– Доктор! Она проснулась!
– Ника, успокойся! Ника!
Затем кто-то, всех растолкав, протиснулся вперед и вырвал меня на свободу.
Я набрала в легкие побольше воздуха, подтянула ноги к животу и, все еще потрясенная, схватила руку, которую нашла рядом, и сильно сжала ее. Человек, который меня освободил, замер, когда я в него вцепилась. Я прижалась лбом к его запястью, дрожа и щуря глаза.
– Я буду умницей… Я буду умницей… Я буду умницей…
Все смотрели на меня, затаив дыхание. Ладонь, которую я держала, сжалась в кулак, и я боялась, что сейчас она вырвется из моей руки. Только когда через несколько мгновений я открыла глаза, то поняла, кому она принадлежала.
На скулах Ригеля вздулись желваки. Он перевел взгляд с меня на Далму с Асией, потом на человека, которого я никогда раньше не видела, и глухим голосом сказал:
– Выйдите отсюда.
Наступила долгая тишина, но я не поднимала глаз. Через некоторое время послышались удаляющиеся шаги. Ко мне подошла Анна.
– Ника!
Ее жаркая ладонь коснулась моей щеки. Я лежала в своей кровати, в своей комнате, а не в общей спальне Склепа. То, что сковывало меня минуту назад, оказалось одеялом, которым кто-то слишком старательно меня укутал. Не было ни ремней, ни металлической сетки на пружинах.
– Ника, – прошептала Анна срывающимся голосом, – все хорошо.
Матрас прогнулся под тяжестью ее тела, а я все еще держала Ригеля за запястье. Я сжимала его, пока пальцы Анны мягко не скользнули в мои и не убедили меня его отпустить.
Она легонько погладила меня по голове, и я услышала, как уходит Ригель. Когда я подняла голову, чтобы найти его, то увидела закрывающуюся дверь.
– Там врач. – Анна тревожно посмотрела на меня. – Мы сразу же вызвали его, как только принесли тебя домой. Надо, чтобы он тебя посмотрел. Я переодела тебя в теплую пижаму. Тебя не морозит? А то…
– Прости меня, – перебила я ее сиплым шепотом.
Анна по-доброму посмотрела на меня, и я не смогла выдержать ее взгляд. Чувствовала себя опустошенной, разбитой и ущербной. Уничтоженной.
– Я хотела бы быть идеальной, – призналась я, – ради тебя, ради Нормана.
Я хотела быть похожей на других девушек моего возраста, вот в чем правда. Но я оставалась наивной и уязвимой. Я твердила себе «Буду умницей», потому что постоянно боялась ошибиться и быть за это наказанной.
Ремни на руках травмировали меня до такой степени, что у меня начались приступы так называемой ассоциативной паники. Слишком крепких объятий, стесненности в движениях или простого чувства беспомощности было достаточно, чтобы я начала испытывать ужас.
Я – сломанная, и это навсегда.
– Ты идеальна, Ника. – Анна ласково гладила меня по щеке, качая головой, в ее глазах читалась тревога. – Ты самая милая и добрая из всех, кого я когда-либо встречала в жизни.
Я смотрела на нее, чувствуя на сердце пустоту и тяжесть. Но во взгляде Анны не отражалось ни осуждения, ни сожаления. Была только я. И в этот момент я впервые поняла, что у Анны глаза цвета неба. Неба с прозрачной мантией и с белыми облаками, наполненного свободой, которую я искала в постоянно меняющихся лицах. Сейчас я увидела в ее глазах свое отражение. Вот оно, небо, которое я всегда искала, оно в глазах Анны.
– Знаешь, что меня поразило, когда я впервые тебя увидела?
Слезы обожгли мне веки. Она улыбнулась слегка надломленной улыбкой.
– Нежность.
Мое сердце разрывалось от сладкой, щемящей, нестерпимой боли. Такая боль, наверное, приносит исцеление.
Анна заплакала.
«Бережно и нежно, Ника… – И мама мне улыбнулась. – Не забывай…»
Я видела их обеих, я почувствовала нашу связь друг с другом. Вот мама передает мне ту голубую бабочку, вот Анна протягивает мне тюльпан. Обе с сияющими глазами. Анна берет меня за руку, а мама тянет вперед. Смеющаяся мама и улыбающаяся Анна, похожие и разные, одна сущность, воплощенная в двух телах.
И та нежность, которая нас объединяла, которая нас сближала, которую оставила мне мама, как раз и дала мне второй шанс.
Я упала в объятия женщины передо мной. Я прильнула к ней, больше не сдерживаясь, не опасаясь навязать себя или быть отвергнутой, и ее руки обхватили меня, будто хотели защитить.
– Больше никто не причинит тебе вреда. Никто! Обещаю тебе.
Я плакала в ее объятиях. Наконец дала себе волю. И коснувшись ее неба, я почувствовала, как мое сердце признается в том, что из робости я не могла сказать словами: «Анна, ты счастливый конец моей сказки».
Когда меня осмотрел врач, Анна снова села возле меня на кровать, и мы обнялись. Я слушала, как стучит ее сердце, пока она гладила меня по голове.
– Ника! – Она отстранилась, чтобы видеть мои припухшие от слез глаза, потом заправила прядь мне за ухо. – Как насчет того, чтобы поговорить об этом с кем-нибудь?
Теперь Анна понимала, откуда взялась моя бессонница и каким ужасным было мое детство. И все же от мысли, что я могу кому-то довериться, обо всем рассказать, сводило живот и становилось трудно дышать.
– Ты единственная, с кем я могу об этом говорить.
– Дорогая, но я ведь не врач, – сказала она так, словно хотела им стать ради меня одной, – не знаю, как тебе помочь…
– Ты мне уже помогаешь, Анна, – тихо призналась я.
Это правда. Ее улыбка успокаивала. Ее смех был музыкой. Анна окружила меня такой заботой, что я впервые в жизни чувствовала себя любимой и защищенной. Рядом с ней мне так хорошо.
– Ты по-прежнему хочешь меня удочерить? – робко спросила я.
Мне нужно знать, но в глубине души я боялась ответа. Без Анны мои кошмары стали бы еще страшнее.
Анну, кажется, огорчил мой вопрос, но в следующее мгновение она наклонилась и крепко обняла меня.
– Конечно да! – не без упрека в голосе выдохнула она, и мое сердце возликовало.
Мы всегда будем вместе! Каждый день, каждое мгновение, если Анна позволит.
– Я хотела бы лучше понимать тебя, – услышала я ее дрогнувший голос.
В этот момент я увидела на ее запястье, рядом с часами, кожаный шнурок, которого раньше никогда не замечала, и удивилась: такие штучки обычно носят подростки, а не взрослые женщины.
– Ника, тебе нужно кое-что знать. Вы с Ригелем… вы не первые дети, которые живут здесь. – Она сделала паузу, а затем продолжила: – У нас с Норманом был сын.
Она чуть отстранилась и с беспокойством заглянула мне в глаза, желая увидеть реакцию, но я смотрела на нее спокойно и понимающе.
– Анна, я знаю.
Ее брови удивленно приподнялись.
– Знаешь?
Я кивнула, опуская глаза на ее браслет.
– Я догадалась.
В первую же минуту, как только переступила порог дома Миллиганов.
Клаус, любивший спать под кроватью в комнате Ригеля; сам Ригель иногда носил темные рубашки, которых у него не было в Склепе; слегка потертое деревянное сиденье стула слева от Нормана на кухне; рамка без фотографии на столике в прихожей, словно у Анны не поднялась рука полностью стереть память о ком-то…
Я считала себя не вправе спрашивать, почему она скрывала от нас прошлое. Только не Анну. И не теперь, когда они с Норманом изо всех сил старались, чтобы мы с Ригелем ощущали себя членами их семьи.
– В тот день в приюте, – медленно сказала Анна, – и тогда, когда вы вошли в наш дом, мы с Норманом в каком-то смысле начали жизнь с начала.
Я понимала ее, потому что это значило для меня то же самое. Похоже на момент, когда после тяжелых испытаний жизнь дает тебе второй шанс.
– Мы с Норманом хотели, чтобы вы чувствовали себя у нас как дома, – сглотнула она. – Мы хотели снова почувствовать, что опять стали семьей.
Моя ладонь робко скользнула в ее ладонь.
– Вы с Норманом – лучшее, что когда-либо с нами случалось, – призналась я. – Хочу, чтобы ты это знала. Я могу только догадываться, как сильно ты по нему скучаешь.
Анна закрыла глаза, на ее лбу собрались морщинки, и слеза скатилась по щеке.
– Не проходит и дня, чтобы я не думала о нем, – сказала она дрожащим голосом.
Я прижалась щекой к ее плечу, надеясь передать ей немного своего тепла. Мое сердце страдало вместе с ней. Я чувствовала ее боль как горячую волну.
– Как его звали? – выдохнула я через некоторое время.
– Алан.
Я почувствовала, что она смотрит на меня.
– Хочешь, покажу его фотографию?
Я кивнула, и Анна вынула из-под ворота свитера длинную цепочку, на которой висел инкрустированный медальон. Насколько я помнила, она всегда его носила. Анна нажала на замочек, и медальон раскрылся, как маленькая золотая книжка.
Внутри была фотография юноши лет двадцати или чуть больше. Он сидел за пианино. Темные волосы обрамляли его улыбающееся милое лицо, голубые, как небо, глаза сияли.
– У него твои глаза, – прошептала я, и Анна улыбнулась сквозь слезы.
– Клаус только его признавал за хозяина, – сказала она с той же дрожащей улыбкой. – Еще ребенком Алан подобрал его на улице, когда возвращался из школы. Тогда шел сильный дождь. Ох, видела бы ты их… Алан держал его в руках так, словно нашел клад. Я не знаю, кто из них двоих казался меньше и мокрее.
Анна сжала медальон в кулаке. Интересно, сколько раз в день она доставала его и держала в ладони? Сколько раз она смотрела в улыбающиеся глаза, разрывая себе сердце?
– Алан любил играть на рояле. Он жил музыкой. По вечерам, когда я приходила домой, он всегда сидел за инструментом. Как-то он сказал мне: «Знаешь, мама, я мог бы разговаривать с тобой этими клавишами и аккордами, и ты все равно поняла бы меня». И он был прав, – прошептала Анна сквозь слезы. – Алан говорил с миром с помощью музыки. Если бы не произошло это несчастье… Он хотел стать музыкантом.
Голос Анны оборвался, она судорожно сглотнула. Маленький медальон, казалось, весил много, и я взяла ее руку в свою, помогая его держать.
– Уверена, что он им стал бы. – Я закрыла влажные от слез глаза. – Из Алана получился бы отличный музыкант. Он наверняка любил рояль так же сильно, как ты любишь цветы.