В своей первой книге эссе, представляющей собой также литературный манифест, – «О вдохновении и стиле» (1966) – Бенет фактически выстраивает восходящую к античной литературе иерархию авторов, которые помогут ему и будущим писателям вернуть испанской прозе былое величие. Одно из ключевых эссе сборника «Так где же сидела герцогиня?» – это метаразмышление над тем, как разворачивается повествование. Занимающие Бенета произведения объединяет предмет изображения: застолье. Обращаясь к столь различным «объектам», как Новый Завет, религиозная живопись и роман Тургенева «Накануне», Бенет проводит анализ стратегий изображения застолья и того, как тот или иной выбор выдает то или иное представление о литературе. Больше всего Бенет ценит тех, кто не пытается дать полное (тем более избыточное) описание, но подчиняет его нуждам повествования. Тут же раскрывается и главная мысль эссе (появляющаяся и во многих других трудах писателя): разделение прозы на сюжетную (de argumento) и описательную/«оттисковую» (estampa). Бенет гораздо выше ставит вторую, к ней и относит «Дон Кихота»: каждое приключение героя работает на его раскрытие, а не диктуется нуждами сюжета. В эссе «Так где же сидела герцогиня?» Бенет утверждает, что структура произведения держится на двух осях, временной и пространственной, и отмечает, что если для живописи основой является пространственная ось, а с временной живописец может так или иначе играть, то для искусства повествования (которое в данном случае сужается до литературы) основной оказывается ось временная. Соответственно, областью эксперимента становится пространство. Эти оси не пересекаются с понятиями описательности или повествовательности, так как Бенет показывает возможности работы с пространством для развития повествования. В эссе он активно критикует французских структуралистов, по его мнению, не понимающих авторскую кухню, и особенно противится идее смерти автора, однако, в сущности, приближается к теориям постструктуралистским, которые развивают Жерар Женетт и Поль Рикёр, а также немецкие и американские теоретики. Подход Бенета близок современной нарратологии, с той лишь (важной) разницей, что в своих теоретических текстах он смотрит на произведение как писатель и пишет о структуре не для теоретиков или читателей, но для других авторов.
Хуан Бенет«СИДЕЛА ЛИ ГЕРЦОГИНЯ СПРАВА ОТ ДОН КИХОТА?»(«ТАК ГДЕ ЖЕ СИДЕЛА ГЕРЦОГИНЯ?»)
Тут я его и оставлю за приготовлением и снаряжением похода и снова заговорю о наших ходатаях и их славном путешествии, а раз одновременно происходят три-четыре вещи, никак не могу, следуя предмету и событиям излагаемого, умолчать о том, что подворачивается кстати, по каковой причине прошу меня не винить за то, что уклоняюсь и отдаляюсь от порядка, чтобы сообщить то, что дальше произойдет.
Те воодушевление, решимость, гнев и уверенность, с которыми Берналь Диас решается написать – в восемьдесят четыре года, потеряв «зрение и слух»409 – «Правдивую историю», не мешают ему остановиться и задуматься о настолько неблизкой ему теме, как порядок повествования. Даже принимая во внимание, что гигантская хроника, которую он напишет – памятник памяти и упорствованию в ошибках, не имеющий себе равных в литературе, – в целом соотносится с линейным изложением событий, ведь он сам принимал в них участие, событий этих так много и они настолько неоднородны, что ему периодически приходится задумываться и останавливаться, перед тем как продолжить, чтобы должным образом представить и то, что обеспечит лучшее их (событий) понимание. Эти уточнения – «Подобает мне вернуться назад в нашем повествовании, дабы оное было более вразумительным (гл. CLXXIII)» и чуть дальше: «…и поскольку в одно время происходят две и даже три вещи, как я уже говорил в предыдущих главах, приходится мне водить пером постепенно и не торопясь» (гл. CLXXXII) – дают представление о том, с какой серьезностью этот старик восьмидесяти с лишним лет (первооткрыватель и конкистадор, солдат, не наделенный «совершенным образованием и красноречием», разорившийся крестьянин, который в своей энкомьенде берется за работу, чтобы оставить какие-то деньги детям, отнесся к дисциплине, совершенно для него новой.
Бросается в глаза, что для человека, который провел описываемые пять лет в странствиях, единственный порядок повествования – хронологический, который он решается нарушить, только пересказывая одновременно разворачивающиеся события и, еще реже, рассказывая о маленьких и обособленных экспедициях, описание которых он в считанных случаях разбивает на две группы и более, чтобы проследить параллельно происходящие действия. Так как он четко выбрал предмет своего повествования – Кортес и его приближенные, – то одновременность появляется в нем только при фрагментации; мало внимания уделяется тем второстепенным историям, которые связаны с отдельными личностями, составляющими эту группу, которым он время от времени посвящает отдельные пассажи. Подобное приближение оптики историка к элементу, входящему в состав выбранного им сюжета, который, однако, сохраняет свою индивидуальность внутри группы, как правило, не меняет порядок повествования, выбранный автором, которому обычно удается вписать его в хронологическое течение и избежать необходимости возвращаться назад. Таким образом, имеет смысл выделить первичные принципы различения одновременных действий разной природы, которые испокон веков – учитывая склонность философов к онтологической каузальной редукции – побуждали их к изучению природы этих различий с целью отделить одни от других, маркировать и сделать из такого анализа соответствующие выводы. Поэтому они говорили о причинах и следствиях, реальных или формальных, обязательных или возможных, но не столько для того, чтобы в конечном счете это различение послужило для понимания терминов, включенных в определение, сколько для того, чтобы оно стало крепким фундаментом для суждения. Снисходя к философским требованиям и отчасти пренебрегая эффективностью онтологической редукции, можно абстрагироваться от этого анализа, чтобы отказаться от дифференциальных качеств и ограничиться тем, что предоставляет сам историк, чьи личные критерии отбора погребены вместе с ним. Понятно, что существуют одновременные действия, вписывающиеся в повествовательный порядок и совмещающиеся с ним, а есть те, которые требуют шага назад в повествовании.
То, что Берналь Диас был отважным, немного мужиковатым и происходил из крестьян, не значит, что он был простаком. Мне представляется, что есть явное сходство между ним и Сен-Симоном: оба были одарены изумительной памятью, поставленной на службу хронике, лишь подчеркнувшей уровень забытья, окружающий автора; оба охвачены страстью возмущения, которая выливается в длинные абзацы, с усложненным ритмом и неидеальным синтаксисом, в которых фразы нагромождаются по мере того, как они приходят в голову нетерпеливого автора. Берналь Диас видел конкисту со слишком близкого расстояния, чтобы приписать ее события храбрости избранного меньшинства, ужасу большинства и силе веры, как это делали до него его возвышенные коллеги (к радости своих заказчиков). Его возмущение невозможно объяснить без предварившего его искажения, которое в те времена, еще такие падкие на ореол героя, еще совсем недалеко ушедшие от жесты, было очевидным: речь идет об упрощении. Когда ослепший и глухой старик восьмидесяти с лишним лет берется за перо и в один присест пишет полмиллиона слов, чтобы преодолеть упрощение, от него стоит ждать чего-то большего, чем соблюдение устоявшегося порядка, каким бы возвышенным, эзотерическим или священным он ни был. Так же, как он не принимает официальную хронику Гомары410, не принимает он и требования высшего порядка, опираясь на собственное мнение при выстраивании своего порядка изложения, который поневоле будет субъективным. Когда событие не является важным, автор допускает подчиненные и вводные предложения или отступления, но не шаг назад (оно четко прочерчивается в соответствии с хронологией, а не освещается сообразно ритмическим или еще каким-нибудь размытым законам риторики): он кажется подвластным только определенной иерархии, требующей других, не риторических опознавательных знаков. Повествование производит виртуальный эффект одновременности, и порой этот гигант памяти пускается в такие запутанные объяснения, что, кажется, помещает читателя в сказку про белого бычка:
Будучи, как я уже говорил, губернатором, Маркос де Агилар, сей последний страдал чахоткой и бородавками, и лекаря велели ему сосать молоко из грудей некой кастильской женщины, а еще козьим молоком он питался месяцев восемь, и скончался от означенных недугов и лихорадок, а в завещании своем повелел, чтобы губернаторствовал один лишь казначей Алонсо де Эстрада, на тех же условиях, на которых он сам принял власть у Луиса Понсе де Леона. И городской совет Мехико вместе с представителями других городов, в ту пору в Мехико обретавшимися, видя, что оный Алонсо де Эстрада неспособен управлять как подобает, а тем временем Нуньо де Гусман, два года уже как приехавший из Кастилии и губернаторствовавший в провинции Пáнуко, вторгается в пределы Мехико, утверждает, что они подчинены его провинции, да еще ведет себя буйно и не считаясь с теми наказами, каковые он получил от его величества, поскольку житель Мехико, называвшийся Перо Гонсалес де Трухильо, знатного рода, заявил ему, что хочет быть не под его властью, а под властью Мехико, раз уж индейцы в его энкомьенде – не те же, что в Пануко, и едва ему передали эти слова, он безотлагательно велел его повесить и учинил многие другие беззакония, в частности, удавил еще одного испанца и не признавал и ни во что не ставил казначея Алонсо де Эстрада, хотя тот и был губернатором, и не выказывал ему положенного почтения, и видя, как бесчинствует Нуньо де Гусман, совет Мехико и другие городские кабальеро, дабы устрашить Нуньо де Гусмана и принудить его исполнять приказанное его величеством, попросили казначея, дабы с ним совместно губернаторствовал Кортес, поскольку он был пригоден к службе Господу нашему и его величеству, а казначей отказался, и другие сказали, что Кортес тоже не согласен, ибо не хочет, чтобы злые языки говорили, что он-де хозяйничает силой, да еще потому, что ходили слухи и подозрения, дескать, Кортес был причиною смерти Маркоса де Агилара и подстроил так, что тот умер… (гл. CXCIV)