человеческая природа и жизнь, а их всего лучше можно узнать в истинно поэтических произведениях»3. В другом письме (7 марта 1872 года): «…Наука не может быть последнею целью жизни. Высшая истинная цель жизни другая — нравственная (или религиозная), для которой и наука служит одним из средств»4.
В конце концов Соловьев решает покинуть физико-математическое отделение и сдать экстерном за историко-филологическое. Свое намерение он осуществляет в 1873 году. Надо сказать, что годы, отданные природоведению, Соловьев никогда не считал потерянным временем. В конце жизни он писал: «Я нисколько не жалею, что одно время величайшим предметом моей любви были палеозавры и мастодонты… Я только с благодарностью вспоминаю пережитое увлечение. Знаю, что оно было полезно для меня, думаю, что пройти через культ естествознания после гегелевских отвлеченностей было необходимо и полезно для всего русского общества в его молодых поколениях»5. Это важное признание: оно объясняет, почему Соловьев смог понять и принять научные устремления русского космизма.
Его «первой любовью в области философии» был Спиноза. Второе, более значительное увлечение — Шопенгауэр. Любовь к Шопенгауэру помешала ему в другом виде любви. В автобиографической повести «На заре туманной юности» Соловьев описывает объяснение с двоюродной сестрой, на которой собирался жениться. Выслушав его страстные слова, перемешанные с призывом идти по пути самоотрицания воли, она ответила спокойным и твердым отказом. «Спешу заметить, что это был мой последний опыт обращения молодых девиц на путь самоотрицания воли». До этого Соловьев пережил мимолетный роман со своей юной тетушкой А. Петкович, которая одаряла его поцелуями, а он приобщал ее к основам философии Шопенгауэра.
Сохранилось двадцать восемь писем Соловьева к Кате Романовой (в замужестве Селевиной). Перед нами своего рода исповедь. Существующий порядок вещей, пишет Соловьев, не удовлетворяет многих. Но есть три типа отношения к этому. Одни, хотя и понимают, что все не так, как должно быть, считают возможным и удобным приноровиться к существующему, найти теплое местечко и жить, как живется. Другие довольствуются бессильным презрением и ненавистью к существующей действительности, живут, проклиная ее. Третьи стремятся преобразовать мир. К ним причисляет себя философ.
«Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено. Но самый важный вопрос: где средства. Есть, правда, люди, которым этот вопрос кажется очень простым, и задача легкою. Видя (впрочем, весьма поверхностно и узко) неудовлетворительность существующего, они думают сделать все дело, выбивая клин клином, т. е. уничтожая насилие насилием же, неправду неправдою, кровь смывая кровью; они хотят возродить человечество убийствами и поджогами. Это, может быть, очень хорошие люди, но плохие музыканты. Бог простит им, не ведают бо, что творят. Я понимаю дело иначе. Я знаю, что всякое преобразование должно делаться изнутри — из ума и сердца человеческого. Люди управляются своими убеждениями, следовательно, нужно действовать на убеждения, убедить людей в истине. Сама истина, т. е. христианство (разумеется, не то мнимое христианство, которое мы знаем по разным катехизисам), — истина сама по себе ясна в моем сознании, но вопрос в том, как ввести ее во всеобщее сознание, для которого она в настоящее время есть какой-то monstrum — нечто совершенно чуждое и непонятное… Христианство, хотя безусловно-истинное само по себе, имело до сих пор вследствие исторических условий лишь весьма одностороннее и недостаточное выражение. За исключением только избранных умов, для большинства христианство было лишь делом простой полусознательной веры и неопределенного чувства, но ничего не говорило разуму, не входило в разум. Вследствие этого оно должно было быть заключено в несоответствующую ему, неразумную форму и загромождено всяким бессмысленным хламом. И разум человеческий, когда вырос и вырвался на волю из средневековых монастырей, с полным правом восстал против такого христианства и отверг его. Но теперь, когда разрушено христианство в ложной форме, пришло время восстановить истинное. Предстоит задача: ввести вечное содержание в новую, соответствующую ему, т. е. разумную безусловно форму. Для этого нужно воспользоваться всем, что выработано за последние века умом человеческим: нужно усвоить себе всеобщие результаты научного развития, нужно изучить всю философию»6.
Итак, жизненная задача поставлена: реформировать христианство, освободить его от чуждых наслоений, выявить его нравственную, гуманную сущность, облечь в новую, современную форму, сделать его всеобщим достоянием.
Еще до разрыва с Катей Соловьев поступает вольным слушателем в Духовную академию. Здесь кандидат (то есть обладатель диплома) Московского университета выглядит белой вороной. Одни считают его нигилистом, другие — религиозным фанатиком, третьи — просто сумасшедшим. Кто-то пустил слух, что он хочет стать монахом. Соловьев держится особняком, мнение окружающих его не беспокоит, он весь погружен в философские и богословские штудии. Делает уверенные шаги в стихосложении.
По своему умонастроению он близок славянофилам. Философский ориентир по-прежнему — Шопенгауэр. Впрочем, Соловьев внимательно изучает всю историю западной философии, особенно Канта. Переводит кантовские «Пролегомены» (этим переводом мы пользуемся до сих пор). В печати выходит первая статья «Мифологический процесс в древнем язычестве», воспроизводящая идеи Шеллинга и Хомякова. В журнале «Православное обозрение» появляются его историко-философские статьи, которые затем лягут в основу его магистерской диссертации.
На одаренного юношу обратил внимание профессор Московского университета П. Юркевич, высоко оценивший соловьевский перевод Канта. Он увидел в Соловьеве своего преемника по кафедре философии и взял его под свое покровительство, предложив защищать диссертацию.
Для защиты пришлось отправиться в Петербург. Состоялась она 24 ноября 1874 года. Диссертанта приветствовал декан, официальный оппонент возражал сдержанно и столь же сдержанно отвечал соискатель. Но неофициальные оппоненты позитивисты Лесевич и де-Роберти дружно и резко обрушились на диссертацию. Автору пришлось от них отчаянно отбиваться.
Диссертация называлась «Кризис западной философии (против позитивистов)». Позитивизм дискредитирует философию, приписывая ей бесплодность в силу ее отвлеченного, «метафизического» характера. «Та самодовольная уверенность, с которою позитивизм из несостоятельности старой метафизики выводит то заключение, что несостоятельны и самые метафизические вопросы, которые поэтому и должны быть оставлены, — эта уверенность кажется мне крайне ограниченною и неосновательною. Я надеюсь напротив доказать, что окончившееся философское развитие завещало ближайшему будущему полное, универсальное разрешение тех вопросов, которые самим этим развитием разрешались односторонне, а потому неудовлетворительно»7.
Так начинал Соловьев свой поход против позитивистов. Он бил их прежде всего своей великолепной эрудицией. Прослеживая развитие западной теоретической мысли от исхода Средневековья до современности, диссертант показал постепенное углубление ее в проблему сущности мира. Особое внимание он уделил немецкой классике — Канту, Фихте, Шеллингу, Гегелю, затем подробно рассмотрел Шопенгауэра и Э. Гартмана. Учения двух последних возникли как необходимая реакция на рационалистическую ограниченность их предшественников. Достигнутый результат совпадает с тем, что утверждали богословы христианского Востока. В области логики и метафизики это признание односторонности, а потому неистинное™ двух крайностей — господствовавших здесь рационализма и эмпиризма; вместо абстрактных сущностей — утверждение в качестве определяющего начала конкретного всеединого духа; в области этаки — преодоление самоутверждения отдельных воль: высшее благо достигается только совокупностью всех существ посредством целесообразного мирового развития.
«Новейшая философия, — утверждал Соловьев, — с логическим совершенством западной формы стремится соединить полноту содержания духовных созерцаний Востока. Опираясь, с одной стороны, на положительные науки, эта философия, с другой стороны, подает руку религии. Осуществление этого универсального синтеза науки, философии и религии — должно быть высшею целью и последним результатом умственного развития»8. Здесь впервые Соловьев сформулировал свою любимую идею всеединства, синтеза западной и восточной культур, которую пронесет через всю жизнь.
Противники Соловьева перенесли спор на страницы печати. Появились фельетоны в газетах, высмеивающие диссертацию. Соловьев отвечал тем же. Защита принесла Соловьеву известность. Юноша показал себя не только эрудитом и мыслителем, но и острым полемистом, умеющим отстаивать свою точку зрения. В январе 1875 года, едва отметив свое двадцатидвухлетие, Соловьев уже стоял на кафедре Московского университета и читал вступительную лекцию к курсу истории новейшей философии. Его покровитель Юркевич недавно скончался, и в соответствии с волей покойного его преемником стал молодой доцент. Курс был сравнительно невелик, в его основу была положена магистерская диссертация.
Одновременно Соловьев преподавал на женских курсах Герье. Курсистка Елизавета Поливанова, с увлечением слушавшая его лекции, рассказывает: «У Соловьева замечательные сине-серые глаза, густые темные брови, красивой формы лоб и нос, густые довольно длинные и несколько вьющиеся волосы… Это лицо прекрасно и с необычайно одухотворенным выражением, как будто не от мира сего, мне думается, такие лица должны были быть у христианских мучеников»9. Если бы Лиза Поливанова не была безнадежно влюблена в другого человека, она могла бы стать женой философа. Девушка произвела на Соловьева сильное впечатление. Философ добился того, чтобы его познакомили с ней, сделал предложение, но снова получил отказ.