ть земли русской? Повторяю: русская культура и православие в основе своей нерасторжимы, тождественны.
Озабоченный тем, что пережил мой народ в недавнем прошлом, и тем, что ждет его в будущем, я думаю о судьбах его веры. Сегодня мы осознали глубину нашего падения и помыслы о национальном возрождении связываем с деятельностью церкви.
Важно отметить, что это не единичное, личное мнение, а общественное движение. В культуре — возрождение интереса к отечественной традиции. Есть у нас свои национальные ценности, которые приносят катарсис русскому человеку. Таков был третий аспект моих тезисов, тесно связанный с первым и вторым, — ценностный. Нация — общность святынь, религия — их создатель и хранитель.
Кому-то мои тезисы понравились. Кто-то упрекал меня в умозрительном отношении к религии. А откуда взять другое человеку, изуродованному советской школой (средней и высшей)? Таких, как я, миллионы. Дай Бог, чтобы у них возникло почтительно-благоговейное отношение к церкви. Глядишь, через два-три поколения дело изменится. Моя дочь искренне верит в Бога и водит детей своих в воскресную школу. Я вспоминаю, как в Москву приезжал мюнхенский профессор философии Райнхард Лаут, чтобы выступить перед столичной интеллигенцией и раскрыть ей значение православия. Запад, говорил он, ждет от России духовности, той, что дал Достоевский и его последователи. Достоевский — вершина мировой культуры. На вопрос, почему он не переходит в православие, Лаут ответил, что в этом нет необходимости: он и так прекрасно чувствует себя в православном храме. В последнем я мог убедиться воочию: Лаут истово молился в Тропаревском храме Святого Михаила Архангела, ничем не отличаясь от местных прихожан.
Сейчас лежит передо мной книга «Русская душа», выпущенная в Вене. Ее автор Катарина Бета, принявшая православие, популярно растолковывает смысл этой религии. По ее данным, общее количество православных колеблется от 90 до 170 миллионов человек (точных сведений нет).
«В восточном благочестии доминирует не идея справедливости, а идея любви»9. Православие отвергает индивидуальное спасение в пределах человеческой истории, спасение — космическое событие, в которое вовлечена Вселенная. «Антропология, космология и вера в спасение находятся здесь в неразрывном единстве… в конце времен при всеобщем спасении вместе с людьми превратится старая земля в «новую землю» и старое небо в «новое небо». Творческое преобразование творения охватывает не только человека, но и весь универсум»10.
Самодержавие. Оговорюсь: речь идет не об абсолютизме, безграничной и бесконтрольной власти. Тем более — не о тоталитаризме. Такой властью — неправой и кровавой — большевики наделили Ленина и Сталина, а русские цари правили с оглядкой на закон и совесть, общественное мнение. Николай I, указывая на собственную грудь, говорил: «Все должно исходить отсюда». (Но в груди — сердце, и, как известно, царь отменил большинство смертных приговоров, вынесенных судом вождям неудавшегося дворянского бунта в декабре 1825 года.) Его наследник Александр II стал вводить на Руси либеральные нравы, отменил крепостное право (Сталин снова ввел его в виде колхозного строя) и так плохо охранял себя, что (после ряда неудавшихся покушений) был убит на улице. Теоретик самодержавия И. Ильин отмечает: «Самодержавие отвергает, осуждает и исключает абсолютизм, а абсолютизм отвергает основное в правах Государя, ибо он не признает его ЗАКОННЫМ монархом, он отрицает его высокое призвание верховного субъекта права, он снижает его звание до звания тирана, он разлагает и разрушает самую правовую форму монархии»11. Другой сторонник монархии с ним солидарен: «Самодержавие…есть активное самосознание народа, концентрированное в одном лице»12.
Изъяны самодержавия известны всем: оно легко перерастает в абсолютизм; Ленин — Сталин, правда, обходились без трона. А изъяны других форм правления? Сегодня только и слышно «демократия», так ли она безупречна? Цену русской демократии показал февраль 1917-го и октябрь 1993 года: демократия быстро выродилась в охлократию (власть толпы) и демонократию (власть «бесов», по Достоевскому).
Еще в древности демократия скомпрометировала себя процессом Сократа. «Пятьсот афинских торговцев и матросов приговорили Сократа к смерти за неправильные философские убеждения» (Зощенко). Ученик Сократа Платон видел в демократии «жесточайшее рабство». Кант во всем был антиподом Платона, но сходился с ним в неприятии демократии. «Демократия неизбежно есть и деспотизм» — его слова13.
Выдвинув тезис, Кант мыслит об антитезисе, и если не формулирует синтез, мы чувствуем истину в наличии двух противоположных положений. Демократия вырождается в деспотизм, таков тезис. Антитезис заключается в заботе о правовом устройстве государства, преодолении беззакония. Правопорядок требует трех условий: 1) правильной конституции, 2) многовекового опыта, 3) доброй воли. Если нет хотя бы одного из этих условий — ничего не получится. Поэтому осторожнее с демократией, прислушайтесь к Канту, не верьте на слово мнимым народоправцам!
Павел Флоренский, томясь на Лубянке в ожидании казни, написал политическое завещание, исполненное тревоги за судьбу родины. Трактат сохранился в архивах госбезопасности и был недавно опубликован, он достоин внимательного прочтения. «Бюрократический абсолютизм и демократический анархизм равно, хотя и с разных сторон, уничтожают государство… Политическая свобода масс в государствах с представительным правлением есть обман и самообман масс, но самообман опасный, отвлекающий в сторону от полезной деятельности и вовлекающий в политиканство. Должно быть твердо сказано, что политика есть специальность столь же недоступная массам, как медицина или математика, и потому столь же опасная в руках невежд, как яд или взрывчатое вещество. Отсюда следует соответственный вывод о представительстве: как демократический принцип оно вредно и, не давая удовлетворения никому, вместе с тем расслабляет целое. Ни одно правительство, если оно не желает краха, фактически не опирается на решение большинства в вопросах важнейших и вносит свои коррективы; а это значит, что по существу оно не признает представительства, но пользуется им как средством для прикрытия своих действий»14.
А вот предостережение другого мудрого патриота — Ивана Ильина: «Замечательно, что на введении демократии в грядущей России настаивают, во-первых, неосведомленные и лукавые иностранцы, во-вторых, бывшие российские граждане, ищущие ныне разложения и погубления России. На самом деле «демократия» не есть легко вводимый и легко устрояемый режим. Напротив — труднейший… Демократия предполагает исторический навык, приобретенный народом в результате долгого опыта и борьбы, она предполагает в народе культуру законности, свободы и правосознания; она требует от человека — политической силы суждения и живого чувства ответственности. А что же делать там, где всего этого нет? Где у человека нет ни имущественной, ни умственной, ни волевой самостоятельности? Где все подготовлено для своекорыстия и публичной продажности? Где дисциплина не сдерживает личного и совместного произвола? Где нет ни характера, ни лояльности, ни правосознания? Все-таки вводить демократический строй? Для чего же? Чтобы погубить государство и надругаться над всеми принципами демократии? Чтобы все кончилось коррупцией, безобразной смутой и разложением государства? И все во имя доктрины?»15 Как будто предвидел Ильин сегодняшнюю нашу ситуацию.
Демократия для своего существования, считал Ильин, предполагает в народе чувство государственной ответственности, собственного достоинства, элементарной честности, политического кругозора. Всего этого наш народ за десятилетия рабского состояния был лишен. Народ нищ, подавлен, запуган, развращен. Вот почему нельзя вводить в России демократию любой ценой. Нет, не демократия нужна нам сегодня, а «твердая национально-патриотическая и по идее либеральная диктатура, помогающая сверху выделить свои подлинно лучшие силы и воспитывающая народ к трезвлению, к свободной лояльности, к самоуправлению и к органическому участию в государственном строительстве. Только такая диктатура и может спасти Россию от анархии и затяжных гражданских войн»16. Ильин отвергает альтернативу — либо тоталитарное рабство, либо последовательная демократия. По его мнению, дано третье — либеральная диктатура.
Кивают на Запад. Так ведь там давние традиции народовластия. Вспоминается один невинный анекдот: американец в гостях у англичанина, восторгается газоном, спрашивает, как сотворить такую красоту. Ответ: нет ничего проще — подстригайте траву каждый день, и через триста лет все будет в порядке. Так и с демократией: нужно, чтобы сменилось несколько поколений, воспитанных в духе самостоятельного политического мышления и правопорядка, тогда можно будет провести дискуссию о преимуществах того или иного способа правления.
Монархия обладает для нас целым рядом несомненных достоинств. Прежде всего это символ единства страны. Монарх возвышается над партиями и национальностями. Дореволюционная Россия была содружеством народов благодаря царю. Смертельная национальная вражда — порождение послеоктябрьской диктатуры.
Самодержавие вытекает из православия: царь — помазанник Божий. Он носитель не только высшей власти, но и высшей благодати. Увидеть его — катарсис. Лев Толстой рассказывает о волнении молодого Ростова, увидевшего Александра I («Война и мир»). Сверхъестественная аура возникла по инерции и вокруг лжесамодержца Ленина, еще больше — вокруг Сталина (очень уж старался, да и выигранная война помогла). А вот Брежнев, как ни пыжился, все равно выглядел случайной, анекдотической фигурой. И дело тут не только в маразматической внешности и одиозной политике, просто после горького многолетнего опыта народ понял: тоталитарные временщики — не от Бога, а от дьявола.
Тоталитаризм — порождение XX века. Тоталитаризм означает проникновение государственного контроля и насилия во все поры жизни. Завели его на Руси коммунисты. Ни один монарх не вмешивался в хозяйственную деятельность подданных, в их личные дела. Нет большей клеветы, чем обвинять старую Россию в тоталитаризме. Это делают те, кто хочет скомпрометировать прошлое народа, чтобы дезорганизовать его в настоящем и будущем.' Такие хотели бы видеть «суверенные» клочки России, но как черт ладана боятся возрождения монархии.