нял про своих обидчиков таких легенд, что теперь они скорее известны как его персонажи, нежели как поэты и литераторы.
В марте 1946-го Кено представил Виана Симоне де Бовуар. Знаменательная встреча произошла в баре гостиницы “Пон руаяль”. Поначалу Симона держала себя настороженно и недоверчиво; она отметила, что Виан с удовольствием слушает самого себя и любит шокировать окружающих парадоксальными утверждениями, к тому же бравирует своей аполитичностью. Впрочем, ко второй встрече, когда она прочла “Сколопендра” и наслушалась о “Пене дней”, лед растаял. Вскоре на “торто-пирожной вечеринке” у Бориса и Мишель новые друзья проговорили на кухне всю ночь напролет. Потом в Париж из Соединенных Штатов вернулся Сартр, и Симона с гордостью “подарила” ему очаровательную пару: талантливого молодого писателя-джазиста и его прелестную молчаливую жену, пишущую о кино. Правда, к Мишель Симона долго еще присматривалась, находя ее скучной и пресной. Сартр же оценил ее иначе. Мишель и в самом деле говорила мало — ее забивал Борис, — зато обладала редким талантом слушать.
Виан был в самом расцвете своих творческих сил; он много знал, великолепно рассказывал, мог часами говорить о джазе и Америке, которую изучил по книгам. Он со всеми держался дружески-сердечно, но независимо, был уверен в себе и уже заявлял: “Я не рассуждаю о литературе, я ее делаю”.
Журнал “Тан модерн”, провозвестник экзистенциалистской мысли, распахнул перед Вианом свои страницы. Сартр даже специально открыл новую рубрику: “Хроники лжеца”. Главной задачей хроникера было развлекать читателя и, не говоря ни слова правды, прозрачно намекать на реальные события — то, что Борису лучше всего удавалось. “Лжец” острил по поводу несуществующих фильмов, подтрунивал над популярностью кинозвезд и знаменитостей, сочинял невесть что про Америку. За год с небольшим Виан написал для “Тан модерн” пять хроник и одну статью (правда, опубликовано было не все); кроме того, на страницах журнала увидели свет отдельные главы “Пены дней” и новелла “Мурашки”, полюбившаяся Сартру своей антивоенной идеей и кровавым юмором.
День Бориса начинался обычно с присутствия в Управлении бумажной промышленности, где украдкой от начальства и Клода Леона, который сидел напротив, он писал “Осень в Пекине”. Вечера после восьмичасового рабочего дня были сплошь заняты выступлениями в ресторанах и кафе — теперь уже в самом популярном квартале Парижа, Сен-Жермен-де-Пре. Дома Виан постоянно что-то мастерил, по ночам (когда не мог спать из-за сердечных приступов) писал статьи для журналов, переводил. Нередко ему помогала Мишель. Борис торопился все успеть. “Каторжник — не тот, кто работает по принуждению, а кто не делает того, что обязан делать”, — записано в его дневнике. С окружающими он тем не менее оставался весел и приветлив, не умел отказывать, когда о чем-то просили. Говорят, у него была особая манера дружить: каждый был уверен, что именно его отношения с Борисом окрашены каким-то неповторимым теплом и смыслом. Он жил и дружил взахлеб.
За что бы Виан ни брался, он все делал талантливо и немного не так, как все. Это создавало его индивидуальный стиль. Вот пример: в декабре 1946-го литературный журнал “Нувель ревю франсез” организовал в галерее “Плеяды” выставку картин и рисунков французских писателей. “Если вы умеете писать, значит, умеете и рисовать”, — гласил девиз. Галерея заполучила рисунки и картины Верлена, Аполлинера, Арагона, Бодлера, Кено и других. Кено предложил участвовать Виану. И вот за несколько недель Борис, никогда не державший в руках кисти, написал специально для выставки с полдюжины картин. Это удивительно, но в них соблюдены законы композиции, есть глубина пространства, бинокулярная перспектива, движение… Все уравновешенно, значимо, талантливо. Правда, из шести работ галерея приняла только одну: “Железных человечков”.
К этому же времени относятся первые киноопыты Бориса: вместе с оркестром Клода Абади он снимается в фильме “Мадам и ее любовник”. Как музыкант-джазист Виан становится все более популярен, чему немало способствует слава Сен-Жермен-де-Пре.
Об этом квартале, где бурлит светская жизнь, ходят легенды. Именно там они рождаются легче всего. Потому что легенды во Франции создаются для того, чтобы в них участвовать. Сен-Жермен-де-Пре — один из центральных кварталов Парижа, расположенный на левом берегу Сены. В 30-е годы парижане творческих профессий, до того предпочитавшие Монмартр, затем Елисейские поля и Монпарнас, облюбовали сен-жерменские бистро и кафе для встреч и общения. Это перемещение отчасти объяснялось тем, что здесь, по соседству с Латинским кварталом, расположились переплетные мастерские, книжные магазины и солидные издательства, такие, как “Грассе”, “Сток”, “Фламмарион”, “Галлимар”. Некоторые писатели даже снимали квартиры в этом районе. На улице Дофин жил одно время Жак Превер, на улице Бонапарт — Сартр, на улице Сен-Бенуа — Маргерит Дюрас. Еще там проживали Робер Деснос, Раймон Кено, Леон-Поль Фарг и другие.
Самые знаменитые и колоритные заведения Сен-Жермен-де-Пре — это “Липп”, “Дё маго” и “Флора”. Перед второй мировой “Флора” привлекла к себе внимание благодаря шумным сходкам “компании” Жака Превера, то есть театральной группы “Октябрь”, которая в 1933-м участвовала в московской Олимпиаде рабочих театров и заняла первое место. Кроме того, по соседству находился театр “Вьё Коломбье”, так что во “Флору” приходили не только литераторы, но и актеры, режиссеры, художники.
Зимой 1942-го во “Флоре ” появился Жан-Поль Сартр в сопровождении своей подруги, молоденькой учительницы Симоны де Бовуар. Они расположились как дома и погрузились в работу. Шли дни; Сартра во “Флоре” стали навещать ученики, знакомые начали звонить в кафе по телефону. Постепенно “Флора” превратилась в географический центр экзистенциализма.
В этом мире Виан-джазист вскоре воцарился как “принц Сен-Жермен-де-Пре”. Но сначала должна была родиться главная и самая скандальная легенда.
Среди новых друзей Бориса было два брата: Жорж (он же Зозо) и Жан д ’Аллюэн, оба — без ума от джаза; Жорж играл на контрабасе и жаждал попасть к Абади; Жан (по прозвищу Скорпион) мечтал раскрутить собственное издательство. Для хорошего старта требовался захватывающий американский роман — единственное, чем можно было в ту пору удивить Париж. Но где же такой взять? И Скорпион обратился за помощью к Борису: он все на свете знал, все книги читал и в американской литературе разбирался как никто другой. Июльским днем Жан разыскал Бориса на Елисейских полях в очереди перед кассами кинотеатра и попросил подыскать что-нибудь для издания. После десятиминутного разговора судьба еще не родившегося издательства была решена: Борис сам напишет роман, да такой, какого никто никогда не читал.
В августе Виан, Мишель, Патрик и несколько их друзей отправились отдыхать на море в Вандею. Там Патрик немедленно подхватил коклюш. Взрослые по очереди дежурили у его кроватки. Черед Бориса наступал ночью, когда можно было спокойно писать. Он сочинял мрачный и кровавый “американский” роман, который собирался назвать “Я приду сплясать на ваших могилах”. Через неделю Патрику стало хуже, Мишель повезла его в Париж, а Борис остался работать. По вечерам он играл на гитаре и читал готовые главы Зозо. Имена он заимствовал из уже нашумевших романов, географические названия выдумывал, хотя и держал все время перед глазами карту Америки.
Через две недели роман-пародия был готов. Зозо с Борисом привезли его в Париж и представили на суд Мишель, Скорпиона и Клода Леона. Рукопись вызвала всеобщий восторг. Осталось утвердить название и придумать имя автора. Мишель предложила назвать роман покруче: “Я приду плюнуть на ваши могилы”. Вариант приняли единогласно. С именем обошлись по-свойски: писателя нарекли Верноном в честь Поля Вернона, музыканта из ансамбля Абади, а фамилию ему дали Салливен — в память о Джо Салливене, знаменитом джазовом пианисте. Сочинили интригующую легенду: будто Салливен был начинающим писателем, “белым” негром, то есть потерявшим видимые признаки негроидной расы; будто на родине ему грозил суд Линча и потому роман можно было издать только за границей, да и то под псевдонимом. Как переводчик и специалист по американской литературе Виан даже проанализировал в предисловии литературные корни нового американского прозаика, уловив влияние Генри Миллера, Джеймса Кейна, Фолкнера и Колдуэлла. С издательством “Скорпион” был заключен официальный договор, согласно которому Виан как будущий переводчик всех будущих произведений вышеупомянутого автора являлся также его официальным представителем во Франции.
К моменту выхода романа атмосфера в Париже и без того была накалена: два издателя, Галлимар и Робер Дёноэль, обладали правами на “Черную весну” и “Тропик Рака” Генри Миллера. Запустить обе книги одновременно им не удалось, так как в конце 1945-го Дёноэля убили. Сначала вышел только “Тропик Рака”, вызвавший негодование официальной общественности, которая в те годы очень пеклась о моральном облике французского гражданина. Тут выяснилось, что издательство “Шен” раздобыло права на “Тропик Козерога” Миллера и собирается его печатать. Против трех книг Миллера выступила организация с устрашающим названием Картель социального и морального действия. Во главе этой организации стоял протестант Даниэль Паркер. В противовес ей образовалось Общество друзей Генри Миллера. Книги раскупались на ура. Вот на эту почву и упали зерна, посеянные Вианом. “Кто посеет ветер, пожнет бурю”, как известно. Так оно и вышло.
Очень скоро критики и журналисты стали догадываться, что Виан не переводчик, а автор скандального романа и что речь идет о беспардонной мистификации. Кто-то кому-то намекнул, а иные сами додумались, сравнив диалоги “американской” книги с “Хрониками лжеца” и “Сколопендром”, который к тому времени уже вышел, ни у кого, правда, не вызвав особого интереса. Сам Борис с лукавым видом увиливал от прямых ответов: “Я не могу доказать, что Салливен существует, как вы не можете доказать, что его нет. Вы вольны верить во что хотите”. Сартр в подлог не верил и хвалил “американца” за блестящую картину противоречий буржуазного общества. Жан Ростан огорчался, предполагая, что его юный друг мог сам написать столь грубую и неприличную вещь. Галлимар не скрывал радостного удовлетворения по поводу заметно выросшей популярности открытого им молодого автора. Кено был заинтригован и все допытывался, правда ли то, о чем пишут газеты. А газеты писали следующее: