– Лайонел! – Я посмотрела на него. – Больше сюда не приходи.
Он нервно сглотнул и, бросив на меня прощальный взгляд, ушел. Он так и не обернулся к Ригелю. Может, потому, что такие люди, как Лайонел, не способны видеть реальность во всех красках. Им не хватает мужества, чтобы посмотреть ей в лицо и заглянуть внутрь себя. Даже если в результате их же поступков в ней появились темные оттенки; даже если они прорвали ткань реальности, и из нее вытекли чернила. В конце концов они просто уходят, не осмеливаясь посмотреть правде в глаза.
У меня не было аппетита, поэтому подносы с едой, которые мне приносили, часто оставались нетронутыми. Анна пыталась убедить меня есть через силу, но тщетно.
В ее взгляде прочно поселилось уныние, которое я чувствовала и в тот вечер, когда она помогала мне поудобнее устроиться в кровати, чтобы сломанные ребра не болели.
– Ну как, так лучше? – спросила она меня.
Я едва заметно покачала головой. Через мгновение рука Анны коснулась моей щеки, и я посмотрела в ее глаза, в которых увидела дрожащую, измученную нежность.
Анна долго гладила меня по щеке, вглядывалась в меня, и я поняла, что она собирается что-то сказать.
– Я боялась, что потеряю и тебя. – Горестные складки на лбу у Анны стали глубже. Она опустила голову и беззвучно заплакала, обхватив руками колени. – Не знаю, что бы я делала без твоей милой улыбки. Не знаю, что бы со мной было, если бы я больше никогда не застала тебя утром на кухне и не услышала от тебя «Доброе утро», и не посмотрела бы в твои ласковые глазки. Не знаю, как бы я обходилась без твоего счастливого личика, которое напоминает мне о том, что день прекрасен, даже когда идет дождь, или о том, что по большому счету у меня нет никакого повода для грусти. Не знаю, что бы я делала без тебя, без моей Ники…
Я почувствовала, как ее срывающийся голос прорывается ко мне сквозь туман апатии и оцепенения. Свободной от капельницы рукой я накрыла ее теплую ладонь. Анна подняла голову, и в ее небесных глазах, которые я так любила, я словно увидела отражение своих радужек, дрожащих от слез.
– Ты мое солнышко, – прошептала она, глядя на меня глазами матери.
Я потянулась к ней, и Анна прижала меня к себе, баюкая, как ребенка. Наши сердца соприкоснулись и плакали вместе. Я выплакивала ее горе, она – мое. Как мать и дочь – родные и неразлучные.
Анна наклонила голову, и ее глаза скользнули в сторону. Она посмотрела на Ригеля с той же отчаянной любовью, с какой смотрела на меня: сосредоточенно и проникновенно, как умеют смотреть только взрослые, хотя нет – только матери.
И я вдруг поняла. В тишине палаты я поняла, что Анна все о нас знала. И в ту же секунду мое сердце рассыпалось, как карточный домик.
– Я не знала, как тебе сказать, – прошептала я сдавленно, – просто не могла этого сделать и страшно мучилась, оттого что обманывала тебя. Ведь ты – самое прекрасное, что со мной когда-либо случалось… Я боялась тебя потерять. – Теплые ручейки потекли по моим щекам, и я почувствовала, что разваливаюсь на части. – Я раскололась напополам. Анна, я всю жизнь тебя ждала, ты даже не можешь себе представить, как я тебя ждала, но Ригель… Ригель – это все, что у меня есть… все. А теперь он… – Я прижала запястье к глазам, чтобы остановить слезы.
Анна снова обняла меня и ничего не сказала. Она наверняка догадывалась, что наша семья столкнулась с каким-то непреодолимым препятствием. Может, поэтому она ни в чем меня не винила.
– Ригель рассказал мне о вас, – прошептала она, и мое сердце остановилось, словно в нем заклинило ржавую шестеренку.
Я задрожала в смятении и прижалась к ней сильнее, ожидая, что она продолжит.
– Ему пришлось это сделать, потому что иначе я бы не согласилась выполнить его странную просьбу о прекращении процедуры усыновления. Он хотел, чтобы у тебя была полноценная семья. – Анна взяла мое лицо в ладони и заглянула в глаза, потом прислонилась своим лбом к моему и застыла так, пока слезы не утихли.
– Доктор Робертсон не сказал тебе кое-что, чтобы особо не обнадеживать, – прошептала она через некоторое время. – Но… мне он сказал, что голоса любимых могут помочь тем, кто лежит в коме. Это не доказано, но такая вероятность есть.
Я молчала, и Анна продолжила:
– Якобы голос любимого человека стимулирует сознание и долговременную память. Мы с Норманом, конечно, дороги Ригелю, но ты… – Анна опустила голову. – Ника, в тебе есть какая-то особая сила. Мне кажется, он тебя услышит.
В ту ночь, когда в больнице стало тихо, как в храме, тишину нарушал только стук моего растревоженного сердца. Анна давно ушла домой, а ее слова прокладывали извилистые пути в моем отчаянии.
Я смотрела в темное пространство перед собой, и единственное, что ощущала во мраке ночи, – непреодолимое ничто, пустоту, обессмысливающую каждый вздох.
Ригель лежал в нескольких шагах от меня, и все же он никогда не был так далеко.
– Ты хотел уйти, – прошептала я в темноту.
Я лежала неподвижно и, конечно, не видела его. А мне и не надо было: я могла до мельчайшей черточки представить его лицо.
– Ты хотел уйти, ничего мне не сказав, потому что знал, что я попытаюсь тебя остановить. Знал, что я тебя ни за что не отпущу.
Повернув голову на подушке, я посмотрела в темноту, где был Ригель, и увидела его ясно, как днем.
– Мы с тобой должны быть вместе, хотя, возможно, ты так не думал. В этом-то и разница между нами: я всегда любила помечтать и слишком часто себя обманывала. А ты… никогда.
К горлу подкатил комок, но я не сводила с Ригеля глаз. Я чувствовала, как теснятся во мне и просятся наружу слова, движимые неведомой силой.
– Помнишь свою розу? Ты растерзал ее на части, чтобы я не поняла, что она от тебя. Ты всегда боялся, что я увижу тебя таким, какой ты есть, и зря, – прошептала я срывающимся голосом, – потому что я вижу тебя, Ригель. И единственное, о чем я жалею, что не разглядела тебя раньше.
Как я ни сдерживала слезы, они снова обожгли глаза.
– Я хотела, чтобы ты позволил мне тебя понять, но ты всегда меня отталкивал. Я думала, ты боишься довериться мне, поэтому не подпускаешь к себе, не даешь мне ни единого шанса… Но, Ригель, ты лишал этого шанса себя, а не меня.
Я сморгнула слезу.
– Ты ко мне несправедлив, Ригель.
Я задрожала, как будто внутри меня случилось землетрясение и воздух в палате вдруг стал едким и горячим.
– Ты ко мне несправедлив, – опять упрекнула я сквозь слезы. – У тебя никогда не было права решать за меня… и держать меня на расстоянии вытянутой руки. А теперь ты снова собираешься меня бросить… Но я тебе этого не позволю, – настаивала я. – Слышишь? Не позволю!
Я сдернула одеяло и в отчаянии потянулась к его неподвижному телу, которое было где-то рядом и одновременно слишком далеко от меня. Я села на кровати, свесила ноги, ступни коснулись прохладного пола. Затекшая лодыжка заныла, и пришлось опереться на матрас, чтобы встать, но ноги подкосились, и я рухнула на пол. Предплечье пронзила резкая боль, ребра, казалось, вонзились в плоть. Я закусила губу и тихо заныла. Что бы подумала медсестра, если бы сейчас меня увидела?.. Жалкое зрелище.
Еще какое-то время полежав на полу, я все-таки нашла в себе силы доползти до его кровати. Я нащупала руку Ригеля и потянула ее к себе. Сжала его ладонь и вспомнила, как много раз он сжимал мою, в темноте подвала, когда мы были детьми.
– Не оставляй меня, – умоляла я, стоя на коленях и плача, – только не сейчас, пожалуйста. Не уходи туда, куда я не смогу добраться. Позволь мне быть рядом с тобой. Давай останемся вместе, потому что мир, в котором нет тебя, для меня невыносим. Я верю, Ригель… я хочу верить, что все-таки существует такая сказка, где волк берет девочку за руку. Останься со мной, и давай напишем нашу сказку вместе! Пожалуйста!
Я прижалась лбом к его руке.
– Прошу тебя, прошу, прошу… – повторяла я, всхлипывая.
Не знаю, сколько я просидела у его кровати, желая слиться с его душой. Но в ту ночь что-то изменилось. Если он и правда меня слышал, тогда я отдам ему все, что у меня есть.
На следующий день я попросила медсестру больше не задергивать занавеску, отделяющую меня от Ригеля, ни утром, ни вечером, чтобы мне было не так тоскливо лежать в этой палате. Мол, посмотрю на парня на соседней койке, и сразу становится как-то веселее.
Приехала Анна и, казалось, меня не узнала. Я сама не знала, куда девались потухший взгляд и равнодушное выражение лица? Она вошла в палату, когда я уже проснулась и полусидела с сосредоточенным видом.
– Доброе утро! – первая бодро поздоровалась я.
От удивления Анна часто заморгала. За ее спиной появилась Аделина.
– Привет, – мягко поприветствовала я подругу.
Аделина недоуменно переглянулась с Анной, а потом снова посмотрела на меня, уже не таким тревожным взглядом, как минуту назад.
– Привет, дорогая!
Вскоре она уже заплетала мне волосы, пока я ела яблочное пюре из баночки.
Друг за другом тянулись монотонные дни.
Мое состояние постепенно улучшалось. Каждую свободную минуту я разговаривала с Ригелем, чтобы он слышал мой голос. Читала ему рассказы о море, рассказывала новости, которые узнавала от Анны.
В палату регулярно заглядывал доктор Робертсон и проводил осмотр. Поговорив со мной, он всегда подходил к Ригелю, и в этот момент время как будто останавливалось, я чувствовала, как от удушающей надежды у меня перехватывает дыхание. Я следила за выражением лица доктора, ожидая, что он, например, вскинет бровь или слабо улыбнется, углядев в неподвижном теле Ригеля какие-то изменения, которые другим врачам были не видны: едва заметное движение, реакцию – все, что не могло ускользнуть от его профессионального взгляда.
Каждый раз, когда доктор Робертсон уходил, мое сердце сжималось так сильно, что мне приходилось закусывать губу, чтобы громко не застонать.
В нашей палате стало чуть-чуть повеселее. Я попросила не опускать жалюзи на окнах, чтобы Ригель мог видеть небо. Или, точнее, чтобы мог его видеть моими глазами.