— Домой не чу-у-у, — отзывается, не повернув головы.
— Ну-у-у, опять! Брось, птенчик мой, нашёл, о чём грустить. Два денька с папой побудешь, пока я на работе поработаю, потом мы опять вместе будем. Ведь я ж тебя всё равно больше всех люблю.
— Не чу, — повторяет внук непреклонно.
Значит, при расставании обязательно будут большие слезы. А мне любые слезы — нож острый, последние штаны отдам — лишь бы не видеть. Его слезы — тем более. Он-то, едва скроюсь из вида, успокоится, а у меня душа будет щемить вплоть до следующего раза.
— Не надо так говорить, Жижика, тебя мама с папой тоже больше всех любят, ты же ихний!
— Дидикин.
— Я рад, что ты дидикин, но родители думают — ихний, так не надо их огорчать, они хорошие
— Папа каку пил — маму бил.
— Что?! Опять?! Ах ты!..
И прикусываю язык. Теперь понятно, почему ребёнок весь день какой-то не такой. И почему у матери утром был столь вульгарный макияж. И тот, скотина… Конечно, он пировал накануне, у меня-то глаз-ватерпас, но ведь не постоянно же… Да вот, угораздило столкнуться в жизни и с этим. Уж никак не думал, что кто-нибудь когда-нибудь на мою бесценную деточку, которая даже громкого голоса моего отродясь не слышала, будет руку поганую поднимать…
Он, зять-то, души в них обоих вообще-то не чает. Она, дурочка, в своё время так и объяснила: “Добрый он, как ты, даже имя-отчество с твоими совпадают — судьба…” Более того, зятёк ещё и слюнтяй, делается вдрызг пьяным от полуторалитровой бутыли пива, нюни распускает и за самого себя постоять совершенно не способен. В связи с чем у нас натуральная, иного слова не подберёшь, коллизия когда-то вышла.
Жил с ними по соседству один уголовничек мелкий, любил демонстрировать во дворе свой богатый “боди-арт”, или, как они это дерьмо нынче называют, наколки лагерные, обильно покрывающие верхнюю половину, хотя, возможно, и нижнюю, которую парень всё же от публики скрывал. Так что уже этим он меня раздражал, но мало ли кто чем и кого раздражает.
Однако Игорёк этот еще и самоутверждаться среди тех, кто в коленках слабее, страшно любил. Впрочем, это многие любят, в чём состоит, на мой взгляд, один из главных пороков существа, сработанного, если верить преданию, по образу и подобию Господа.
И однажды набил он морду моему недотёпе. Причём сделал это в присутствии моей дочери и моего внука. В присутствии, само собой, многочисленных соседей. Чтобы все раз и навсегда уяснили, кто в этом гадючнике безраздельный хозяин.
И прибежали наши безответные к нам. И ревут все трое. И взыграло моё ретивое, простите за нечаянную рифму!
— Хочешь, я сейчас же пойду и разберусь с ним, как сочту нужным?
Только энергично помотал головой, боясь разлепить разбитые губы, чтоб не разрыдаться.
— Я пошёл.
А жена:
— Офонарел, старый! Он же тебя моложе вдвое!
— От старой слышу. Да не боись ты, знаешь ведь меня. Разве я до дебильной махаловки на глазах у изумлённой публики опускался когда?
Однако пришлось поспешить. Пока упомянутая публика по своим норам не расползлась. Иначе пропадёт назидательный эффект.
— Игорёк, — попросил я, — подойди-ка сюда.. .
Он с готовностью подошёл:
— Чего, дядь Сань?
И словно бы — ни сном, ни духом.
— А вот чего, морда твоя уголовная; ещё раз, падла, увижу или услышу, что ты тут под пахана канаешь..
— Ничего я не канал, дядь Сань, бля буду, век воли не видать! Вашему-то трудно было, что ли, до ларька сбегать, если человек просит…
— …Услышу или увижу — даже не сомневайся. Сразу — на нары. В стойло. Догадываешься, наверное, что дяденьки менты мне в такой пустяковой просьбе не откажут.
— Ты чо, в натуре, стучать?
— Именно! А ты, небось, мечтал, что я на старости лет начну по вашим говённым правилам жить? Обломаешься, фраерок! Здесь тебе не зона. И если ты по ней затосковал, по доброте душевной окажу содействие.
— Гонишь, не посадят меня! Не за что! Подумаешь, в рыло разок дал.
— Не гоню, ошибаешься. Кого-то другого, верно, не посадят. А тебя — в два счёта. Хотя бы ради ментовского показателя.
— И там люди живут!
— Опять ошибаешься, мужичок, люди там не живут. Люди там страдают. А живёт только нелюдь. Упыри, которые, кстати, очень не любят, когда мужичьё под паханов косит.
— Всё-то ты знаешь…
— Не всё, но многое. Возраст такой. Да и должность…
Между прочим, после этих публичных дебатов Игорёк даже здороваться со мной не перестал. Видать, не совсем пропащий человек, так, один из многих миллионов, легко обходящихся без какого бы то ни было употребления самого главного инструмента своего, данного ему природой. Или Богом. Я голову имею в виду. Типичный русский человек, между прочим, который, когда ему весело, запросто любого прирежет, если тот вместе с ним веселиться почему-либо не пожелает.
И однажды Игорька посадили-таки. Безо всякой моей помощи. Не внял моим советам и просьбам, нанёс кому-то телесные повреждения средней тяжести да упавшую с человека кепку в карман зачем-то сунул — разбой, заполучи свои восемь месяцев, среди которых одни январи. А жена да пацан мелкий, Жижикин приятель, дожидаться остались. Хорошо всё-таки, что без моей помощи. А то как бы я теперь в глаза им смотрел…
В чём же обещанная коллизия? А в том, что на следующий день после моего просветительского разговора с соседом мой слизняк беззащитный навесил моей глупой овечке первый в её жизни фингал. Компенсировал таким вот образом полученный накануне собственный морально-материальный урон. Тоже, кстати, вполне в духе национальной традиции — вспомним нравы, царящие в армейской казарме: одни терроризируют других, поскольку несколько раньше их тоже терроризировали, а коли первые террористы уж недосягаемы, значит, отыграться следует на тех, кто как раз поступил в их распоряжение.
Однако я тоже до мозга костей русский, но меня, когда я в казарме обитал, такой вид компенсации морального ущерба сразу категорически не устроил. Из-за чего, наверное, дедовщиной я себя не запятнал, последние полгода с честью носил почётное прозвище “отец”, хотя были в нашем призыве и постарше ребята, к тому же, в отличие от меня, лычки имели. Скажете, национальные особенности здесь ни при чём? Возможно. В казармах иной армии мотать срок не доводилось…
Или зять мой рассчитывал, что я его обидчика буду долго катать в пыли у подъезда, нос и губы ему расквашу ради полного торжества справедливости, слёзные извинения выбью карающей рукой? И я, получилось, надежд его не оправдал? Чёрт его знает. Но любимая женщина-то при чём?!
Не поднялась моя рука и на него. Хотя, скорей всего, стоило врезать по незажившей еще роже. И мечталось, когда поехал к ним, узнав от жены дикую новость. Приехал, ворвался… Да ведь я в жизни никого не ударил первым! Даже в детстве и в пьяной молодости, когда приходилось сражаться нередко, первым всегда начинал не я, о чём лучше всего свидетельствуют мои боевые шрамы: лоб, губа, ноздря, подбородок, затылок. Ведь первый удар дилетанта — самый выверенный, дальше чаще всего — бездарная жалкая потасовка, ничего общего с киношными побоищами не имеющая.
Приехал и забрал внука с дочерью к себе. И в ответ на обещание зятя незамедлительно удавиться возражать не стал. Совсем наоборот, расценил обещанный акт как единственный мужественный во всей трусливой и глупой жизни. Даже пообещал оплатить приличные похороны.
Не удавился, конечно, куда там. Каждый вечер ныл да канючил под дверью, вызывая слёзное сочувствие моих соседей, тонкостей сюжета не знавших. Впрочем, если бы и знали, всё равно б пожалели. Опять — национальная особенность.
Ныл да канючил, и все вскоре вернулось на круги своя. И потом ещё пару раз увозил я их от него с пожитками и навсегда, пока не сказал со всей решительностью — впрочем, какая она, родительская решительность, в подобных случаях — мол, с меня хватит такого позора…
И к этому притерпелись, и это в обыденность вошло. Как многотонные грузовики за окнами.
— А давай, Жижика, споём!
— Не чу-у-у…
— По правде сказать, я и сам “не чу”. Но не впадать же нам в беспросветную меланхолию с юных дет! “Всё-о-о равно-о-о никто не узна-ает, пока рассвета-ает, выйди на-а-а балко-о-н!…”
Тщетно. Не подтягивает.
— А знаешь, Жижика, ночуйте-ка вы с мамой сегодня у нас! Чего вам дома? Папа до утра на работе, завтра он вас утром и заберёт. Годится?
— Но-о!
— Лучше говорить “да”.
— Да-а-а! — с полным восторгом, мрачного настроения как не бывало.
— Теперь — споём?
— Но-о-о!
— “Динь-динь-ди-и-нь, динь-динь-ди-и-нь, колокольчик звени-и-т…”
И что-то маленько похожее доносится сзади, “Динь-динь-ди-и-нь” у него вообще нормально выходит.
Однако мама Жижикина может не согласиться на наш вариант. Впрочем, маловероятно. В том-то и беда моей младшей, что она почти никогда не бывает способной настоять на каком-либо собственном варианте, пожалуй, она как человек в этом смысле повторяет меня, доведённого до логического завершения, и страшно представить, что с ними всеми будет без меня. Без бабушки. Но ещё страшнее дотянуть до рубежа, начиная с которого мы начисто утратим возможность реально влиять…
В лу-у-нном сия-а-ньи сне-е-г серебри-и-тся,
вдо-о-ль па даро-о-ге тро-о-ичка мчится.
Динь-динь-ди-и-нь, динь-динь-ди-и-нь…
Оно, может, и не совсем так в песне поётся, мы слова знаем не твёрдо, а петь временами страсть хочется. И что делать — базлаем как бог на душу положил. Не в словах же дело, когда то поёт, то плачет сама душа…
Жижикин отец теперь на “скорой” водителем работает, сутки — через двое, в свободные дни авторемонтом подхалтуривает, иначе ему, придавленному алиментом, никак… Чёрт возьми, это уже вторая коллизия получается! Или всё ещё — первая?..
Когда же халтуры нет, добросовестно водится с этим младшим сыном. Даже не напивался ни разу в такие дни. И Жижике, судя по всему, с трезвым отцом очень хорошо. Но стоит тому, как теперь говорят, расслабиться, сразу слышу: