Справедливости ради, за то же самое «выпячивание» Галич был критикуем и со стороны противоположной.
«Ни одного еврея преуспевающего, незатесненного, с хорошего поста, из НИИ, из редакции или из торговой сети — у него не промелькнуло. Еврей всегда: или унижен, страдает, или сидит и гибнет в лагере… А поелику среди преуспевающих и доящих в свою пользу режим — евреев будто бы уже ни одного, но одни русские, то и сатира Галича, бессознательно или сознательно, обрушивалась на русских», — писал позже Александр Солженицын.
От еврейской темы, в СССР весьма подозрительной, Галич перешел к вовсе уж табуированным — Сталин и ГУЛАГ. Тогда же стал уже профессионально сочинять и исполнять песни (раньше это было лишь увлечением, а тексты его были довольно невинны). Позже принял крещение в православии — конечно же, от популярного в творческих московских кругах отца Александра Меня.
«Я как-то спросил у Галича: «Откуда (из „ничего“ — подразумевалось) у вас такое поперло? — вспоминал Андрей Синявский. — И он сказал, сам удивляясь: „Да вот неожиданно как-то так, сам не знаю“».
Тогда и родился «тот самый» Галич — пророк и икона диссидентства. В отличие от создававших вместе с ним жанр бардовской песни Высоцкого и Окуджавы, он и не пытался вуалировать «антисоветскую» подоплеку своих текстов. Это производило на слушателей эффект мгновенного погружения в ледяную прорубь — ужас и восторг. При этом он продолжал писать идеологические правильные сценарии, чем порой навлекал на себя обвинения в двуличии.
Вскоре он был замечен на Западе. 1969 году эмигрантское издательство «Посев» опубликовало первую книгу его песен. По поводу этого издания гневная реакция последовала, кстати, от актера Зиновия Гердта:
«У него на Западе вышла книжка, где в аннотации написано, что он был на фронте и сидел в лагере. А он НЕ БЫЛ на фронте и в лагере он НЕ СИДЕЛ! И он не опроверг эту ложь».
Возможно, Зиновий Ефимович был не совсем справедлив. Как бы Галич чисто технически мог опровергнуть эту вышедшую за кордоном «дезу»?.. Он действительно не попал на фронт — был комиссован из-за порока сердца. И не сидел, конечно. Но его «лагерные» тексты настолько пронзительны, проникнуты такой искренней болью, что немудрено решить, что поэт пишет о пережитом. Про Высоцкого вот тоже многие думали, что он и сидел, и воевал…
Как бы то ни было, Галич, похоже, вовсе не ощущал себя борцом с режимом, «подпольщиком», как тот же Солженицын. Может быть, даже надеялся так и существовать в двух ипостасях — официозной и диссидентской. Но в СССР такие фокусы не проходили. Его концерты стали отменять, спектакли по его пьесам запрещать, фильмы по его сценариям снимать с экрана. Из творческих союзов его, разумеется, тоже исключили, что, помимо прочего, означало резкое снижение качества жизни.
Выход был традиционным и многими до него уже опробованным — эмиграция. Что Галич и проделал в 1974-м, то ли через Норвегию, то ли еще более банально — через израильскую визу. Сведения об этом разнятся. Одно понятно — насильно выслан из страны, как, опять же, Солженицын, он не был.
Но в эмиграции Галич прожил всего три года. Последним его пристанищем стал — весьма символично — Париж. Он погиб от удара электрическим током, пытаясь самостоятельно подключить только что купленную навороченную стереосистему «Грюндиг» — сияющую мечту советских людей. Оставляя гнилую конспирологию о «руке КГБ», это тоже можно было бы счесть символичным — нелепо погиб в стремлении к потребительскому раю. Или более поэтично — убит своей возлюбленной Музыкой. Но какая, в конце концов, разница?..
Он все равно был обречен стать мучеником и иконой, и пребывает в этом статусе до сих пор. По-прежнему сражаются с «тоталитарной империей зла» диссиденты, за полвека словно бы и не изменившиеся, хотя сама жизнь безвозвратно изменилась и вызовы ее стали совсем иными.
История повторяется, но уже в ином виде. Вот стоит в Питере в одиночном пикете Григорий Александрович Михнов-Войтенко, «епископ» раскольничьей «Апостольской православной церкви», ненавидит российскую власть и «слившуюся» с ней РПЦ. И почитает своего отца — Александра Аркадьевича Галича. Только таких же песен не сочиняет. То есть, для той самой власти остается фигурой совершенно безвредной.
Времена Владимира Высоцкого
Смерть его стала не менее значимой, чем жизнь. Был жаркий июль в большом сибирском городе. Была давящая гнусность позднего застоя. Мне было 17 лет, и жить было тошно. Кто-то из знакомых сказал: «Высоцкий умер». Сияющий летний день стал темен.
Это граничило с мистикой — при полном отсутствии информации в прессе, о смерти этой в одночасье узнала вся страна. Да, конечно, о ней сразу сообщили «вражеские голоса», но я их тогда не слушал, да и в моем окружении тоже мало кто.
Было ощущение, что окружающая действительность вдруг прорвалась и из черной этой дыры дохнуло могильным холодом. Мне кажется, это почувствовали тогда все — даже те, кто не в состоянии был оценить все значение утраты.
Обремененный печалью, я вернулся домой и написал неуклюжее юношеское стихотворение, начинавшееся со строчки:
«Я рад, что жил во времена Владимира Высоцкого».
Тогда я сам не понимал, насколько был прав. Это были плохие стихи, но от этой строки я не откажусь никогда.
Течение времени создается событиями, но события создаются людьми. Тогда, в эти последние годы казавшейся нерушимой и бессмертной, аки Кащей, советской империи, в стране было слишком мало людей, способных и готовых создавать события. Поэтому время тащилось медленно, «словно бы плавится воск», как пел позже Борис Гребенщиков. И все казалось бессмысленным. До тех пор, пока кто-нибудь не совершал ПОСТУПОК, разрывавший тоскливую ткань существования и продвигавший время вперед.
Именно так я и многие другие воспринимали тогда хриплый голос, певший невероятно, неправдоподобно живые слова. Он звучал с виниловых пластинок-миньонов, из динамиков радио, изредка — с телеэкрана, а все больше — с магнитофонных катушек. Звучал слишком редко, но достаточно для того, чтобы знать: где-то здесь есть Человек.
И когда его не стало, обрушилась тьма.
Но ненадолго: так же неправдоподобно быстро страну облетели машинописные страницы со стихами на смерть Высоцкого. Это было первым самиздатом, с которым я познакомился и понял, что здесь есть и другие люди, думающие и чувствующие, как я.
Это было чудесное открытие — думаю, не для одного меня. Поэтому я до сих пор считаю смерть и похороны Высоцкого точкой отсчета, с которой началось падение красного монстра.
Теперь я часто думаю — что было бы, останься он жив, если бы осознал, что путь его ведет в пропасть и затормозил бы с пьянкой и наркотой? Он вполне мог бы дожить до сего дня. Но как изменился бы сам и его творчество? Оброс бы в 90-х мафиозными связями, снимался в проходных бессмысленных лентах, а в нулевых был бы обласкан властью?.. Прочно прописался бы в нынешней позорной эстрадной тусовке и регулярно возникал в Новый год на чудовищном телепредставлении, развлекая поддатых и объевшихся сограждан какими-то текстами, похожими на трупы его прежних песен, да и сам напоминающий собственную мумию?.. Или ушел бы в жесткую оппозицию всему этому непотребству, и, как следствие, потерял экранное время и свободный доступ к публике, растворился бы в молчании, забылся, как многие его коллеги-ровесники, некогда бывшие кумирами публики?..
Но, видит Бог, я не в силах представить Высоцкого ни в одной из этих ролей. Он просто не смог бы играть их, даже если бы захотел. Оставался бы тем, кем был всегда — поэтом, которого, вроде бы, и нет, но голос которого живее всех живых и слова которого доходят до каждого обитателя страны. Остался бы Высоцким.
Летнее дело мастера Бо
В музее Набокова открылась выставка фотографий Бориса Гребенщикова «Инфра-Петербург».
Хоть погоды нет, все равно лето. Никто не хочет работать, все хотят отдыхать. Тем же из нас, кто в эти июньские дни не поджаривается на пляже, а в поте лица зарабатывает на хлеб, лето много радости не приносит. Журналистам, вполне понятны проблемы артистов — и у них, и у нас мертвый сезон. Нам газету делать не из чего — информационный поток резко мелеет. У них тоже деятельность замирает, количество публикаций о них снижается, а быть всегда на виду у публики для артистов — часть их работы.
Из положения все выходят по-разному, это зависит от уровня фантазии, интеллектуальных способностей и моральных качеств. Вот столичный хам Филипп Киркоров покрыл матом журналистку, чтобы попасть во все СМИ (правда, ему это боком вышло). А наш интеллигентный Борис Борисович Гребенщиков выставил на суд публики плоды своего изящного хобби.
Певец, композитор, великолепный (а, может, и великий) поэт в свободное время любит запечатлять пейзажи родного города, а из фотографий потом с помощью компьютерных технологий делает красивые картинки с мистическим колером. Бог в помощь! Кое-что их этих картинок могло бы служить иллюстрацией к его эзотерическим текстам (если учесть, что иллюстрация — творчество вторичное).
Да и сам Б.Г. не нагнетает ажиотажа вокруг своего фотоискусства. На презентации он сидел, потупившись, среди ауры почтения и фимиама индийских курительных палочек. И лишь когда ведущий презентацию сравнил его творчество с творчеством Владимира Набокова (памятуя о месте, где открылась выставка), истово перекрестился и со скромной иронией произнес:
— Потрясенный собственным величием, я умолкаю…
Все же, он сказал несколько слов, из который выяснилось, что компьютер, по его мнению, противоречит поэтическому творчеству не более, чем гусиное перо, что фотошоп вытягивает из фотографий вещи, которые простым взглядом не увидишь, что все свои творческие порывы он согласовывает с духами местности, а следующий этап его неуемной деятельности в храме искусства — резьба по дереву.
Потом поблагодарил журналистов за красивый внешний вид, не оскорбивший его эстетического чувства, принял ответный комплимент, и тихо ушел. Б.Г. он и есть Б.Г. — душка, не то, что некоторые… Потому, наверное, и неудобных вопросов о римейках ему никто не задал.