное воздействие в форме имманентной критики. Адорно не смог услышать в джазе искренности страданий, также можно подозревать, что ему вряд ли бы понравились панк-рок или хип-хоп, но в этих формах музыки, как и в других видах популярной культуры, бирмингемские культурологи обнаружили критическое отрицание существующего социального порядка» (Джеффрис, 2018).
Во многом их усилиями утвердилась мысль, что культурная политика может стать инструментом, формирующим городскую среду, объединяющим самые разные группы людей, и средством достижения социального согласия в обществе.
С этого момента приоритетом культурной политики становятся не столько сохранение и содержание государством традиционных культурных институций, сколько поддержка распространения культурного продукта, стимуляция контакта культуры и публики. Организации культуры, согласно этой установке, должны обладать не только художественными навыками, но и навыками ведения бизнеса.
Постиндустриальное общество и постмодернизм
В 1970-е годы была сформулирована новая концепция общества, которая опиралась главным образом на динамику научного и технологического развития, изменившего экономику и социум. Но значение этой концепции было важным и для культуры. Уже в 1968 году американский социолог Питер Друкер в книге «Эпоха разрыва» (Drucker, 1968; рус. пер. Друкер, 2007) сформулировал тезис о возникновении экономики знаний: «Основным экономическим ресурсом – “средствами производства”, если воспользоваться термином экономистов – является не капитал, не естественные ресурсы, не труд. Им стало и останется знание».
Американский социолог Дэниел Белл в книге «Грядущее постиндустриальное общество» (Bell, 1973; рус. пер. Белл, 2004) выделил три уровня развития цивилизации:
– доиндустриальный, в основе которого лежало сельское хозяйство;
– индустриальный, в основе которого лежало машинное производство;
– постиндустриальный, основные ресурсы которого – информация и знания.
Несколько позже Белл назвал последний уровень информационным обществом.
Если в индустриальную эпоху наличие капитала позволяло организовать массовое производство какого-либо товара и занять свою нишу на рынке, то с развитием конкуренции само по себе производство не гарантирует экономического успеха и объем вложенного капитала не защищает от краха. Необходима инновация. В то же время наличие инновации – патента или ноу-хау – легко позволяет привлечь капитал.
Один из важнейших признаков информационного общества – ускорение внедрения инноваций. Если массовое освоение фотографии потребовало 110 лет, массовая телефонизация – 50, то внедрение телевидения – 12, транзистора – 5, а интегральной микросхемы – 3 года. Сегодня эти изменения происходят еще быстрее.
Идеи и научные разработки, таким образом, стали главной движущей силой экономики. Это определило особую роль высококвалифицированных сотрудников и интеллектуального капитала компаний, который составляют уровень образования, профессионализм, самоорганизация и творческие способности его персонала.
В структуре экономики постиндустриальных стран сфера производства занимает всё меньше места, с одной стороны, благодаря высокой степени разделения труда и, соответственно, высокой производительности, с другой – из-за вытеснения «нетворческого» производства в развивающиеся страны. Значительно более половины ВВП приходится на сферу услуг. При этом и в стоимость материальных благ, производимых в этих странах, наибольший вклад вносится информационной составляющей (в виде патентов, ноу-хау, научных исследований и разработок) и сферой услуг – торговлей, рекламой, маркетингом.
Важнейший мировой процесс второй половины ХХ века – глобализация, или всемирная политическая, экономическая и культурная интеграция, – в значительной мере основан на единстве мирового информационного пространства, обеспечивающего широким массам доступ к мировым информационным ресурсам и быстрое информационное взаимодействие.
Радикальные перемены, к которым должен приводить этот процесс, американский футуролог Элвин Тоффлер описал в книге «Третья волна» (1980): «Третья волна несет с собой присущий ей новый строй жизни, основанный на разнообразных возобновляемых источниках энергии; на методах производства, делающих ненужными большинство фабричных сборочных конвейеров; на новых не-нуклеарных семьях; на новой структуре, которую можно бы назвать “электронным коттеджем”; на радикально измененных школах и объединениях будущего. Возникающая цивилизация пишет для нас новые правила поведения и ведет нас за пределы стандартизации, синхронизации и централизации, за пределы стремлений к накоплению энергии, денег или власти. Эта новая цивилизация, поскольку она противостоит старой, будет опрокидывать бюрократию, уменьшать роль национального государства, способствовать росту полуавтономных экономик постимпериалистического мира». Кроме того, «цивилизация третьей волны будет стирать исторически сложившийся разрыв между производителем и потребителем» (Тоффлер, 2004).
Хотя начало «третьей волны» Тоффлер относил к середине