Ровно в пять часов Нежданов сошел вниз к обеду, возвещенному даже не звуком колокола, а протяжным завываньем китайского «гонга». Все общество уже собралось в столовой. Сипягин снова его приветствовал с высоты своего галстука и указал ему место за столом между Анной Захаровной и Колей. Анна Захаровна была перезрелая дева, сестра покойного старика Сипягина; от нее попахивало камфарой, как от залежалого платья, и вид она имела беспокойный и унылый. Она исполняла в доме роль Колиного дядьки или гувернера; ее сморщенное лицо выказало неудовольствие, когда Нежданова посадили между ею и ее питомцем. Коля сбоку поглядывал на своего нового соседа; умный мальчик скоро догадался, что учителю неловко, что он конфузится: он же не поднимал глаз и почти ничего не ел. Коле это понравилось: он до тех пор боялся, как бы учитель не оказался строгим и сердитым. Валентина Михайловна тоже поглядывала на Нежданова423.
В том, что касается рассадки, ясно только то, что Нежданов садится между своим учеником и пожилой двоюродной бабушкой, которая с подозрением рассматривает его как чужака или узурпатора; это контрастирует с точно указанным временем действия и с временнóй осью, которая сразу же становится ведущей в повествовании («Сипягин приветствовал его…», «Анна Захаровна была перезрелая дева…», «она исполняла в доме роль…», «выказало неудовольствие, когда Нежданова посадили…»), однако не может обходиться без навязанных пространством правил. Но уже есть намеки на то, что можно было бы назвать «позиционными» чувствами (то есть чувствами, которые в тексте будут связаны с положением персонажей в пространстве относительно друг друга. – А. Б.-С.): благополучие Сипягина, неблагополучие его тетки, успокоение, которое приносит Коле стеснительность учителя, и завуалированный интерес к последнему Валентины – именно они в романе будут развиваться вплоть до трагической развязки. Как уже говорилось, на пике конфликта они снова (как же иначе?) садятся за стол, на этот раз в качестве принимающих гостя, Соломина, сурового и эффективного соседского промышленника, прототипа нового, рассудительного человека, знающего, что революция может произойти лишь постепенно.
Валентина Михайловна познакомила Соломина со всеми своими домочадцами (пристальнее, чем на других, посмотрел он на Марианну)… и за столом посадила его возле себя о правую руку. Калломейцев сидел о левую. Развертывая салфетку, он прищурился и улыбнулся так, как бы желал сказать: «Ну-с, будемте играть комедию!» Сипягин сидел напротив и с некоторой тревогой следил за ним взором. По новому распоряжению хозяйки Нежданов очутился не возле Марианны, а между Анной Захаровной и Сипягиным. Марианна нашла свой билетик (так как обед был парадный) на салфетке между местами Калломейцева и Коли424.
Наконец уточнения, хоть и не упорядоченные, оказываются достаточно ясны для того, чтобы заключить, что – начиная с Валентины и далее по часовой стрелке – они сели так: Валентина (во главе стола), Соломин, Анна Захаровна, Нежданов, Сипягин (во главе с противоположной стороны), Коля, Марианна и Калломейцев, если правомерно предположить, что для симметрии по бокам расположились по трое сотрапезников; в тексте нет этому подтверждения, поэтому можно также предполагать, что слева от Валентины сидели (в таком порядке) Калломейцев, Марианна, Коля, Нежданов и Анна Захаровна, впятером занимая левый фланг, оставляя во главе Сипягина и изгоняя Соломина на единственное место справа, как Иуду с «Тайной вечери», своим равнодушием и молчанием показывающего всю праздность вопросов о его будущей вине, с которыми ученики пристают к Учителю. Но, на мой взгляд, имеет смысл остановиться на этом коротком фрагменте, чтобы сделать заключения, в которых современные критики (особенно французские и к ним примкнувшие) не найдут ничего интересного. В первую очередь, очевидно полное неприятие, которое автор выказывает к регулированию пространства в соответствии с правилами экономии; если бы он руководствовался ими, то сделал бы то же, что и я: решил бы этот вопрос в двух строках, не описывал бы отношения в цепочке сотрапезников, исходя из одной точки и далее прописывая положение сидящих за столом относительно нее.
Но такой порядок, уравнивающий все элементы, его не интересует; не только потому, что он не имеет ни малейшей ценности для повествования, но и потому, что, руководствуясь им, автор прервал бы тонкую игру и помешал бы из-за своей любви к ясности хрупким силам разной природы, которые вмешались, чтобы определить порядок, в котором все сели за стол. Повествование, следовательно, должно отражать в первую очередь эти силы, а не порядок, даже, можно сказать, и разрушая этот порядок; автор не обращается к действию самому по себе, вне его протекания, но прослеживает его предпосылки и намекает на будущие последствия, и прежде всего помещает себя заранее в ситуацию, где принимает участие и читатель, предположительно, заинтересованный не столько в четком перечислении имен в порядке рассадки, сколько в том, чтобы понять и сохранить в памяти расположение друг относительно друга четырех-пяти персонажей, которые будут участвовать в предстоящем диалоге. И снова нить повествования прерывает картинку – сам порядок рассадки, – иначе она скорее всего была бы прервана и сделала бы сцену бессмысленной, попав под ножницы поименного перечисления.
Во-вторых, хочется обратить внимание на это «по новому распоряжению хозяйки», сказанное как будто впроброс. Между 48-й страницей романа (посреди экспозиции, как уже говорилось), когда Нежданов впервые обедает с семьей, и страницей 186-й, в эпицентре конфликта, во время торжественного обеда, устроенного для Соломина, романист не упоминает ни единого приема пищи, а следовательно, читатель не знает, что «обычно» Нежданов сидит рядом с Марианной. Между этими страницами молодые люди полюбили друг друга, а из-за их несогласия с семьей возник конфликт, который, начиная с описываемого момента, примет угрожающий оборот. Либо у повествователя не было случая упомянуть об этой детали, – хотя кажется не вполне правомерным говорить об отсутствии случая что-то сделать у того, кто может создавать их по своему усмотрению, – либо он поступил так из экономии, о которой ему незачем отчитываться перед читателем. И поэтому «по новому распоряжению хозяйки» проводит тонкую границу между читателем и автором, линию, которую литературный критик, особенно француз425, не сможет преодолеть никакими усилиями; показатель всего того, что, не описывая, автор утаивает и сохраняет при себе так, чтобы никто не смог воспользоваться хоть каким-то правом на расспросы; теневая сторона, которой он правит последовательно и безраздельно, пусть даже так, как это происходит с патрунами у Берналь Диаса, становившимися, в силу плохо прописанных и еще хуже действующих распоряжений, управляющими территорий, которых сами не посещали и никогда не узнают; и даже когда речь не идет о повествователе, нельзя забывать, что хроника является не кратким изложением событий, но скорее результатом отбора и упорядочивания взятых из многослойного континуума действий, достаточных для понимания всего процесса. За этот двойной критерий отбора и достаточности может нести ответственность лишь тот, кто выяснил для себя, что равно как считать естественным совпадение с читателем относительно использования и функционирования всех слов в своем тексте (особенно это касается натурализма второй половины XIX века), автор так же может оставить при себе свое мнение и не объяснять свое творческое поведение в отношении всего, что может быть логически выведено, но не прописано; он прекрасно может на протяжении 140 страниц скрывать некое положение дел, – которое ничего особенного не добавило бы к описанию привычек и событий, происходящих в определенной сфере жизни, – до того момента, когда изменение этого положения не будет значить больше, чем его сохранение. Тогда он делает отступление и одним оборотом – «по новому распоряжению» – коротким жестом передает читателю знание, которое он хранил – по собственной воле или невольно, сознательно или бессознательно, как потенциальное или реальное – и скрывал его в течение всего предыдущего повествования. Читателю ничего не остается, кроме как довольствоваться этим достаточно прихотливым распределением повествовательного наследства, но, каким бы маловзыскательным и необстоятельным он ни был, то удивление, которое может вызвать у него почти незаметное «по новому распоряжению», послужит ему, чтобы раз и навсегда усвоить всю глубину абсолютного незнания, которое окружает то, что читатель якобы знает лучше автора; узреть тени, которые пролегают между тем, что повествователь осветил, и бесконечностью деталей, выведенных в неподвластные местному законодательству территории подразумеваемого, потому что не из ниоткуда он выцепил эти «новые распоряжения», благодаря которым перед ним предстал кусочек эфемерного и наполненного лакунами прошлого. Несколько месяцев назад я услышал, как знаменитый писатель обесценивает функцию критика: он уверял, что тот не может научить его ничему, чего бы он уже не знал, а заодно назвал критиков в целом «неудавшимися писателями». Это замечание показалось мне тогда несвоевременным и довольно надменным, хотя и не лишенным определенной логики, если принимать в расчет, что писателю, – как правило, обладателю ограниченного, но достаточного для его целей знания, которому незачем узнавать больше того объема, какой он сам себе назначает, – ни к чему поучения со стороны критики. И тем не менее, поразмыслив еще, я пришел к мысли о том, что самые талантливые авторы как раз могут и должны быть «неудавшимися критиками», если под критикой мы подразумеваем наиболее близкое к всеобъемлющему из всех возможных осмысление чужого литературного произведения. Человек, по-настоящему любящий литературное произведение (как и что угодно еще, включая женщину), понимает, что у него никогда не получится полностью его понять, что он всегда сможет вернуться к нему и обнаружить не замеченную ранее деталь, причем не всегда приятную, и что у его отношений с произведением нет конца; что претензия на знание предмета подобна вычурно разукрашенному свидетельству о наличии определенной умственной способности, предъявляемому в присутственных местах и служ