Эго политиков и внутриполитические интриги вечно мешают рациональному военному планированию, и вряд ли должно удивлять, что подобное было свойственно и древнему миру. Возможно, основным недостатком анализа Луттвака является его пренебрежение тем, каким образом пограничные активы – сочетание укреплений и войск, столь проницательно им подмеченное, – использовались Римом на практике в III и IV столетиях. Вплоть до конца IV в. римская армия не просто дожидалась прихода варваров, отсиживаясь за «поясами» огромных укреплений, своего рода предшественников французской линии Мажино. Да, подобные варианты развития событий случались на границе, как и в случае с саксами в 370 г. например, но слишком редко для того, чтобы считать их доминирующей стратегией, с помощью которой римляне обеспечивали безопасность границ. Подобная стратегия в любом случае не могла оказаться успешной. Чтобы сэкономить на жаловании солдатам, снаряжении и амуниции, многие подразделения армии находились в состоянии столь низкой боеготовности в мирное время, а малые скорости передвижения столь замедляли реагирование, что существовала немалая вероятность благополучного возвращения обратно за границу даже довольно крупных варварских сил задолго до нанесения по ним эффективного контрудара. Армейские отряды, не считая гонцов, передвигались не быстрее 40 километров в сутки, а чтобы не усугублять проблемы снабжения, даже мобильные части не размещались в плотно населенных областях. Сосредоточить достаточное количество воинов, а затем перебросить их в точку, где требовалось вмешательство, – на это в целом уходило несколько недель, а не дней, так что сугубо «ответная» стратегия фактически предоставляла налетчикам массу возможностей для грабежа[397]. Если снова вспомнить набег саксов 370 г., вероятно, местный римский полководец заключил фиктивное перемирие с врагом только ради того, чтобы выторговать себе время на сбор и переброску войск.
Прибавляя свидетельства исторических источников к данным военной археологии и известным фактам развертывания войск, мы получим совершенно иную картину общей стратегии Римской империи. Фортификации и мобильные отряды были всего-навсего двумя элементами стратегии управления границей, которая основывалась в первую очередь на дипломатических увертках и манипуляциях, подкрепляемых периодическими развертываниями вооруженных сил. Если судить по источникам конца III и всего IV века, всякий раз, когда военно-политическая обстановка на конкретной границе угрожала выйти из-под контроля, предпринимался крупный поход, которым часто командовал лично правящий император. Императоры-тетрархи конца III и начала IV столетий совершили целый ряд таких походов через все три основные европейские границы Рима: Рейн, среднее течение Дуная (к западу от Железных Ворот) и Нижний Дунай (к востоку). Константин I воевал на Рейне в 310-х гг., а на Дунае – в 330-х. Его сын Констанций II (вместе со своим двоюродным братом и цезарем Юлианом) водил армии к востоку от Рейна и к северу от Среднего Дуная в 350-х, а в следующем десятилетии Валентиниан и Валент вновь вывели многочисленное войско как на Рейн, так и к Нижнему Дунаю[398].
Как рассказывается в сохранившихся литературных источниках, эти кампании обыкновенно следовали «типовому» сценарию. Любых слишком уж осмелевших варваров сначала громили в битве, а затем, в течение определенного срока, римские войска сжигали каждое варварское поселение, которое им попадалось[399]. Истинной целью подобного рода действий было не разрушение само по себе, хотя кампании, конечно, предпринимались именно как карательные и отлично поддерживали боевой дух армии, так как солдатам разрешалось грабить вволю. Последствия регулярного разграбления римлянами приграничных территорий в ряде случаев засвидетельствованы археологически[400]. Тем не менее эти походы по сути являлись попытками заставить всех верховных и среднего ранга варварских вождей в регионе официально признать власть императора. Когда становилось ясно, что потребуется наглядная демонстрация силы, император, как правило, разбивал в приграничье лагерь, и региональные варварские вожди по одному приходили туда, чтобы повиниться и покориться. Эта процедура подробно описана в ряде поздних римских источников – так было при императоре-тетрархе Максимиане в 290-х, при Констанции II и Юлиане в 350-х и позже[401]. Насколько далеко на территорию варваров за границей углублялись римляне в ходе этих кампаний, установить нелегко. Кампании растягивались обычно на несколько недель, и можно предположить, что, по крайней мере, дипломатический эффект – присоединение земель покоренных местных царьков и князьков – ощущался на расстоянии около 100 км от рубежей империи[402].
Император и его советники затем превращали краткосрочную военную оккупацию в долгосрочное обеспечение безопасности, как показывают, например, действия Констанция II на Среднем Дунае в 350-х гг. Прежде всего изучался текущий политический расклад в покоренной области. Если выяснялось, что варварских племен слишком много и они по-прежнему представляют серьезную угрозу для безопасности границ, любые варварские союзы дробились; мелким вождям возвращали независимость от чересчур могущественного верховного вождя, которому они когда-то поклялись в верности. На Среднем Дунае в 350-х Констанция явно тревожил некий Арахарий, а потому император даровал «вольную» части его сарматских вассалов во главе с Усафером. Он также возвысил другого вождя сарматов, Зизия, наделил его царским титулом и вернул политическую независимость его подданным. Эта независимость была подкреплена римской военной поддержкой – и ежегодными «дипломатическими субсидиями» для укрепления позиций проримских лидеров. Порой утверждают, что эти субсидии являлись «данью» и показывали слабость имперской власти.
Однако в качестве инструмента дипломатии их постоянно пользовали с I–II вв., когда римское господство было абсолютным, а в IV в. вручали даже тем варварским вождям, которые покорились Риму. Потому совершенно очевидно, что, в современных терминах, это была адресная помощь, предназначенная для укрепления сил избранных дипломатических партнеров Рима[403].
Пока все эти дипломатические маневры разворачивались полным ходом, любых римских пленников, захваченных варварами ранее, незамедлительно освобождали, а в поселениях проводился принудительный набор местных рекрутов в римскую армию[404]. Одновременно эти периодические возглавлявшиеся императорами кампании, как правило, затевались в ответ на какие-либо достаточно серьезные приграничные проблемы. А поскольку кампании такого масштаба были дорогостоящими, требовалась целая вереница конфликтов, чтобы войско выступило в поход. И потому для возобновляемых соглашений было характерно наличие «карательных» статей, обрекавших виновных в нарушениях на различные наказания. В отдельных случаях это могла быть и казнь варварского вождя. В 309 г., например, Константин I казнил двух вождей франков в Трирском амфитеатре[405]. Чаще, однако, жажду мести утоляли различными финансовыми карами, обычно в форме принудительного труда и поставки стройматериалов, а также, разумеется, конфискации запасов продовольствия[406].
Время от времени императоры использовали военное превосходство Рима для более радикальных мер. Помимо уничтожения опасных политических структур варваров, они также следили за тем, чтобы приграничные области не становились перенаселенными. Ведь подобная ситуация могла привести – и приводила – к острой конкуренции варварских вождей между собой, причем эта конкуренция могла отозваться и на римских территориях. Один способ заключался в насильственном – огнем и мечом, если требовалось – изгнании части непосредственных соседей империи за пределы приграничной зоны. На Среднем Дунае в 350-х гг., например, Констанций II решил, что конкретная группа сарматов, лимиганты, должна быть изгнана, и не раздумывая применил силу, чтобы вынудить их уйти. Другой способ состоял в переселении отдельных групп варваров в римские владения, на строго оговоренных условиях. В частности, этим способом охотно пользовались императоры-тетрархи, создав варварские поселения на всех основных европейских границах империи за два десятилетия после 290 г.; этот способ применялся и раньше и продолжал использоваться впоследствии[407].
Это не означает, что репертуар римских манипулятивных дипломатических методов всегда применялся в рамках полностью рациональной политики обороны границ, этакой «большой стратегии» с акцентом на «большой». Мы уже видели, что внутренние политические проблемы порой заставляли императоров выбирать сражения, в которых не было никакой необходимости; тем самым они доказывали свою полезность налогоплательщикам. На самом деле все крупные приграничные кампании конца имперского периода, как правило, были ответными, начинались после серьезного нарушения установленного порядка в конкретном регионе, а не потому, что возникали угрозы политической и военной стабильности. При оценке общей эффективности римской пограничной обороны поэтому следует учитывать, что значительные экономические потери из-за набегов являлись частью уравнения, так как именно изрядное количество набегов провоцировало реакцию Рима. Насколько изрядным должно было быть число набегов, явствует из археологических находок в ходе дноуглубительных работ на Рейне, близ старого пограничного римского города Шпейер. В конце III в. налетчики-алеманны пытались переправить через Рейн свою добычу, и тут их лодки попали в засаду и были потоплены римским речным патрулем. Добыча представляла собой невероятные 700 кг груза на трех или четырех повозках, возможно, награбленное добро с одной римской виллы; отметим, что налетчики обычно тащили домой каждый кусок металла, который им попадался. В грузе отсутствовали только богатая серебряная утварь и дорогие личные украшения. Либо хозяева покинули виллу еще до нападения, либо дорогостоящую добычу перевозили отдельно. Однако на повозках нашлась груда серебряной посуды, кухонная утварь (пятьдесят один котел, двадцать пять мисок и чаш и двадцать железных ковшей), сельскохозяйственные инструменты, которых хватило бы на целую ферму, подношения богам из святилища на вилле и тридцать девять серебряных монет хорошей чеканки