А впереди колонны – спаси и сохрани нас Пресвятая Богородица! – шагает худенький мальчишка в офицерском семеновском мундире, и рука его решительно сжимает эфес обнаженной шпаги. Посмотришь одним глазом – вроде бы вполне себе безвредный император Петр Второй; а посмотришь другим глазом – и видишь, что Петр-то он Петр, да только не Второй, а Первый, тот самый, который Великий. Повадки-то никуда не денешь, как и ту решительность, с которой молодой человек вышагивает впереди полка. И обнаженная шпага в руке, и сардоническое выражение лица и злая поступь (совсем не свойственные прежнему Петру Второму – юноше робкому и даже трусоватому, и оттого постоянного прячущемуся за спину друга Ивана), наводили на мысль, что этот человек совсем не тот, за кого он сейчас себя выдает.
Вот и встают над Москвой кровавые признаки утра стрелецкой казни, а мужики, узревшие это явление воскрешенного «чертушки» народу, сдергивая с голов шапки, с размаха падают коленями в снег, при этом не переставая креститься и бормотать молитвы. Но юноша, шагающий впереди полка, не обращает никакого внимания на эти знаки почтения, перемешанного с мистическим ужасом. Сейчас ему не до этих мужиков, их перепуганных лиц и возносимых к небу молитв, которых все равно никто не слышит, потому что Небесный Отец – он же Творец, он же Создатель, для мусульман он же Аллах, для христиан он же главное лицо Пресвятой Троицы – уже принял решение и сделал ставку. Рядом со старым-новым царем так же решительно шагает человек, тоже достаточно известный в местной Москве. Слухи о визите заморского Артанского князя к Долгоруковым, с последующим побиением ногами до полусмерти многочисленной дворни, разошлись по столице очень широко.
После того случая все знали, что злить этого человека обойдется себе дороже; и вот ведь что самое позорное – били дворовых Долгоруковых девки-богатырки, били да приговаривали, что не лез бы ты, холоп, туда, куда тебя не просят, тогда и чуб у тебя не трещал бы. Правда, при всем при этом у Артанского князя была репутация милостивца, потому что били его богатырки больно да аккуратно, никого при это не убили и даже не покалечили. Уже к вечеру все побитые, охая и морщась от боли, ходили своими ногами, а вызванный для осмотра заморский доктор Блюментрост подтвердил, что серьезных повреждений организмам не нанесено, и что били их больше для острастки, чем из желания убить.
На переброшенном через Неглинную каменном Воскресенском мосту, соединяющем Белый город с Красной площадью, семеновцев ожидало стоящее в карауле капральство преображенцев (примерно взвод). Седой капрал, помнивший, казалось, еще битву при Полтаве, судорожно вздохнул и приказал преградить путь. И пусть одно капральство не задержит целый полк даже на минуту, но у капрала был приказ не пропускать молодого императора в Кремль, отданный Верховниками еще тогда, когда настоящий Петр Второй бесследно исчез со смертного ложа. Вот так из-за неразумно отданного, а затем не отмененного приказа обычно и начинаются Смуты, междоусобицы и гражданские войны.
Но Петру Великому было совсем не с руки смотреть на то, как его семеновцы убивают его же преображенцев, и наоборот. Сделав несколько шагов, он остановился перед щетиной наставленных на него багинетов, после чего произнес короткую, но пылкую речь, в ходе которой у преображенцев тоже что-то екнуло в грудях и щелкнуло в головах. Гвардейские полки создавались Петром Великим еще и для охраны его персоны в случае каких-либо происшествий – вроде стрелецких бунтов или боярских заговоров, и солдаты туда подбирались не только по благообразию лица, росту и физической силе, но в первую очередь исходя из личной преданности к монарху, основателю империи. И вот когда из-под внешности смазливого мальчишки-хлыща вдруг начал проступать знакомый образ, солдаты-преображенцы сначала опустили стволы фузей вниз, а потом решительно вскинули их на плечо и расступились, освобождая семеновцам и императору дорогу к Красной площади и Кремлю. И даже более того – когда Семеновский полк прошел через мост, преображенцы снялись с поста, построились в колонну и направились в Преображенское, в казармы полка с приказом Петра быть Преображенскому полку в Кремле при командире, всех регалиях и артиллерии. А буде командир не пожелает идти, так привесть его силой. А командиром у преображенцев был генерал-фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков. Это был третий деятель среди Верховников из этого семейства, правда, державшийся чуть наособицу от остальных интриганов, носивших эту фамилию. В свое время Василий Владимирович успел пострадать от руки Петра Великого за то, что входил в окружение опального царевича Алексея. В итоге родному сыну за попытку заговора Петр отрубил голову, а генерала-фельдмаршала Долгорукова лишили всех чинов и званий и сослали с Соликамск, откуда он был выпущен только после смерти самодержца. И вот теперь опять и снова все возвращалось на круги своя.
При этом не стоило беспокоиться о том, что один из Долгоруковых повернет штыки преображенцев против императора. Во-первых – настроения в полку для такого были малоподходящими. Во-вторых – Серегин сам положил глаз на этого человека и изъял его из Москвы еще два дня назад, переправив в мир Славян, где пора было превращать разрозненные дружины в боеспособное регулярное войско. Нельзя сказать, что Василий Владимирович был сильно доволен этим перемещением, но верительная грамота в виде меча архистратига Михаила и весьма зловонное дело о поддельном императорском завещании сыграли свою роль, и князь теперь труждался на благо Великой Артании не за страх, а за совесть.
Историческая справка:В своих записках испанский посол герцог Лирийский сообщал о генерале-фельдмаршале Василии Владимировиче Долгорукове следующее:
– Человек умный, храбрый, честный и довольно хорошо знающий военное искусство. Он не умел притворяться и часто доводил искренность до излишества; был отважен и очень тщеславен; друг искренний, враг непримиримый; нельзя сказать, чтобы он ненавидел иноземцев, но и не жаловал их слишком. Он жил благородно, и я поистине могу сказать, что это такой русский вельможа, который более всех приносил чести своему отечеству…
Таким образом, в самый критический момент Преображенский полк оказался обезглавлен, Верховный совет, в котором зияли огромные бреши – тоже, и поэтому, когда с крыльца московского дворца провозгласили начало самовластного правления императора Петра Второго и были изданы указы, возвращающие старых соратников на прежние посты, то возражать против этого было уже некому. При этом сразу были арестованы князь Дмитрий Голицин и Остерман, с ходу попавшие в жернова возрожденной тайной канцелярии. Князя Василия Лукича Долгорукова везде искали, но никак не могли сыскать. В результате этот Тайный совет оказался укомплектованным исключительно старыми соратниками Петра Великого, что развязывало тому руки в его дальнейших действиях по захвату неограниченной власти в Российской Империи.
7 февраля (27 генваря) 1730 года. Полдень. Москва, Никольская улица, дом 13.
Молдавская княжна в изгнании Мария Дмитриевна Кантемир.
Если бы кто-то мог заглянуть в мое сердце, он наверняка был бы поражен тому, что в нем все еще тлеет огонь… Теплится угольками и никак не угаснет, хоть и пора бы. Окружающие не подозревают об этом; они видят только лед – лед сдержанности и благопристойности. Но жар, что горит в моей груди, продолжает сжигать меня, и я давно оставила всякие попытки пригасить его. Да, собственно, какие попытки? Такой уж я человек, что не могу просто отпустить то, что уже проросло во мне, что навек переплелось с моей сущностью, что изменило меня и привнесло в мою жизнь смысл и наполненность. Пусть и было все это спряжено со страданиями, и с несбыточными надеждами, и с жестокими разочарованиями, но оно возносило меня на вершины счастья, доступного мало кому из смертных…
Мне тридцать лет, но когда я смотрю в зеркало, то не вижу признаков той зрелой дамы, которой я должна бы уже стать подобно многим своим сверстницам. Взор мой по-прежнему ясен, лоб гладок, лицо хранит очертания четкого овала. Наверное, это действие того огня, что струится по моим венам… Не знаю, буду ли я столь свежа и через десяток годов, но сейчас некоторые очень удивляются, узнав мой возраст. Впрочем, я вовсе не думаю об этом. ОН все равно не вернется ко мне уже никогда…
Я могла бы устроить свою жизнь. Но это было бы обманом. Обманом себя и того человека, который будет рядом. Ведь душой я все еще с НИМ… Эта любовь будет со мной навеки. Жаркая, страстная, с горьким привкусом полыни и запретного счастья… Мечты, которые так и не сбылись, всегда будут тревожить меня грезами о прошлом…
Неделю назад мне приснился весьма странный сон, который все никак не идет у меня из головы. Мне снился ОН. Будто я бегу навстречу друг другу по узкой и безлюдной улице. Я вижу издалека, как он шагает мне навстречу – ах, ведь его невозможно не узнать в этом его любимом зеленом мундире офицера-преображенца. Широкий решительный шаг, шляпа-треуголка, трость на отлете и торчащие в стороны, как у возбужденного кота, усы. И сердце пташкой трепещет в моей груди, дыхание сбивается, и бьется мысль в голове: «Быстрее! Быстрее!», словно если я промедлю, он исчезнет и наша встреча не состоится… Но он не исчезает – он все ближе и ближе; за его спиной закат, и тень от его высокой фигуры уже укрыла меня… И вот мы сблизились, и между нами осталось всего несколько шагов… Теперь, стараясь сполна насладиться тем мигом, что отделяет нас от прикосновения, мы идем медленно… Я вижу его счастливое лицо, сияющие глаза… Он какой-то другой, и я не сразу понимаю, в чем дело.
Внезапно с изумлением осознаю, что он… молод. Он не такой, каким я знала его. Святые угодники! Его лицо – лицо юноши… Таким он был, вероятно, в отрочестве, когда меня еще не было на свете. Я застываю на месте, и он тоже. Между нами – полшага. Жадно его разглядываю, и, наверное, замешательство ясно написано на моем лице вместе с удивлением и восторгом. Его губы неслышно шепчут, и я читаю: «Это я…» «Я знаю, что это ты…» – шепчу в ответ. Он другой. И лишь глаза его – пронзительные, горящие, умные – остались прежними. У юношей не бывает такого взгляда – тяжелого от груза прожитых лет и в то же время мудрого и все понимающего…