жить долго и счастливо, мол, умрём в один день. Думали — как получится…
Таким образом, даже собственное имя внуку моему пока не по зубам. Да ещё и упрямится: предметы, которым в младенчества дал посильные названия, хотя, конечно, и мы ему тут подыграли, так и продолжает называть “бибикой”, “вавой”, “пипикой”, последнее значит “сок”. А я у него — “дидика”. Это единственная, на мой взгляд, творческая удача нашего словотворца, о ней я, наверное, даже буду грустить, когда придёт время. С этим в связи я и переделал “Женьку” в “Жижику”. И всем понравилось, и прижилось.
Разумеется, Ваньку стал именовать “Иванушкой” тоже я. Словно бы отыгрываясь за то, что со мной ни разу в жизни никто не советовался при выборе имён нарождающимся детям. Будто не я главный специалист по словам вообще и по именам в частности.
И все же один раз я попытался своё мнение не только высказать, но и настоять на нём: попросил внучку назвать Марфой, потому что так звали мою бабушку, которая меня любила больше всех, потому что она родилась в 1902-м, а внучка моя — в 2002-м. И звучало бы не банально, и для фантазии простор — Марфинька, Марфуша, еще как-нибудь. Аргументировал также тем, что горячо любимых внучек Алексея Максимовича Горького звали Марфой и Дашей…
Вы будете смеяться, но моя вредная старшая дочь — зять не в счёт, он её во всём слушается — поступила с мнением отца довольно нешаблонно, учла его на свой излюбленный манер, записав внучку “Дашей”!
Я тогда сильно обиделся. Даже сказал, что с ихней Дашкой пусть кто угодно нянчится. “Вот посмотрите!” — ещё со всей уверенностью сказал. Но кто и когда верил моим угрозам…
Вскоре дочь вынуждена была признать, что Дашек вокруг и впрямь, пожалуй, многовато. Как раз соседка моя баба Нина — не нарочно, боже упаси, по чистому недомыслию — очередную свою кошку так же нарекла. Но не переименуешь ведь человека.
А человеку между тем уже вовсю второй год идёт. А мне всё ещё ничего подходящего в голову не пришло, Дашутка, Дашенька, Дашечка — всё не то. Хотя последнее вроде ничего. Есть ещё, конечно, имя “Дарья”, но, развивая данный образ, фантазия моя рождает лишь каких-то диких монстров, назвать которых просто язык не поворачивается…
— А теперь, Жижика, спать.
— Не чу-у-у…
— Я тоже не хочу, но надо. Родители потом спросят, слушался ли ребёнок. И я отвечу: конечно. И нас похвалит. Да ты не переживай, сразу спать не будем, сперва, как обычно, книжку полистаем, песни попоем, тогда уж…
Если бы кто-то ещё в доме был, малыш ещё поартачился бы, но мы вдвоём, и он умилительно покладист — сущий ангелочек, жаль, не могу вам его фотку предъявить, поверьте уж на слово.
И мы заваливаемся на обширный диван, стопку книжек берём с собой, так сказать, в дорогу, а заодно пару пластмассовых иномарок, которые ужасно любит покупать Жижике отец, патологически помешанный на автомобилях и согласный работать водителем, судя по его гонорарам, даже совсем бесплатно.
И вот я читаю Жижике о государыне рыбке, а также о противной старухе и замордованном ею старике, а внук устраивает ралли по бездорожью моего пуза. Но стоит мне умолкнуть — всё равно же не слушает ни черта, — сразу гонки прекращает и требует продолжать чтение. Чтобы, значит, я не сачковал. И получается, что у него как бы автомагнитолой ещё роблю. У отца же в машине магнитола никогда не выключается.
Рано или поздно ралли надоедает — ему б товарища для игры, а то я не могу одновременно быть гонщиком, трассой и магнитолой — игрушечные иномарки остывают под подушкой, где у них гараж, сказка сама собой сходит на нет, ещё ни разу мы не дочитывали её до конца, хотя начинали бессчётно, автор сказки смотрит на нас со стены удручённо — это мой диплом лауреата писательской премии “Чаша круговая” за 2002 год, сделанный без затей на простой бумаге посредством ксерокса, поэтому он и висит в простенке, чтобы только с дивана любоваться на него самому лауреату несчастному.
Однако ещё минут пять—десять мы с внуком поём. Сперва громко, а в конце шепотом. В нашем репертуаре песни советских, а также не советских композиторов, но тоже наших. Хорошо способствуют засыпанию две арии для особо чувствительных натур, каждую из которых мы знаем, увы, лишь в пределах нескольких строчек. Притом, наверное, не вполне точно: “Динь-динь-ди-и-нь, динь-динь-ди-и-нь, кала-ко-о-льчик звени-и-т…” и “Види-и-шь ты-ы-ы свод неба атла-а-асный, о друг мой прекра-а-асный, как си-я-а-ет о-о-н…”
И так это жалобно выводим, пока один из нас не уснёт.
Подобным образом некогда и Ваньку спать укладывал. Только ему больше всего на свете мои самодельные сказки нравились, тогда как Жижика к ним совершенно равнодушен. Несколько лет я принуждён был выдумывать в среднем одну сказку в день — он ведь не только в качестве снотворного их требовал, но при всяком удобном случае.
Конечно, ни компиляцией, ни самым откровенным плагиатом брезговать не приходилось, благо, никто, кроме нас, этого бреда собачьего не слышал, однако несколько раз мне, честное слово, удалось создать экспромтом подлинные шедевры устного народного творчества, которые ещё некоторое время устными и оставались, а после, помаленьку выветрившись из головы, сделались безвозвратно утраченными, поскольку я лишь недавно взял за правило всё более-менее стоящее своевременно фиксировать, да и то это правило постоянно нарушаю.
— Дед, рассказывай скаху! — так приказывал мне обычно Иванушка, — длинную и страшную.
И я безропотно заводил эту волынку:
— Жили-были Иванушка и дедушка…
Все сказки до единой начинались данной ключевой фразой, а потом кто угодно мог появиться: президент нашей с Иванушкой Родины, Бэтмэн и Найтмэн, черепашки ниндзя и настоящие охотники за привидениями, а также сами привидения, вампиры и монстры. Хотя не меньшим успехом пользовались отечественные богатыри да витязи с языческой нечистью вперемешку.
Как-то, желая потрафить бабушке, забредшей в наш закуток по какой-то хозяйственной надобности, я взял да и слегка видоизменил поднадоевшую формулу:
— Жили-были дед да баба, и был у них внучек Иванушка…
Так Ванька сразу запротестовал:
— Рассказывай по-нормальному, не надо нам никакой бабы!
— Что?! — моментально обиделась бабушка. — Как это не надо бабы? Да вы без меня…
— Да нет, баб, — заюлил внук, уже, оказывается, начавший постигать азы лицемерия, — это не про тебя, это про сказочную!
А пели мы со старшим внуком песни иного сорта, более подобающие суровым мужикам, а не сентиментальным существам ясельно-пенсионного возраста.
— “Мы раз-бо-бо-бобойники, разбойники, разбойники-и-и! Пиф—па-а-ф — и вы покойники, покойники, покойники-и!” — что есть мочи внушали мы ужас всем, кто против нас, затаившимся по тёмным углам квартиры.
Впрочем, изредка всё же его настроение совпадало с моим, по преимуществу минорно-элегическим. И под сводами хрущобы величаво плыли исполняемые на два голоса классические есенинские ямбы, которые Иванушка иной раз слегка подправлял в соответствии с духом, а главное, буквой своего времени:
— “Са-а-м себе казался-а-а я-а-а таким же клё-о-вым…”
А ведь перестают, совсем перестают предаваться вольному песнопению наши русские люди, вы заметили? Даже вульгарные свои частушки начисто отвыкли они выдумывать и исполнять. Хотя ещё совсем недавно в заштатных городишках вроде нашего полным-полно проживало гармонистов-баянистов-гитаристов, а многочисленные духовые оркестры при клубах бесперебойно пополнялись юными трубадурами.
И вот, если не считать механической да электронной музыки всех сортов, которая, странным образом фильтруясь сквозь стёкла окон, превращается в трамбующее последние мозги “Бум-бум-бум-бум…”, — своеобразная, наполненная мёртвыми, хотя и чрезвычайно яркими миражами, пустыня. Даже некому похоронный марш сыгрануть.
Трубы и альты, валторны и фанфары, блиставшие на солнце протуберанцами уже почти наступившего светлого будущего, сданы за гроши в цветмет — неужели их впрямь переплавили, это ведь не у каждого поднимется рука — гармонисты-баянисты поголовно вымерли, а гитаристы хотя частично живы ещё, но, замордованные нищетой и отсутствием перспектив, уже лет двадцать не берут в руки инструмента, который тоскливо пылится где-нибудь в чулане, а его мещанский алый бант служит завязкой для мешка с картошкой.
Так что выходит — спета, до самого непобедного конца спета наша русская народная песенка?..
Несмотря на миллионы моих слов, вырос Иванушка неразговорчивым. Весь в отца. И разбойничьи напевы ничуть не взбодрили его генетику. Сколько моих героических усилий псу под хвост!
А улыбается внучек, пожалуй, даже реже, чем отец. И от прежних наших телячьих нежностей остались жалкие крохи…
— Дед, дай десять рублей.
— А ты меня любишь?
— Конечно.
— Тогда — на.
Главное, без запинки ответил. Хотя, разумеется, и тут не без элемента допустимого среди приличных людей лицемерия, без которого вовсе обойтись в жизни никак не выходит, по себе знаю — сколько незаслуженных комплиментов выдано бездарным, однако столь симпатичным людям, потому что “хороший человек”, конечно, не профессия, а гораздо выше всякой профессии.
Правда, должен заметить, временами даже минимальное лицемерие довольно сильно изнуряет. И тогда, изо всех сил удерживаясь от произнесения вслух честного, но никому не нужного слова, строишь неуклюжую, бросающуюся всем в глаза, жалкую фигуру умолчания…
И абсолютно неведомо мне, о чём Иванушка постоянно сосредоточенно молчит, когда не играет в эти ненавистные мне “стрелялки”, не смотрит по телевизору или видео ещё более ненавистные ужастики, до чего в своём молчании доходит. Не исключено, что молчит человек просто так, ни о чём, хотя мне подобное безмыслие даже представить невозможно. Однако если думает о чём-то, так уж точно не обо мне.
Чего ему обо мне, совершенно не понимающем его интересов, думать, мы за последние года три сделались столь далёкими друг от друга, что остаётся только иллюзией тешиться: когда-нибудь, пускай очень не скоро, когда я уже буду на другом берегу пребывать, Иванушкину душу — ведь есть же она у него — вдруг ни с того ни с сего защемит по-особому, и невтерпёж сделается ему узнать, а желательно бы и понять, каким, собственно, был его легендарный, если верить россказням старших, но почти стёршийся в памяти дед.