– Чччто? – пробормотал Норман.
– Должно быть, произошла какая-то ошибка, – сказала Анна, – зачем задавать вопросы?
– Ригель Уайльд и Ника Довер, – прочитал мужчина на бумажке, которую тоже вынул из кармана, – проживают в доме сто двадцать три по Бакери-стрит с Анной и Норманом Миллиганами. Адрес верный. – Детектив Ротвуд убрал бумажку и снова посмотрел на меня. – Мисс Довер, с вашего разрешения, я хотел бы поговорить с вами наедине.
– Нет-нет, подождите минутку! – Анна решительно смотрела на него, встав между нами. – Вы не можете прийти сюда и задавать вопросы, ничего не объясняя! Дети несовершеннолетние, они не будут с вами разговаривать, пока вы не скажете, что произошло!
Детектив Ротвуд искоса посмотрел на нее. Сначала я подумала, что он раздражен, но потом поняла, что он обдумывает ее слова. Анна защищала меня, как мать защищает свое дитя.
– Я собираю информацию по деликатному вопросу, который недавно привлек наше внимание. Начато расследование, и я здесь, чтобы взять показания и попытаться, так сказать, пролить свет.
– На что?
– На некоторые события, связанные с сиротским приютом «Санникрик».
С этого момента я слышала все как сквозь стекло. По телу пробежал мороз. На меня нахлынуло страшное предчувствие, и в ушах загудела кровь.
– «Санникрик»? – Анна нахмурилась. – Не понимаю! Какие события имеются в виду?
– События, произошедшие несколько лет назад, – уточнил детектив, – я намерен проверить их достоверность.
Из маленького черного пятнышка предчувствие увеличилось до размеров пятна, а потом, как чернила, растеклось по моим жилам, подхваченное кровью. Я ощутила, как что-то царапает меня, не останавливаясь, оказывается, мои ногти.
– Речь идет об очень важном деле, именно поэтому я и нахожусь здесь.
С гостиной было что-то не так: стены искажались, наклонялись ко мне, медленно теряли цвет, покрывались трещинами и паутиной.
Комната погружалась во тьму.
Все вокруг рушилось, и взгляд детектива лишь ускорял падение в бездну. Я боялась этого момента всю жизнь, и вот он наступил.
– Мисс Довер, что вы можете рассказать о Маргарет Стокер?
Горло перехватило. В голове щелкнул какой-то механизм, и реальность исчезла.
– Кто эта женщина? Почему дети должны ее знать?
– Миссис Стокер была директором сиротского приюта до Анджелы Фридж. Однако после нескольких лет непрерывной службы она покинула учреждение. Обстоятельства ее увольнения неясны. Мисс Довер, вы что-нибудь помните о Маргарет Стокер?
– Ну хватит, остановитесь! – голос Анны прорвал воздух.
Сердце стучало в ушах, меня тошнило, как всегда во время приступов паники. Я видела, как Анна стоит ко мне спиной, словно заслоняя меня от угрозы.
– Подождите со своими вопросами! Мы хотим знать, что происходит. Что это за история? Что, в конце концов, произошло?
Взгляд детектива Ротвуда пронзал насквозь, обнажая все мои страхи. Даже когда он отвел глаза, я чувствовала, что его взгляд застрял во мне, как скальпель, забытый хирургом.
– Несколько дней назад в округ Хьюстон поступила жалоба. От некоего Питера Клэя, бывшего воспитанника «Санникрик Хоума», ныне взрослого. Жалоба касалась некоторых видов наказаний, не соответствующих уставу учреждения.
– Наказаний?
– Телесных наказаний, миссис Миллиган, – сухо уточнил детектив Ротвуд. – Побои и унижение детей. Маргарет Стокер в настоящее время подозревается в жестоком обращении с несовершеннолетними при отягчающих обстоятельствах.
Я больше его не слышала. Питер, яростно пульсировало в голове. Это Питер. Комната закружилась перед глазами. Питер обо всем рассказал. Опрокинул чашу, и теперь чернота разливалась повсюду, поглощая краски и свет.
По коже пробежал ледяной озноб, сковав холодом сердце и живот. На лбу выступила испарина, вернулось чувство удушья. Снова подступила тошнота. Воздух вокруг вибрировал, как живое существо, и сердце колотилось, чуть ли не выскакивая из груди.
Питер рассказал, и теперь все увидят, какая она на самом деле. Надо спрятаться, укрыться, убежать, но свинцовые ноги приросли к полу, а тело окаменело. Вспомнился металлический звук, кожаные ремни – и боль в ногтях, которые царапали, царапали, царапали…
Загнанным взглядом я водила по комнате.
– А если это наговор, – пробормотала Анна, и моя дрожь усилилась. – Это… это невероятно… Ника, она…
Анна повернулась. И увидела меня, неудержимо трясущуюся.
Она увидела мои глаза, опустошенные правдой, которую слишком долго скрывали. Увидела меня – клубок дрожи, комплексов и страхов. И губы Анны дрогнули. Ее взгляд стал недоверчивым и страдальческим. Мне захотелось исчезнуть, чтобы не слышать ее голоса.
– Ника, – потрясенно прошептала она.
И ужас вскинулся во мне, как потревоженное чудовище. От лихорадочной тревоги перехватило дыхание, по телу пробежала холодная волна страха, меня опять затягивало туда, где были ремни, бессилие, темнота, крики.
Я сделала шаг назад. Все смотрели на меня испуганно, с недоумением. Нет-нет, не смотрите на меня так, я буду умницей, кричала маленькая девочка внутри меня, я буду умницей, буду умницей, я исправлюсь, клянусь!
Теперь они знали, какая я безобразная, сломанная, бесполезная и никчемная, и смотрели на меня так же, как Она, у всех были ее глаза, ее взгляд, ее осуждение и ее презрение. Я снова видела ее лицо, слышала ее голос, ее запах, видела ее руки, и это… это было выше моих сил. Просто невыносимо. Мое сердце разорвалось.
– Ника!
Я выбежала из гостиной и увидела чью-то тень. Подняла заплаканные глаза и вздрогнула, когда поняла, что он все слышал. Взгляд Ригеля стал последним ударом. Его тусклые, знающие все наши тайны глаза сломили меня.
Я метнулась от него и выбежала через заднюю дверь. Слышала, как меня зовут, но без оглядки нырнула под дождь. Влажный ветер смягчил горло. Как никогда раньше, сейчас мне нужны небо и свежий воздух, только они спасали меня от тюремных стен, дарили чувство освобождения.
Я убежала, потому что всегда так поступала. Я убежала, потому что тех взглядов было больше, чем я могла вынести. Я убежала, потому что имела смелость посмотреть на себя их глазами.
Несясь под проливным дождем, судорожно вдыхая влажный воздух, я поняла, что как бы далеко я ни убежала, Склеп последует за мной. Она и темная комната никогда не оставят меня в покое. Я никогда не буду по-настоящему свободной.
Отчаяние толкало меня в спину. Я неслась через мир, затуманенный дождем, и разочарованное лицо Анны терзало мою душу, пока я не рухнула на грязную землю в маленьком парке у реки.
Промокнув до нитки, я спряталась под высоким кустом, как и в саду Склепа, когда пыталась убежать от Нее, найти спасение в зелени, покое, тишине и молилась, чтобы Она меня не нашла.
Ветер пощипывал кожу. В туфли набралась вода. Дыхание вылетало с хрипом. Я сидела, чувствуя, как холод пробирает меня до костей, потихоньку замораживает сердце. Перед глазами все расплывалось.
Когда все, казалось, уже исчезло, я услышала хлюпанье шагов по мокрой земле. Они медленно приближались ко мне под проливным дождем и наконец остановились рядом.
Я успела разглядеть пару туфель, прежде чем закрыла глаза и все исчезло вместе со мной. Кто-то поднял меня с земли, и появился знакомый запах – аромат дома, который словно бы залатал дыру в моем сердце. Почувствовав тепло, я уткнулась лицом в ложбинку на чьей-то шее и прошептала:
– Буду умницей!
А потом меня поглотила тьма, и там я потеряла себя.
Глава 22. Буду умницей
Тот, кто познал тьму, движется вперед в поисках света.
Я никогда не была сильной. «Ты похожа на бабочку, – говорила мама. – Ты дух неба». Она назвала меня Никой, потому что любила бабочек больше всего на свете.
Я всегда об этом помнила, даже когда мамина улыбка стерлась из памяти и у меня о ней осталось только одно воспоминание – нежность.
Я любила небо за то, что оно было белыми облаками на прозрачной мантии. Любила, потому что даже после шторма оно оставалось ясным и, когда все рушилось, казалось нетронутым.
«Ты похожа на бабочку», – говорила мама. Впервые я хотела, чтобы это было не так.
Я помнила это лицо, как тело помнит рану. Оно как пятно, которое никогда не сотрется из моих воспоминаний. Слишком глубоко въелось, не ототрешь.
Я помнила это лицо, потому что пыталась его полюбить, как будто оно обещало дать мне второй шанс на счастье. Оно стало моим самым большим разочарованием.
Я любила небо, и она это знала. Так же как знала, что Аделина ненавидит громкие звуки, а Питер боится темноты.
Она всегда оказывалась тут как тут, чтобы столкнуть нас в бездну отчаяния. В ее присутствии даже старшие дети превращались в беспомощных младенцев. В ее руках мы были куклами, набитыми не ватой, а страхами, и она нащупывала ниточки и распускала наши швы, рвала нас на части. Наказывала за плохое поведение, потому что плохие дети должны искупать свою вину.
Я никогда не знала, в чем моя вина. Я была слишком маленькой, чтобы осознать происходящее, но помнила все наказания, словно они вытатуированы в моей памяти.
Когда кого-нибудь наказывали, остальные занимались тем, что зашивали свои дырки и мечтали только об одном: больше не трещать по швам.
Но я не хотела становиться куклой, нет, я хотела быть небом с прозрачной мантией и белыми облаками, потому что ему нет дела, сколько птиц или самолетов разрежет его невесомую ткань, сколько громов и молний потревожит его спокойствие, небо оставалось неизменным и никогда не разлеталось на кусочки.
Я мечтала быть свободной.
Но когда ее взгляд останавливался на мне, я чувствовала, что состою из фарфора и ткани. Она тащила меня за тряпичную руку по узкой лестнице к двери подвала, бросала вниз, в темную пропасть. Кровать без матраса, и всю ночь ремни на запястьях.
Мои кошмары навсегда облеклись в пол и стены этой комнаты. Но она… она была моим самым страшным кошмаром.