ность»6.
Главное в проблеме нации — самосознание. Народ (этническая категория) становится нацией, только осознав свою индивидуальность, живое место в общечеловеческой семье. Если пульс национального сознания падает, народ болен; повышенный пульс тоже болезнь; как и всюду, нужна мера. Дав отпор Наполеону, русские показали себя нацией, классическая литература появилась на гребне национального подъема. Уваров, говоря о «народности», имел в виду национальное самосознание.
Современная трагедия русского народа — утрата национального самосознания. Большевики добились своего: в стране возобладал групповой интерес, взаимная неприязнь классов и этнических групп, исчезло чувство взаимной общности. Последний раз оно проявилось в Отечественной войне против нацистской Германии. Гитлеровцев мы победили под национальными лозунгами; но вскоре нас стали уверять, что победа классовая.
Сегодня недавние теоретики классовой борьбы видят всюду национальные отличия, даже там, где их нет, отрывают одну часть народа от другой. Н. Лосский, осуждая украинских сепаратистов, писал в свое время: «Чувствуется как нравственно предосудительное — предпочтение ими провинциальных обособленных ценностей совместному творчеству всех трех ветвей русского народа, создавшего великую державу с мировой культурой. Сама замена многозначительного имени Малороссия именем Украина (то есть окраина) производит впечатление утраты какой-то великой ценности: слово Малороссия означает первоначально основная Россия в отличие от приросших к ней впоследствии провинций, составляющих большую Россию»7.
Большая Россия — это Великороссия, Малороссия, Белоруссия. Есть еще Червонная Русь, о которой в энциклопедическом словаре сказано, что это всего лишь «историческое название Галиции в зарубежных источниках XVI–XIX веков». Но за Карпатами живут люди, которые и сегодня продолжают считать себя русскими: дело, видимо, не в источниках, а в истоках. Кстати, зарубежный источник XX века — энциклопедический словарь Брокгауза 1927 года сообщает, что русские состоят из великороссов, малороссов, белорусов и русин — обитателей Галиции и Прикарпатья. Русины — такого слова нет ни в одном нашем справочнике, разве что в этимологическом словаре русского языка, составленном немцем Фасмером. Итак, русские в узком значении слова — это великороссы, в широком — совокупная Русь.
О неразрывном коренном единстве русских народов свидетельствует история казачества. Запорожцев Карамзин называл «малороссийские казаки». Пополнялась Сечь и выходцами из Московии. Но вот Екатерина II перевела сечь на Кубань, то есть в Новороссию, которая являлась частью Великороссии. Остались ли казаки украинцами? Мои предки — кубанские казаки считали себя великороссами. Русь изначально возникла как многонациональное государство, как братство народов не только славянских, не только христианских. Раздвигались границы (иногда с помощью оружия), но никто из присоединенных народов не был ущемлен в правах. Сохранялась традиционная культура, уважались верования, и каждому предоставлялась возможность преуспеть в любой области.
Татарские военачальники занимали крупные посты в русской армии, грузин Багратион — великий русский полководец; во главе русской церкви стоял мордвин Никита Минов (патриарх Никон); армянин Лорис-Меликов занимал высший государственный пост империи, а немецкая принцесса Софья фон Цербст стала русской царицей Екатериной Алексеевной.
Один мой знакомый, когда его спрашивают, верит ли он в Бога, вопрос отводит: вера — дело интимное, как любовь; нельзя ведь спрашивать, влюблен ты или нет. Мой знакомый прав и не прав. Любовь любви рознь — одну скрывают, другая сама просится напоказ. Когда создают семью, любовь не прячут. Любовь к детям, любовь к отечеству должна проявиться в делах. Так и вера может быть сугубо личной, а может принимать публичный характер. Церковь — объединение верующих. Нательный крест, хотя и носят под одеждой, но не скрывают. «Миром Господу помолимся», — провозглашает священник. Это формула православной соборности. Каждый возносит личную молитву, но следует общему ритуалу и ощущает себя членом общины.
Мой путь к православию тернист и извилист. Отец, казачий офицер, затем инженер, бравировал своим неверием. Мать потеряла веру в юности, когда умер ее первый ребенок. Меня не водили в церковь, не учили молитвам. В школе тридцатых годов, а затем на философском факультете (куда я пробрался окольными путями из-за репрессированного отца) учили атеизму и классовой морали: нравственно то, что служит делу партии, сегодня одно, а завтра другое — в зависимости от обстоятельств.
Война, казалось, опровергала библейские заповеди. Сказано: «не убий»; а тут — «убей немца!», «сколько раз ты увидел его, столько раз его и убей!» В Восточной Пруссии под Кенигсбергом мы стояли в городке, покинутом жителями. Остался только пастор. Женатый на еврейке, он полагал, что «советы» ему не страшны. Я ходил к нему в гости, чтобы упражняться в немецком языке, а он учил меня Закону Божьему. Я возражал, как мог, но возражения мои были неубедительны. Ссылался на войну. «Воевать тоже можно по-разному», — говорил он.
Потом был Кант с его категорическим императивом. Над Гегелем, который свел мораль к параграфам философии права, я уже мог иронизировать.
Очень почитал я двух ученых мужей — Николая Иосифовича Конрада и Алексея Федоровича Лосева. Им я обязан окончательным просветлением мозгов. Оба были глубоко верующие люди. Когда скончался Николай Иосифович, у вдовы собрались ученики покойного. Один спросил меня: «Вы верующий?» — «Нет». — «Странно, Николай Иосифович говорил, что вы верующий. Все равно приходите на отпевание, гроб нести некому, у вас хоть вид православного». Отпевание потрясло меня. Не столько красотой обряда, сколько каким-то приобщением к вечности и к чему-то родному, что я не мог себе объяснить.
Я рассказал об этом Лосеву. Могучий старец, потерявший зрение в сталинских лагерях, сказал мне: «Не знаю, какой у тебя вид, думаю, что нормальный, а душа у тебя христианская. Ты, хоть и говоришь, что в Бога не веруешь, но ты христианин; раз русский, значит христианин. Почитай для начала Розанова, хотя бы то, что он пишет о Хомякове».
Книги Розанова были у нас в то время большой редкостью. Мне удалось все же кое-что найти. Прочитал я статью о Хомякове. Розанов пишет в ней о христианской любви как о главной черте русской культуры. Русские — христиане. Вот, в сущности, главное открытие Хомякова, лишь повторенное затем Достоевским. И в другом месте у Розанова: «Церковь есть не только корень русской культуры… она есть и вершина русской культуры. Об этом догадался Хомяков»8. Я рассказал Алексею Федоровичу о прочитанном. Он одобрительно кивнул и наставительно молвил: «Раз ты считаешь себя русским, ты православный, и нечего дурака валять; православие ты усвоил с молоком матери, оно дано тебе от рождения, от воспитания, от окружения. А философией ты зря что ли занимался? Религия — вера в абсолют. Философия — знание об абсолюте. Ведь ты в церкви катарсис наверняка испытываешь».
Катарсис — очищение. Вот что я почувствовал, когда отпевали Николая Иосифовича Конрада. Слово было найдено. Очищение от житейской скверны, мелочей и гадостей жизни, причащение, причастность к культуре родного народа. Понимание через переживание и переживание через понимание. Понимание того, что ты частица великого народного целого, радость от сознания этого.
«Ты ведь не одного только Канта читаешь, — говорил Лосев, — Кант — рационалист, просветитель, лютеранин. Вот мы с тобой Соловьева готовим к изданию, это православный мыслитель. Кант для немцев, а нам нужен Соловьев».
В 1989 году отмечалось 400-летие Московской патриархии. Мне предложили выступить с докладом на конференции, посвященной юбилею. Вместо конференции я угодил в больницу, но послал тезисы, которые размножил Издательский отдел патриархии, а парижский «Вестник русского православного движения» опубликовал «Религию в современной жизни. Позиция неверующего». Со смешанным чувством вины и беды писал я о том, что вижу в религии единственное надежное средство воспитания морали. Это было вполне по Канту, соответствовало его «Религии в пределах только разума». Человек по природе зол. Его нужно воспитать к добру, для этого нужна «этическая община», каковой является церковь.
Не следует смешивать, как я писал выше, нравственность и мораль. Для воспитания морали необходимо представление об идеале, с которым человек обязан соотносить свое поведение. Образы христианской религии, ее категорическая заповедь любви к ближнему — наиболее общедоступное и действенное средство морального воспитания, которое необходимо сегодня прежде всего.
По Лосеву был изложен второй аспект современного значения религии — национальный. Без православия нет русской культуры. Православная церковь — единственный социальный институт, оставшийся неизменным на протяжении веков. Православие принесло нам письменность и государственность. Мощная киевская держава — прямой результат принятия Русью христианства; освобождение от татарского ига и возвышение Москвы, собравшей вокруг себя русские земли, связано с именем Сергия Радонежского. Пересвет и Ослябя — герои Куликова поля, свято-витязи, монахи и одновременно воины, сражавшиеся в рясах поверх доспехов. Не только русская воинская доблесть, не только повседневный труд и быт, но и русское просвещение носило религиозные черты. Ломоносов, Державин, Болотов — глубоко религиозные люди. Русскую классику XIX века понять вне православной религии невозможно. Откуда патриотический пафос «Истории государства Российского»? Откуда нравственный подвиг Татьяны Лариной? Куда устремлены помыслы Гоголя? Как понять героев Достоевского и Толстого? Философские идеи Владимира Соловьева? А русский религиозно-философский ренессанс, выступивший достойным продолжателем художественной классики и выдвинувший русскую философскую мысль на мировой уровень? Что питало его? Где искать побудительные причины всего того, что составляет духовную гордос