lagendikul (поляна; это замена к тому же искажает смысл текста: герои выехали из леса и оказались у реки; поляна же – пространство, находящееся внутри леса), сказал – hüüdis (крикнул). Во-вторых, в нем полностью утрачена основа стилистического своеобразия рассказа Горького – эллиптичность и отрывочность речи персонажей, которая имитирует спонтанность устной речи. Правка Пыддера, последовательно заполняющая смысловые пропуски в тексте, заставляет предположить, что стиль Горького в этом рассказе ощущался им как ненормативный, слишком близко подходящий к границам «литературного», и требовал «выправления». Пыддер методически отказывается от эллиптичности: убирает многоточие в начале текста, заполняет недостающие, по его мнению, смысловые пропуски, а также добавляет ряд подробностей. Так, герой не просто «вытянул шею», а «вытянул шею вперед», кибитка не просто «выскочила из леса», а «выскочила из леса на полном ходу», а герой не просто оказался на опушке леса, но «sellega ühtlasi mulle lala, aga tumeda silmaringi avanud»538. Также в сцену внесен отсутствующий в оригинале динамизм: у Горького возок не «выскочил», а просто «выкатился».
Самое яркое в приведенном отрывке перевода – отказ от попытки перевести горьковский окказионализм «мармаладина» в функции обращения к лошади и полная утрата фонетических особенностей речи персонажа, произносящего это слово («а» вместо «е» и раскатистое «р», переданное дублированием согласной). Хотя тут, казалось бы, не должно было возникнуть чисто переводческих сложностей, поскольку узус такого употребления слова отсутствует как в русском, так и в эстонском языке, а следовательно, можно было бы ограничиться точным переводом лексемы с сохранением ее фонетических особенностей. В переводе это заменяется вполне нормативным tuline tõbras (горячая скотина), сильно снижающим речь персонажа и придающим ей просторечную окраску, в то время как в русской реплике есть неожиданная мягкость – и в самой лексеме, и в насмешливо-кокетливой манере ее произнесения (в следующей реплике продолжающий ругать лошадь герой будет говорить: «Я тебе пококетничаю!» – из чего видно, что он очеловечивает лошадь).
Мы подробно остановились на особенностях первого перевода Горького на эстонский не для того, чтобы перечислись его ошибки (национальная теория перевода, создавшая со временем определенные стандарты, начнет оформляться в Эстонии позднее, а в конце XIX века переводы на эстонский в целом больше похожи на переложения539), но для того, чтобы продемонстрировать, в каком направлении происходил сдвиг в восприятии Горького в читающей среде Эстонии начала века. Примечательно, что Андресен, впоследствии сам переводчик Горького, говоря об этом рассказе, ссылается на мнение критика А. Богдановича, который увидел в «Кирилке» новые черты таланта Горького, сближающие его с Глебом Успенским. Сближение Горького с демократической литературой предшествующего периода делало акцент на традиции, а не на новаторстве прозы Горького. И хотя «Критические заметки» Богдановича вышли только в апреле 1899 года, то есть не были известны Пыддеру в момент его работы над «Кирилкой», его перевод красноречиво свидетельствует о том, что Горький воспринимался им скорее как продолжатель традиций реалистической (демократической) литературы, чем как стилистический экспериментатор рубежа веков540. Об этом говорит стремление переводчика к нормативизации и огрублению, которые приводят к тому, что бóльшая часть стилистического своеобразия горьковской прозы в этом переложении оказывается утраченной. Вместе с тем даже по приведенным немногочисленным примерам видно, что (несмотря на доступность для образованной части населения Горького по-русски) перевод отдельных текстов способствовал присвоению наследия Горького эстонской культурой. Эта тенденция сохраняется вплоть до 1940-х годов, непродолжительное время соседствуя с описанным выше насильственным насаждением Горького. Следы этого видны в дневниках и письмах Альвер: хотя, как из них явствует, в первую очередь она берется за перевод ради заработка541, по-видимому, вполне осознавая одиозность переводимого автора, эта книга вызывает у нее вполне теплые чувства. «Детство» Горького напоминает ей собственное провинциальное детство, особенно же ее трогает образ бабушки542, который вызывает ностальгические ассоциации543.
Совершенно особый характер этой работе придавало и еще одно обстоятельство: изначально договор на перевод был заключен не с Альвер, а с ее мужем Хейти Тальвиком (объявление об этом появилось в марте 1945 года в газете Sirp ja vasar / «Серп и молот»). Однако Тальвик не успел закончить работу, так как в мае 1945 года был депортирован в Сибирь, где погиб, предположительно, в июле 1947 года544. Договор на «Детство» – сразу после депортации мужа – был перезаключен с Бетти Альвер, и ее перевод не просто становится продолжением работы мужа, но приобретает особый личный смысл (в ситуации, когда она не имеет никаких известий о Х. Тальвике). О том, что Альвер вступает в своеобразный диалог с мужем, говорит то, как она использует его наработки: не отказываясь от них, она не копирует его перевод, а вносит в него немногочисленные, но значимые поправки, которые наглядно показывают различие стратегий двух переводчиков545.
Сравнение двух переводов оказывается тем интереснее, что перевод Тальвика546 – несмотря на небольшой объем проделанной работы – очень четко демонстрирует его установки в отношении текста-источника. Приведем самое начало повести:
В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.
Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез.
Меня держит за руку бабушка – круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко547.
Вступление к повести очень четко структурировано: три первых предложения представляют собой три отдельных абзаца и каждое из них посвящено новому персонажу – будущему герою повести (они названы в начале каждого предложения: отец, мать, бабушка). Всё вместе напоминает скорее три вводные ремарки к пьесе или киносценарию, предваряющие начало действия.
Тальвик в своем переводе дотошно сохраняет синтаксическую и графическую структуру горьковского текста, очевидно, понимая сверхзадачу, которая стоит за этим усложненным синтаксисом:
Poolpimedas kitsas kambris, põrandal akna all, lebab mu isa riietatud valgesse ja tavatult pikk; ta paljad varbad on veidralt harali, mahedad sõrmed, mis vaikselt asetatud rinnale, ja samuti kõverad; ta rõõmsaid silmi katavad uhkelt vaskmüntide mustad sõõrid; heasüdamlik nägu on hämar ja hirmutab mind oma võikalt ärevil hammastega.
Ema, poolalasti, punases undrukus, on põlvili maas, sugedes isa pikki, pehmeid juukseid laubalt kuklasse musta kammiga, millega armastasin läbi saagid arbuusi koori; ema kõneleb lakkamatult midagi jämeda, kähiseva häälega; ta hallid silmad on paistes ning otsekui sulavad jämedate pisarate voolus.
Käest kinni hoiab mind vanaema, – ümarik, suure peaga naine, tohutusuurte silmade ja naljaka koreda ninaga; ta on üleni must, pehme ja haruldaselt huvitav; temagi nutab, holisedes kuidagi eriliselt ning meeldivalt emaga kaasa, väriseb üleni ja sikutab mind isa poole lükates; mina tõrgun ja peitun ta selja taha; mul on jube ning ebamugav548.
Видно, что переводчик старается максимально точно сохранить структуру предложений: на месте остаются все тире, точки с запятой, по возможности соблюдается порядок слов. В целом то же можно сказать и о лексике перевода: переводчик стремится быть максимально близким к оригиналу.
Однако в подбираемых Тальвиком синонимах все же прослеживается определенная тенденция. В первую очередь, конечно, обращает на себя внимание перевод простого, стилистически нейтрального слова «юбка» с помощью диалектного и имеющего иной узус слова undruk, что никак не может быть объяснено «трудностями» в передаче иноязычной лексики – в эстонском языке есть соответствующая стилистически нейтральная лексема seelik549. То же можно сказать и о переводе слова «комната» из первого предложения: вместо уместного бы здесь tuba переводчик использует стилистически маркированное слово kamber (в современном толковом словаре эстонского языка550 значение этого слова дано с пометой harilikult maamajas – «обычно в деревенском доме»). В контексте эстонского языка эти слова вызывают дополнительные ассоциации, понижающие сословную принадлежность и социальный статус персонажей, в оригинале достаточно высокие – отец главного героя на момент своей смерти был управляющим пароходной компании (усиливает эти коннотации красный цвет юбки матери – эстонская национальная юбка зачастую была именно красного цвета).