<…> Утверждение творческих принципов перевода шло в борьбе против «формализма» (выдвижения на первый план формы в ущерб содержанию) и «натурализма» в переводе (стремления передать как можно больше деталей без умения воспроизвести целое). В ходе полемики возникло выражение «реалистический перевод» (И. Кашкин называл его «удобным рабочим термином»); усилился интерес к традициям русской литературы в области П<еревода> х<удожественного>. Менялась и терминология: понятие «точность» как основной критерий качества перевода <…> все более вытеснялось выражениями «адекватный» и «полноценный» перевод. Ныне наиболее употребительным является традиционное для русской литературы более емкое понятие «верности» перевода [Топер 1968].
Топер задает однозначное аксиологическое противопоставление «ложных» переводческих подходов «формалистов» и «натуралистов» «верному» «реалистическому переводу» и отрицает весь фундаментальный опыт довоенных советских переводов западноевропейской классики – Шекспира (собрание сочинений под редакцией Шпета и Смирнова), Диккенса (переводы Шпета, Ланна и Кривцовой), Байрона (Шенгели, как известно, готовясь к переводу «Дон Жуана», перевел все поэмы Байрона). В их описании критик прибегает к намеренному смешению понятий (не говоря уже о постоянном приблизительном использовании понятий «формализм» и «натурализм»): выражение «формальная точность» не принадлежит Ланну, оно было приписано ему и пущено в оборот Кашкиным [Кашкин 1977, 377, 382, 386, 439]503; теория «функционального подобия» в 1930-е годы относилась исключительно к шенгелиевским переводам Байрона и не имела касательства к переводам Шекспира (под редакцией Смирнова и Шпета) и Шелли Верой Меркурьевой, которые были как раз принципиально эквиритмическими, как и к другим, тоже эквиритмическим, переводам Байрона – «Мистерий» Шпетом (1933) и «Дон Жуана» М. Кузминым (1935). Редуцировав и перепутав всю докашкинскую историю советского перевода, Топер создал в энциклопедической, то есть предположительно дающей нормативный вариант истории, статье ненадежный, в том числе для педагогических целей, текст.
Влияние «реалистического»/«советского» перевода и «обоймы» кашкинцев в издательствах и журналах, в критике и историографии перевода было так же и в том же роде неплодотворно для развития отечественного перевода, как «социалистический реализм» для литературы – и так же может быть предметом неангажированного анализа, включая изучение собственно переводов кашкинцев, не укладывающихся в ложе «реалистического перевода».
«Ленинградская школа перевода» – известное явление, скорее кружково-аксиологическое, чем методологическое, хотя основной формой ее социального бытования были семинары художественного перевода поэзии и прозы с английского, немецкого, французского, испанского, скандинавских языков при переводческой секции Ленинградского отделения Союза писателей. Семинарами руководили Б. Б. Вахтин, Т. Г. Гнедич, А. М. Косс, Э. Л. Линецкая, И. А. Лихачев, С. В. Петров, Т. И. Сильман, А. А. Смирнов, И. П. Стреблова, А. В. Федоров, Л. В. Хвостенко, М. А. Шерешевская, В. Е. Шор, А. А. Энгельке, Е. Г. Эткинд. Возникновение «ленинградской школы» можно отнести к середине 1950-х годов, когда вернулись из лагерей и ссылки и начали вести переводческие семинары Гнедич, Линецкая, Лихачев, Петров, Энгельке. Расцвет и большой общественный интерес к ней связаны с активной организационной, издательской, переводоведческой деятельностью Ефима Григорьевича Эткинда (1918–1999), который вел семинар немецкой прозы, открытый для слушателей, в течение почти пятнадцати лет выступал редактором устного переводческого альманаха «Впервые на русском языке» (1959–1973), занимался исследованием полузабытых в сталинские годы фактов истории и теории отечественного перевода504, деятельно участвовал в редколлегии выходивших в Москве сборников «Мастерство перевода» (1959–1968). Конец «ленинградской школы» как живого явления можно отнести к первой половине 1970-х годов (эмиграция Е. Г. Эткинда, Г. Г. Шмакова, И. А. Бродского и других) или, как считал также принадлежавший к ней поэт и переводчик Михаил Давидович Яснов (1946–2020), к середине 1990-х, когда ушли из жизни ее яркие представители.
Историческая характерность «ленинградской школы» как факта «переводческого быта» послесталинской советской эпохи заключается, как кажется, в том, что ее участники выстраивали для себя во многом вымышленную непрерывную «петербургско-ленинградскую» культурную генеалогию и соответствующий этос: Эльга Львовна Линецкая (1909–1997), руководившая самым долговечным, действовавшим с 1954 года и до самой ее смерти семинаром, в некрологе своему любимому ученику Г. Г. Шмакову писала, что он «усвоил лучшие традиции ленинградской переводческой школы, основанной Н. Гумилевым, М. Лозинским, А. Смирновым…»505. М. Д. Яснов в статье о «ленинградской школе перевода» связывает ее с открывшейся в 1932 году студией перевода А. А. Смирнова, где
делали первые шаги будущие мастера ленинградского перевода с романских языков: Д. Г. Лившиц, Э. Б. Шлосберг, А. С. Кулишер, Т. Ю. Хмельницкая; здесь первую свою „заказную“ работу – перевод новеллы Мопассана – обсуждала Э. Л. Линецкая; совсем еще мальчиком в студию пришел Е. Г. Эткинд. К работе студии в качестве мэтров и оппонентов привлекались Т. Л. Щепкина-Куперник, М. Л. Лозинский, А. В. Федоров, А. М. Шадрин. <…> В работе его студии реализовывалось на практике обоснование искусства редактуры, неотторжимого от общего процесса переводческого труда. Будучи редактором, он сам принимал участие в большом количестве изданий европейских классиков; искусству редактуры он обучал и практикующих переводчиков [Яснов 2010].
Линецкая, по воспоминаниям участников ее семинара, неизменно начинала занятия с того, что наизусть читала что-нибудь из русской классической поэзии, считая, что
переводная поэзия должна черпать из источника русской, иначе она не будет живой <…> поскольку к семинару всегда надо было читать какого-то русского поэта, мы постоянно жили в атмосфере русской поэзии…506
К. М. Азадовский вспоминает о значении для семинаристов заседаний и чтений «взрослой» переводческой секции, на которой
выступали люди, чья блестящая речь и чей старомодный облик поражали нас, молодых. Люди из того – дореволюционного – времени. Вернувшиеся из лагерей и ссылок. <…> Среди них: Т. Г. Гнедич, И. А. Лихачев, Н. Я. Рыкова, А. М. Шадрин, А. А. Энгельке [Эльга Львовна Линецкая 1999, 122].
Другая особенность «ленинградской школы» в том, что – поскольку ключевой элемент переводческого семинара, влияние личности руководителя и создаваемой ею «среды», «атмосферы», «тона», практически не поддается трансляции за пределы семинара и поколения его участников507 – о «ленинградской школе» мы можем судить почти исключительно по воспоминаниям ее учеников, этос которых неотделим от принадлежности к ней, преданности учителям508, вписанности в созданные ею символические «иерархические структуры»509.
Вопрос о том, что такое была «ленинградская школа», мы задали переводчице и редактору Ирине Бенедиктовне Комаровой (р. 1933), участнице семинаров Л. В. Хвостенко, И. А. Лихачева, Т. Г. Гнедич, альманаха Е. Г. Эткинда «Впервые на русском языке», лауреату премии «Мастер» за 2019 год в номинации «Перевод» за книгу: Огден Нэш. «Туда отсюда не попасть: Сто избранных стихотворений» (СПб.: Пальмира, 2018). «Ленинградская школа», по ее словам, – «более лозинская, более научная, более обоснованная», с «бóльшим вниманием к тексту»; в переводческом деле главное – «искусство быть читателем», если воспользоваться формулой Е. Г. Эткинда. Однако в целом понятия «ленинградская школа», «советский перевод» не имели для участников семинаров особенного значения510. Импульсами к своим занятиям переводом Ирина Бенедиктовна назвала «Кармен» П. Мериме в переводе М. Л. Лозинского (Лозинский «нашел меру точности, не утратив качеств русской прозы») и прочитанные в раннем детстве и запомнившиеся на всю жизнь «Сказки» Р. Киплинга в переводе-пересказе К. И. Чуковского (стихи в переводе С. Я. Маршака; впервые: 1923, многократно переиздавались), – это соединение имен, поверх разделения на точный/творческий перевод, характерно для «ленинградской переводческой школы».
После смерти Л. В. Хвостенко (1915–1959) его семинар английской прозы при Доме писателей «унаследовал» И. А. Лихачев (1902–1972), поэт и переводчик круга М. Кузмина; он пережил два ареста (в 1937 и 1948 годах), лагерь и ссылку и вернулся в Ленинград в 1957 году. По воспоминаниям И. Б. Комаровой,
на семинарах Ивана Алексеевича собиралось от 12 до 15 человек – в основном дамы, первой и не первой молодости (мужчины появлялись редко и надолго не задерживались). Некоторые из постоянных участниц уже начинали печататься, другие стали профессионально работать в дальнейшем511. Семинар был школой прежде всего в том смысле, что восполнял пробелы в университетском образовании: И. А. Лихачев выстроил свой собственный обзорный курс истории англоязычной литературы, выбирая для перевода отрывки из произведений авторов, которые не входили в программы филфака, и рассказывая о самих авторах и их времени. Поражала эрудиция И. А. и его редкая универсальность – знание поэзии, музыки, любовь к театру. Казалось, что он спешит наверстать годы, украденные лагерями и ссылкой. Регулярные занятия начались с «Дневника» Сэмюэля Пипса (описание лондонского пожара 1666 г.), далее последовали Чарльз Лэм, Хэзлитт, де Квинси, Джейн Остен, Готорн, – а в конце «курса» появились даже Фолкнер и Сэлинджер. Семинар собирался раз в две недели; неделя отводилась участникам на перевод выбранного отрывка (тексты И. А. распечатывал сам – ксерокса еще не было!), еще неделя уходила у руководителя на чтение (с подробными примечаниями) всех вариантов, которые переводчики присылали ему по обычной почте (электронной еще не изобрели). На следующем заседании шло оживленное и нелицеприятное обсуждение – самых злоязычных критикесс И. А. называл пираньями. Нередко он сам переводил заданный «на дом» отрывок и подвергался критике наравне с прочими участниками: его упрекали в излишней архаизации и склонности к амплификации (он любил вспоминать, что в молодости заслужил прозвище «Иван-амплификатор»). Происходило, собственно говоря, обучение не технике перевода – такая задача никогда не ставилась, – а критике и тщательной редактуре своих и чужих переводных текстов (эта практика очень мне пригодилась в дальнейшем при редактировании переводов с английского для Лениздата и «Азбуки» и пере