ло Эпаминонда к разработке нового – еще более амбициозного и окончательного – плана по уничтожению спартанской гегемонии на Пелопоннесе[134].
Огромная союзная армия Эпаминонда насчитывала тысячи пелопоннесцев, которые присоединялись к беотийцам, стоило тем пересечь Коринфский перешеек; возможно, среди присоединившихся были и те, кого пощадили более года назад при Левктрах. Войско маршем преодолело почти 200 миль в глубь полуострова, к самому сердцу спартанского государства, легендарной неуязвимой страны, как говорили, не видавшей врагов без малого 350 лет. Разграбив спартанские владения и загнав спартанскую армию в город, за ледяной Эврот, беотийцы попытались было взять штурмом акрополь Спарты, но не преуспели. Тогда они сожгли спартанский порт Гифий, в двадцати семи милях к югу от Спарты, после чего, вместе с частью победоносных союзников-пелопоннесцев, двинулись по зиме на запад, через гору Тайгет в Мессению, историческую житницу спартанского государства, где трудились закабаленные крепостные, известные как илоты, обеспечивая Спарту провиантом[135].
Беотийцы, вероятно, спустились со склонов Тайгета вскоре после начала 369 г. до н. э., отрезали спартанцев от их богатого «протектората» Мессении, освободили большую часть тамошних илотов и помогли заложить громадную цитадель Мессены. Прежде чем уйти с Пелопоннеса весной, Эпаминонд удостоверился, что новое, автономное и демократическое, государство Мессения с укрепленной столицей в Мессене надежно защищено от спартанских репрессий. И к тому времени, когда Эпаминонд отправился домой, он вновь унизил Спарту и прервал ее паразитическую зависимость от мессенской провизии (эта зависимость и бесперебойность поставок еды позволяла свободным спартиатам, воинской касте, сосредоточиваться исключительно на войне). Мечта Эпаминонда об антиспартанский оси, опорами которой служили Мессена, заново укрепленная Мантинея и поднимавший голову Мегалополь, казалось, осуществляется[136].
Это замечательное вторжение во многих отношениях представляло собой аномалию. В начале IV века греческие армии, даже после внедрения инновационной тактики, разработанной в ходе Пелопоннесской войны (431–404 гг.), по-прежнему выступали в поход в конце весны, предпочтительно во время сбора урожая, чтобы воспользоваться хорошей погодой и обеспечить себя достаточным пропитанием, а также чтобы получить больше шансов спалить созревшие зерновые и сохнущие пшеницу и ячмень на чужих территориях. Подобные «сезонные» армии обычно уходили в поход на несколько дней или недель, поскольку дома ожидал урожай, который требовалось собирать. Будучи непрофессионалами, солдаты имели мало возможностей обеспечивать себя во время длительного пребывания вдали от дома, не важно, по чему судить – по расстоянию или по сроку отсутствия. Обыкновенно целью выбирался близко расположившийся вражеский отряд или сельскохозяйственные ресурсы соседнего вражеского полиса, а вовсе не разгром далекого противника и прекращение его существования в качестве самостоятельного государства. Тотальная война на уничтожение сравнительно крупного государства была редкостью[137].
Эпаминонд с восхитительным безразличием проигнорировал большинство проверенных временем традиций междоусобных греческих войн. Он вышел из Фив в декабре, когда в полях еще не заколосилась пшеница, а дороги утопали в грязи, и его годичное пребывание на посту беотарха должно было закончиться через несколько дней после отправления в поход, в первый день нового года по беотийскому календарю. Он ушел на пять или на шесть месяцев, почти до завершения сбора урожая весной 369 г. И по возвращении Эпаминонду пришлось предстать перед судом за нарушение условий своего годичного пребывания в должности. Но его целью было не просто нанести поражение спартанскому войску и даже не оккупация самой Спарты, а, по-видимому (трудно сказать, пришла эта мысль ему до похода или уже на Пелопоннесе), полное уничтожение спартанской государственности[138].
Разумеется, в его решении начать беспрецедентную превентивную кампанию в разгар зимы ощущается толика отчаяния, и это обстоятельство заставляет задаться рядом важных вопросов. Подобная превентивная война – являлась ли она уникальной для греческой истории? Каковы были глобальные цели Эпаминонда и сумел ли он добиться этих целей? Или его беотийцы просто усугубили давно назревавший и грозивший вот-вот выплеснуться с хватке конфликт между двумя былыми союзниками? И насколько осуществима вообще превентивная война, учитывая внутриполитическую оппозицию в Беотии и конечность ресурсов, необходимых для столь дорогостоящей и длительной экспедиции за рубежи своей страны? И имеют ли уроки фиванской превентивной войны и распространения демократии какое-либо значение для настоящего времени?
Прежде чем отвечать на эти вопросы, следует отметить еще раз, что античный мир причислял Эпаминонда к величайшим полководцам, но мы располагаем лишь обрывочными сведениями о его карьере и еще меньше знаем о подробностях великолепного вторжения на Пелопоннес и основания крепости Мессена. Не сохранилось ни современных тем событиям речей, отражавших его планы, или свидетельств историков, обсуждавших его намерения. Ксенофонт, единственный современник эпохи, писавший о фиванских походах, то ли не сумел оценить масштаб достижений Эпаминонда (в «Греческой истории» Эпаминонда называют по имени только в рассказе о его финальной кампании и смерти в Мантинее), то ли имел врожденное предубеждение против всего фиванского. Жизнеописание Эпаминонда от Плутарха погибло. В результате, приходится опираться на фрагменты сочинений Диодора, Плутарховых «Пелопида» и «Агесилая», на Павсания и на поздних компиляторов, наподобие Непота. В значительной степени мотивы и цели Эпаминонда трудно отыскать и реконструировать, так что они до сих пор туманны и вряд ли перестанут быть таковыми[139].
Упреждение силы и превентивная война
Оба типа войны, предупредительная (упреждение силы) и превентивная, в той или иной мере оправданны в качестве оборонительных действий и тем самым якобы отличаются от прямой агрессии или откровенно карательных операций. Никто, например, не станет утверждать, что персидский царь Ксеркс вторгся в Грецию в 480 г., чтобы предотвратить грядущее крупное наступление эллинов на Персидскую империю. И Александр Великий пересек Геллеспонт не для того, чтобы удержать Дария III от вторжения в Грецию. Несмотря на все рассуждения о «братстве людей», Александр начал завоевательный поход, чтобы грабить, разорять – и отомстить персам за более чем столетнее вмешательство во внутренние греческие дела.
Вопреки афинской риторике 415 г., накануне катастрофической сицилийской экспедиции, вопреки воспоминаниям о прошлых обидах и предостережениям о будущих опасностях с запада, к примеру предупреждениям Алкивиада, что «против сильнейшего врага следует не только обороняться, но и предупреждать его нападение», немногие афиняне, должно быть, верили, будто предлогом похода против Сиракуз является, в краткосрочной или долгосрочной перспективе, ожидаемое нападение сицилийцев на Афинскую империю. Это было очевидное проявление имперской агрессии, направленной на получение стратегического преимущества во время перерыва в Пелопоннесской войне. Список подобных однозначно агрессивных войн греческого мира легко расширить; он будет включать в себя такие эпизоды, как персидские вторжения в Грецию в 492 и 490 гг., поход Агесилая в Малую Азию в 396 г. ради освобождения греческих городов-государств Ионии и набег Филиппа на Грецию в 338 г., завершившийся поражением греков при Херонее[140].
Напротив, для так называемых оборонительных войн обычно различают упреждение и превентивный удар – на том основании, что тут существует (или, по крайней мере, считается, что существует) непосредственная угроза. Достоверность данного утверждения определяет, признается ли такое нападение сугубо вынужденным. Когда государство – часто считающееся традиционно слабейшим – наносит удар первым, оно предположительно уверено, что в противном случае потенциально враждебная цель ударит сама и несомненно воспользуется преимуществом своей силы. Опять же, изначальная агрессивность превентивных войн, как правило, подается под видом оборонительных действий, с учетом надвигающейся опасности. А если между двумя сторонами конфликта имеется долгая история противостояния, этот довод получает дополнительное подкрепление[141].
По-настоящему превентивные войны, с другой стороны, наподобие войны в Ираке 2003 г. или немецкого вторжения в Советский Союз в июне 1941 г., являются гораздо более противоречивыми. Нападающий – ныне принято считать, что это сильнейший из двух соперников – утверждает, что время играет на руку и укрепляет геополитический статус и врожденную агрессивность противника, который рано или поздно наберется сил и нанесет удар. Таким образом, зачинщик полагает, что его собственная, неизбежно проигрышная позиция в сравнении с воинственным соперником может быть укреплена посредством ослабления или устранения потенциальной угрозы, еще до того как подобные действия окажутся менее эффективными или вовсе невозможными. Но поскольку близость опасности, как правило, не кажется общепризнанной, в отличие от предупредительных операций, а зачинщиком обыкновенно выступает сторона, более мощная в военном отношении, «профилактические» войны подвергаются критике гораздо чаще, нежели войны агрессивные.
Японцы, например, никого не убедили, что их «превентивный» налет на Перл-Харбор 7 декабря 1941 г. предполагал ослабление противника, который иначе оказался бы сильнейшей стороной в неминуемой американо-японской войне. Большинство людей восприняло этот налет как первый шаг в расширении империи на запад, через Тихий океан, в увеличении пределов существующей «великой восточноазиатской сферы процветания» с Японией во главе. В свою очередь, Соединенные Штаты не стремились напасть на Японию первыми, из опасения, что подобное нападение может быть истолковано не как превентивная война для предотвращения японской агрессии, а, в лучшем случае, как более спорная «профилактическая» война, которую осудят многие американцы-изоляционисты: мол, это ненужная, милитаристская, имперская тактика, а не оборонительная и необходимая.