Этому соответствует и некоторая фольклоризация текста, которая проявляется в первом диалоге героя с бабушкой.
– Ты откуда пришла? – спросил я ее.
Она ответила:
– С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят, шиш!
Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне, а в подвале старый желтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадешь, скатиться кувырком, – это я знал хорошо. И при чем тут вода? Всё неверно и забавно спутано.
– А отчего я шиш?
– Оттого, что шумишь, – сказала она, тоже смеясь551.
Это то место повести, в котором специфическая языковая стихия бабушки – запутывающая, но очень поэтичная – проявляется впервые. Оно, безусловно, особо трудное для перевода: языковая игра с названием города («сверху из Нижнего») не может быть адекватно передана на эстонском. Тальвик и не пытается это сделать, но сохраняет игровой элемент («шиш – оттого, что шумишь»), заменив просторечное «шиш»/trääs на слово nipitiri – субститут имени из поговорки, имеющей фольклорную окраску («Mis su nimi? Nipitiri» – «Как тебя зовут? Нипитири»):
– Kust sa tulid? – pärisin temalt.
Vanaema kostis:
– Ülevalt, Nižnist, kuid ma ei tulnud, vaid sõitsin! Vettpidi ometi ei käida, va’ nipi-tiri!552
Тальвику в этом месте важнее передать игровую природу речи бабушки, чем дать точный перевод отдельных слов (хотя «шиш» можно было бы точно перевести), и он находит неожиданную, но по-своему остроумную замену. Для дальнейшего разговора важно, что в таком переводе пропадает столкновение в этом фрагменте точек зрения взрослого и ребенка, который не знает просторечного ругательства и принимает его за непонятное обращение к себе, и вся сцена становится такой, какой ее увидел мальчик. Слово nipitiri обыгрывается дальше, уже в переводе, продолженном Альвер, трансформируясь в звукоподражание, изображающее незамысловатую мелодию, что позволяет сохранить рифму и игровой характер ответа бабушки:
– Kuid miks ma nipitiri?
– Sest et su pea on täis tiri-liri, – kostis ta samuti naerdes553.
Хотя это единичный пример (Тальвик успел перевести только самое начало повести), нам кажется важным подчеркнуть то, что, колеблясь и не имея средств для точного перевода, Тальвик делает выбор в пользу передачи субъективной точки зрения мальчика (здесь необходимо отметить, что мест, в которых эта точка зрения заметна, не так уж много в «Детстве», за что Горького в свое время ругали критики, называя повесть «автобиографией без автобиографического героя»; позднее мы скажем об этом подробней). Вместе с тем предложенный перевод делает это место чуть более абсурдным, чем оно есть в оригинале (у Горького бабушка, конечно, использует просторечье и играет словами, но ее речь полностью логична; лексема в эстонском варианте неожиданна и алогична).
Итак, несмотря на небольшой объем переведенного Тальвиком текста, некоторые тенденции его переводческой стратегии вполне очевидны из приведенных нами примеров: в первую очередь, это стремление к высокой точности перевода, к буквализму – особенно в том, что касается синтаксиса и пунктуации (Горький использует весь арсенал знаков препинания, и Тальвик тщательно сохраняет все многоточия, точки с запятой и тире, соблюдает длину предложений, пытаясь по возможности сохранить количество и порядок слов; особенно этот «синтаксический буквализм» будет заметен по контрасту с опубликованным вариантом с правкой Бетти Альвер, о чем речь пойдет ниже).
Вторая особенность – интериоризация текста-источника воспринимающей культурой, что в целом продолжает традицию восприятия текстов Горького на эстонском языке, начиная с самых первых переводов, о чем мы говорили выше. Однако здесь речь идет не только о фольклоризации, но и об изменении социальных ролей персонажей. При сохранении этой тенденции в дальнейшем переводе это, вероятно, привело бы к перераспределению значений в изначальном тексте и уменьшению контраста между бабушкой (воплощающей народную стихию554) и другими персонажами повести.
Как мы уже говорили, этим планам – какими бы они ни были – не суждено было осуществиться. Тальвик был депортирован в Сибирь, а договор на перевод перезаключен с Бетти Альвер. Переводчица использовала наброски мужа в своей работе, приведя их в соответствие с собственной концепцией.
Наиболее заметны сделанные ею изменения синтаксической структуры: Альвер последовательно заменяет горьковские точки с запятой555 (бережно перенесенные в перевод Тальвиком) точками, членя текст на гораздо большее количество коротких предложений. Если у Горького и у Тальвика один абзац соответствовал одному предложению, то у Альвер в первом абзаце три предложения, во втором два и в третьем четыре. Таким образом, текст получает более четкую, более нормативную синтаксическую структуру и лишается, с одной стороны, некоторой певучести, характерной для начала «Детства», а с другой – цельности этих вводных предложений-«ремарок».
Эта тенденция последовательно прослеживается на протяжении всего остального текста. Для наглядности приведем еще один пример из первой главы, в котором длинный период Горького трансформируется в три коротких предложения, а тире (придающие фразе большую эмоциональность) в одном случае заменяется двоеточием, а в другом вовсе опускается:
Второй оттиск в памяти моей – дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, – две уже взобрались на желтую крышку гроба556.
Teine äratõmme mu mälus: vihmane päev, lage kalmistunurk. Seisan kleepival libedal mullahunnikul ja vaatan auku, kuhu langetati isa kirst. Augu põhjas on palju vett ja samuti on seal konni, kaks neist on juba roninud kirstu kollasele kaanele557.
Перерабатывая перевод Тальвика, Альвер также в ряде мест меняет выбранный им порядок слов, что изменяет и коммуникативную задачу предложения:
Тальвик: Käest kinni hoiab mind vanaema…
Альвер: Mind hoiab vanaema käest kinni…
Тальвик в целом готов поступиться «комфортом» читателя ради максимальной близости к оригиналу (здесь у Горького: «Меня держит за руку бабушка»), при этом он тонко чувствует, что можно изменить, а что нужно оставить: он сохраняет рема-тематическое членение предложения, характерное для русского языка, оставляя слово «бабушка» в конце фразы – как несущее наиболее важный смысл. Альвер меняет порядок слов на более нормативный для эстонского языка, но при этом меняется и смысл: «бабушка» перестает цеплять внимание читателя и быть смысловым центром этого сообщения.
Отметим еще одно незначительное, но, как нам кажется, очень характерное изменение, которое Альвер вносит в черновик мужа (показательное именно в силу своей мелочности – зачем менять?): у Тальвика в переводе фрагмента: «…наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне…» использовано слово perslased (персы), Альвер заменяет его на pärslased. Форма perslased является более старой нормой правописания (в то время как pärslased – современная Альвер норма). Однако рискнем предположить, что у Тальвика за использованием устаревшей формы слова скрывалась попытка передать стилистическую окраску оригинала: у Горького не «персы», а «персияне»558 (слово устаревшее и отсылающее к полусказочному контексту, в котором мальчик осмысляет жизнь иноверцев в портовом городе). На наш взгляд, это также является попыткой Тальвика передать в этом месте субъективную точку зрения мальчика, а не взрослого рассказчика, попыткой педалировать в переводе наличие в тексте «детского взгляда», что для Альвер, по-видимому, становится неактуальным.
Эти тенденции в работе Альвер с лексикой, направленные на нейтрализацию стилистических особенностей исходного текста, легко проследить и на остальном пространстве перевода «Детства». Приведем еще несколько примеров из разных мест повести:
И так все это хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и поют ему бесперечь: «Слава тебе, господи, слава тебе!»559
Ja kõik see on tema juures nii hea ja tore, et inglid aina rõõmutsevad, muudkui laksutavad tiibu ja laulavad temale vahetpidamata: «Au olgu sinule, issand, au olgu sulle!»560
<…> часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже веселая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал «Хорошее Дело»561.
<…> tihti tuli südi Petrovna, mõnikord ilmus isegi lustiline naisüürnik, kuid alati konutas nurgas ahju kõrval «Hea asi» – liikumatuna ja sõnatuna562.
Альвер последовательно заменяет просторечье литературной нормой (vahetpidamata – «непрерывно» вместо «бесперечь»; sõnatuna – «бессловесно» вместо «немотно»). В целом можно сказать, что в переводе Альвер прослеживается тенденция к объективизации и нормативизации синтаксиса и лексики, а также к нивелированию зазора, существующего между героем автобиографии и взрослым рассказчиком (и выбор в таких случаях всегда делается в пользу объективной точки зрения). Такая переводческая стратегия согласовывалась с официальной раннесоветской трактовкой горьковской автобиографической прозы, согласно которой «Детство» представляло собой, в первую очередь, масштабный эпос «о свинцовых мерзостях жизни», а лирическое начало в повести объявлялось почти отсутствующим. Причем если прижизненные критики ставили это в упрек Горькому (например, в 1915 году Пришвин писал Горькому: «„Детство“ – очень хорошая книга, но это все-таки половина того, что нужно: не хватает в ней самого мальчика Пешкова»