И тут, мне кажется, автор не сумел удержать на должной высоте свой гимн человечности, ибо гарантом этой справедливости становятся наделённые искусственным интеллектом машины. Чем этот мир, где компьютеры рассматривают людей как свои «периферийные устройства», принципиально отличается от мрачного киберпанка острова Господина И, не очень понятно. И это несколько смазывает пафос произведения.
При этом отрицание автором античеловеческой сути негативистской философии очевидно, что подчёркивается блестящими пассажами, вроде:
«— Эй, стая! Вы люди, звери или оборотни? Они ответили, дружно, как волки, воющие на луну: — Мы сверхлюди», или «Я человек, а не зверь…Я верю в братство людей. Я не погублю мир несправедливыми и беззаконными деяниями».
Это свидетельствует, что гуманистическая философия, оторвавшаяся от веры в Бога, склонна к шатаниям в негатив, как это случилось с русским космизмом (замечу, кстати, что связь романа с идеями Николая Фёдорова о воскрешении предков несомненна).
Тем не менее всё кончается хорошо: живы все, а кто умер, того воскресили, и читать заканчиваешь с чувством удовлетворения. Недостатки у текста есть, но они незначительны. Например, на мой взгляд, излишне столь подробно давать в начале историю Серой Белки, матери героини. Читатель начинает воспринимать её как главгера, и открытие, что это не она, а Ифри, вызывает некоторый дискомфорт. Ещё мне непонятно немотивированное предательство Змеелова и что с ним случилось — на это есть только смутный намёк. Ну и мелочи: например, Волчонок сокрушается в Центре оживления, что у него нет никакого оружия, хотя в предыдущем абзаце сообщалось, что оружия там полно висит по стенам.
Зато меня привело в восторг множество остроумных и колких высказываний:
«Кто видел быков, баранов и интеллектуалов, тот поймет, о чем я говорю», «Сынок, ведь у тебя карьерный отец. Ты же погубишь всю будущность мою», «Глядя на воду над крышей, он бормотал: «Доворовались…», «Да ты интеллектуал, дери тебя медведь за ногу!», «заросли галстуков» и другие.
Александр Матюхин
Адепты ледяной некрофилии
Отзыв на роман «Северное сияние ее глаз»
«…Сяду на горе в сонме богов, на краю севера», — так говорит в книге пророка Исайи денница, сын зари — Люцифер. Как известно, никуда он не сел, а упал на землю. Очевидно, тоже где-то на севере. С тех пор эта сторона света ассоциируется у людей с неким смутным, но могущественным злом.
Думаю, дело тут не в самой стороне, а в холоде. И, мне кажется, в мировой литературе нет добрых текстов, посвященных северу (или югу, если речь идет об Антарктике). Даже самые светлые повести Джека Лондона об Аляске содержат горькую начинку, в конце концов, приведшую автора к самоубийству.
Просто люди не могут жить в таком холоде, он замораживает не только тело, но и душу. Странствие в этой враждебной белой тишине — всегда путь в никуда, как в «Левой руке тьмы» Урсулы Ле Гуин. Но роман «Северное сияние ее глаз» вызвал у меня другие ассоциации: повесть Альберта Пиньоля «В пьянящей тишине», ненадолго ставшую мировым бестселлером. На первый взгляд, ничего общего между этими вещами нет. Даже места действия полярны: антарктический островок, на который высаживается разочарованный в жизни метеоролог, и русский север, по которому бредет в поисках увиденной во сне девушки мечтатель с юга. Но сходятся они в намеренно созданной тревожной и напряженной атмосфере. И — в холоде.
Холод не столько в воздухе, сколько в душах героев. По мере чтения текста Матюхина начинаешь понимать, что мистически-любовная линия — всего лишь повод для раскрытия авторского взгляда на мир. Взгляда жесткого, если не сказать, жестокого. Так и у Пиньоля чудовищная страсть героя к самке неких разумных земноводных хищников — повод для декларации авторского пессимизма в отношении человечества.
Думаю, с этой целью Матюхин расклинил текст вставными новеллами, герои которых четко рифмуются с героями основной линии. Мечтательные, похожие на гашишные фантазии или безумных рассказчиков Кобо Абэ, они совершают алогичные поступки в духе Паланика и наделены странными способностями. Ангел грусти, Муза светлая и Муза темная, девушка Инга, влюбленная в персонифицированную Судьбу, Человек, который любил умирать… Но по мере чтения скромное очарование потусторонности понемногу облезает с них, как нестойкая позолота, и открываются довольно неприглядные черты. Крылья Ангела, похоже, фальшивы, ингина Судьба оказывается пошлым плейбоем, а Муза учит писателя убивать.
И в тексте начинают прорываться сварливые злобные нотки нобелевской лауреатки Эльфриды Елинек:
«В замкнутом пространстве люди жмутся друг к другу, их спины, затылки, задницы соприкасаются. Они дышат друг на друга, их кожа теплая или холодная, мерзкая на ощупь. Они источают запахи пота, дешевых или дорогих духов, запахи только что съеденного завтрака, шампуня, которым с утра помыли голову. Проходит не больше минуты, и я чувствую, что задыхаюсь в этой мешанине запахов, меня тошнит от прикосновений, мне становится плохо от замкнутого пространства».
«О, эти люди!.. Развелось же вас в мире, как паразитов…», — явно авторское отношение, доходящее уже до прямых физиологизмов. «Хорошенько стошнить», «сплюнуть хорошенько прямо под ноги прохожего, и уже тогда почувствовать себя действительно хорошо» и так далее. Мизантропия достигает апогея в отвратительно правдоподобной сцене убийства бомжа.
Эта бесноватая депрессивность жителя современного мегаполиса тащится за героем, и будет преследовать его всю жизнь. Весь романтизм повести, заявленный изначально, убит ею наповал. Остается неприкрытое уродство жизни:
«Мелкая кривоногая влюбленность, что поджидает за углом каждого, бьет по голове и убегает».
Этого ли ищет герой в холодном мире?..
Написано все это весьма художественно, оттого еще сильнее тягостное впечатление. Ошибок и помарок очень мало, и они не портят умело сделанного текста. «Катя влюбилась по-крупному», «Катя почувствовала волну странного облегчения, зародившуюся где-то в глубине и стремительно разлившуюся по всему телу» — может быть, это не неудачные метафоры, а результат авторского увлечения фекальной символикой?.. И странный маршрут «пешего эротического путешествия», который выходит из Краснодара, идет по южным городам, потом следует аж до Питера, потом — обратно до Москвы, оттуда — во Владимир, и только оттуда — в городок Полярный (Мурманской области, надо полагать), думаю, проложен не в силу невежества автора в географии, а с целью еще больше запутать жизнь героя.
Концовка открыта, и это правильно: тут не может быть счастливого воссоединения влюбленных. Эта история безнадежна, и умиротворит героя лишь смерть. Потому квинтэссенция романа, на мой взгляд, — персонаж, который получал сексуальное наслаждение от собственного умирания:
«Это было в сто раз лучше оргазма, в тысячу — экстаза и в миллион раз круче любого земного наслаждения! Эти чувства невозможно описать. Нет слов в мире, чтобы определить состояние, в которое погрузили мою оболочку, оставшуюся без физического тела! Чувства эти скрутили меня, выжимая из сознания капли экстаза, превратив меня в дрожащий от наслаждения нерв, пульсирующее окончание, поглощающее оргазм за оргазмом».
Некрофилии чище этой я еще не встречал. В своем роде она совершенна. Но вот можно ли остаться с такими чувствами человеком — очень большой вопрос.
Сергей Хохлов
Скромное обаяние мертвечины
Отзыв на роман «Замок Лето»
Автор явно кокетничает, когда сообщает, что писал эту вещь для отдыха. По замыслу и исполнению роман блистателен. Ну, почти.
Характеристики «не настоящий» и «бездушный» мир в приложении к фэнтези, обычно, являются уничижительными. Но не в этом случае, ибо, по всей видимости, автор такого эффекта и добивался. Повествование производит впечатление сложной постановочной игры, участники которой постоянно меняются ролями, добросовестно их отрабатывают и с облегчением или недовольно ворча, берутся за новые.
Еще больше напоминает это игру компьютерную, в которой разнообразные виртуалы, очень похожие на живые существа, но таковыми не являющиеся, делают все для перехода на новый уровень. Но и переход уровнем выше, и падение ниже вызывает эмоции отнюдь не у них, а у того, кто держит джойстик. И кто бы это мог быть для «Замка „Лето“»?.. Очевидно, автор, поскольку в теле романа такой персонаж отсутствует фатально.
По большому счету, это книга о Боге, Которого нет. Ибо невозможно считать таковым, например, главного героя, искусственно созданного бесполого монстра, наделенного способностью создавать таких же монстров. Формально автор назвал его правильно — Создатель, но по существу, это злая насмешка над самовоспроизводящейся машинерией жуткого мира.
Не может быть Богом и великий Зеленый Маг — он тоже плоть от плоти этого выморочного мира, не объект для него, а его субъект. И все прочие могучие существа никак не могут претендовать на эту должность. Хотя «создателей» там — яко песка морского. Но Бог-то может быть только один. И Его там нет.
" — То есть меня создал другой Создатель, не тот, что создал тебя?
— Выходит так.
— И создал меня для чего-то?
Он кивнул.
— Значит, я нужен Ему?
— Скорее — был нужен, — уточнил он, — ведь он оставил тебя.
— Также как твой тебя?
Он усмехнулся — улыбнулся.
— Примерно так«.
И тут у верующего человека возникает вопрос: если все эти чудовища — живые мыслящие существа, то откуда у них душа? И есть ли у них она вообще?
Вопрос тривиальный для фантастики, давным-давно оперирующей искусственным интеллектом. Однако ставится он очень редко — в силу дремучего атеизма большинства фантастов. Но в данном случае, как бы сам автор ни относился к вере, он поставлен — хоть и неявно. Впрочем, ответ на него предначертан: никакой души у них нет, ибо душа не может возникнуть из ошметков кадавров, мумифицированной плоти, каких-то протухших грибов — материала, который используют в своих омерзительных экспериментах здешние «создатели». Некому вдуть в этих зомби «дыхание жизни», вот и маются они, бедствуют, попадают из передряги в передрягу, составляют быстро рассыпающиеся альянсы, соединяются вновь, и бесконечен их бессмысленный декадентски-шедевральный танец по темным лесам и гнилым болотам.