заботясь, чтобы он был просвещеннее и счастливее.
Соловьеву пришлось полемизировать с новым поколением славянофилов — Данилевским и Страховым. «Россия и Европа» первого и «Борьба с Западом в нашей литературе» второго были неприемлемы для Соловьева, так как противоречили его идее синтеза культур. Но несправедливо было бы упрекать философа в отречении от родины и измене ей. Не случайно свою мысль о единении христианских народов он изложил в брошюре, названной «Русская идея» (1888).
Размышляя о судьбе России, Соловьев задает вопрос: «…каков идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело, какое новое слово этот новый народ скажет человечеству; что желает он сделать в истории мира?»25 Соловьев рассматривает человечество как субстанциальное единство, как единый организм, в котором каждый народ имеет значение, поскольку «не может жить в себе, через себя и для себя», но участвует в общей жизни человечества. Россия — не исключение. Соловьев выступает против любого вида партикуляризма в истории. Обращаясь к Ветхому Завету, он ярко показывает узость изложенного в нем общественного идеала. Столь же неприемлем для него и воинствующий партикуляризм русификаторов и панславистов. «Русский народ христианский, и, следовательно, чтобы познать истинную русскую идею, нельзя ставить вопроса, что сделает Россия через себя и для себя, но что она должна сделать во имя христианского начала, признаваемого ею, и во благо всего христианского мира, частью которого она предполагается»26. И еще раз Соловьев настойчиво подчеркивает: «Русская идея не может заключаться в отречении от нашего крещения. Русская идея, исторический долг России требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа»27.
Вот сформулированная в споре со Страховым национальная программа Соловьева: «1. Народность есть положительная сила, и всякий народ имеет право на независимое (от других народов) существование и свободное развитие своих национальных особенностей. 2. Народность есть самый важный фактор природно-человеческой жизни, и развитие национального самосознания есть великий успех в истории человечества»28. Далее Соловьев осуждает национальный эгоизм, то есть стремление одного народа к утверждению себя за счет других народов. В программе Соловьева нет никакого «преклонения перед Западом», он ценит и любит родное, русское, протестуя лишь против национального эгоизма, который губителен, как любой другой. Философ опасался великодержавных тенденций, но видел и иную перспективу для русского народа:
О, Русь! В предвиденье высоком,
Ты мыслью гордой занята:
Каким ты хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?
России выпал жребий Христа. Распятая на кресте двух мировых войн, братоубийственной Гражданской войны, не менее чудовищного по последствиям истребления крестьянства, известного под именем коллективизации, бесконечных репрессий и притеснений, нынешнего беспредела русская нация оказалась в состоянии глубокой деградации. Грозит ей не шовинизм, а совсем иная беда — утрата самобытности и самого существования. В этих условиях национальная программа Соловьева актуальна.
Статья «Красота в природе» (1889) открывает новый период в творчестве Соловьева. «Критика отвлеченных начал», мы знаем, осталась незавершенной: философ рассмотрел в ней только этику и гносеологию и остановился перед завершающей частью системы — эстетикой. Теперь он ставит главные проблемы этой области философского знания.
«Красота спасет мир», — говорит он, приписывая афоризм Достоевскому. Как мы покажем далее, Достоевский в эти слова из романа «Идиот» вкладывал несколько иной смысл, чем Соловьев. Для Соловьева красота — выражение «положительного всеединства»29, некая первосущность, определяющая структуру бытия. Красота объективна. Философ определяет красоту как объективное воплощение идеи организации. Но тут встает вопрос, почему мы любуемся алмазом, а червь нам неприятен, хотя первый как мертвое тело принадлежит к более простому виду организации, чем второй. Соловьев поясняет: алмаз представляет собой совершенный в своем роде предмет, высшую степень возможной организации твердого тела, а червь, хотя и сложнее по своему химическому составу, но как живая форма примитивен. «Таким образом, с точки зрения собственно эстетической червь как крайне несовершенное воплощение своей, хотя и высокой идеи (животного организма), должен быть поставлен неизмеримо ниже алмаза, который есть совершенное, законченное выражение своей, хотя и мало содержательной идеи просветленного камня»30.
Принимая тезис об объективности прекрасного, Соловьев отверг, однако, мысль о превосходстве природной красоты над той, что создает художник (мысль Чернышевского). Красота природы, отмечает Соловьев, воплощает идею лишь внешним, поверхностным образом, задача искусства объективировать внутреннюю красоту. Природа лишена нравственного начала, искусство должно одухотворить природу. «Совершенное искусство в своей окончательной задаче должно воплотить абсолютный идеал»31. Смысл искусства состоит в том, чтобы обнаружить красоту не в одном только воображении, но в самой жизни. Разочаровавшись в возможности создания церковного всеединства, Соловьев надеется на единение человечества в красоте. «Достойное, идеальное бытие, — писал он, — требует одинакового простора для целого и частей, следовательно, это не есть свобода от особенностей, а только от их исключительности. Полнота этой свободы требует, чтобы все частные элементы находили себя друг в друге и в целом, каждое полагало себя в другом и другое в себе, ощущало в своей частности единство целого и целом свою частность, — одним словом, абсолютная солидарность всего существующего, Бог — все во всем.
Полное чувственное осуществление этой всеобщей солидарности или положительного всеединства — совершенная красота…»32 Здесь главным для Соловьева становится жизнь, ее преображение на нравственных началах. Он ищет новые подходы к старым проблемам, к проблемам этики в первую очередь.
В начале восьмидесятых годов он познакомился с идеями Николая Федорова. Преодоление смерти, возвращение к жизни всех умерших, завоевание космоса для удовлетворения их жизненных нужд — таковы главные пункты федоровского «общего дела». Своих произведений скромный библиотекарь Румянцевского музея не публиковал, но стараниями учеников они ходили в рукописном виде.
Соловьев писал Федорову: «Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа, посвятив этому чтению всю ночь и часть утра, а в следующие два дня, субботу и воскресенье, много думал о прочитанном. «Проект» Ваш я принимаю безусловно и без всяких разговоров; поговорить же нужно не о самом проекте, а о некоторых теоретических его основаниях или предположениях… А пока скажу только одно, что со времени появления христианства Ваш «проект» есть первое движение христианства по пути Христову. Я со своей стороны могу только признать Вас своим учителем и отцом духовным»33.
Соловьев и Федоров встречались. Единственное прижизненное изображение Федорова — рисунок Леонида Пастернака (отца поэта) — запечатлело беседу двух мыслителей и Льва Толстого. Есть сведения, что Соловьев намеревался взять миссию обнародовать принципы федоровского «общего дела». Это должно было произойти в ходе публичной лекции 19 октября 1891 года в Московском психологическом обществе. Соловьев, как всегда, собрал многочисленную аудиторию. Однако еще до того, как Соловьев вышел на кафедру, он отказался от своего первоначального намерения, о чем свидетельствуют тезисы оратора, предварительно розданные слушателям. Федоров был разочарован.
Соловьев разошелся с Федоровым по двум пунктам. Во-первых, он считал нецелесообразным возрождать человечество «на ступени каннибализма», то есть возвращать жизнь тем, кто ее недостоин. Во-вторых, Соловьев считал, что воскрешение должно иметь «религиозный, а не научный характер». Соловьев интерпретировал утопию Федорова как нравственный императив, как требование духовного обновления. Именно о духовном обновлении он и говорил в своей лекции, которая называлась «О причинах упадка средневекового миросозерцания».
«Средневековым миросозерцанием» он назвал западный индивидуализм, сюда он отнес идею «личного спасения». Спасаться надо не отдельными делами того или иного человека, а одним общим делом объединенного человечества. «Настоящее христианство есть прежде всего дело — дело жизни человечества, а потом уже дела. Но дело трудно, а дела легки; а всего легче отвлеченная вера в непонятные предметы»34. Соловьев призывал осознать христианство как общее дело человечества. Беда современной религии в пренебрежении материальным началом. Именно поэтому материальный прогресс — дело вполне христианское — осуществлялся неверующими. К верующим и неверующим обращает Соловьев призыв осуществить свою солидарность с матерью-землею, спасти ее от омертвения, чтобы спасти и себя от смерти. В 1891 году недород поразил Россию, молитвы успокаивали голодающих, но этого было мало, нужна была материальная помощь, в работу по оказанию которой философ активно включился35.
Лекция Соловьева вызвала скандал. Либералы увидели в ней отречение от свободы индивидуальности. «Хочет спасать гуртом, не поодиночке, как доселе» — мнение историка Ключевского36. Консерваторы толковали выступление Соловьева как глумление над православием, требовали выслать философа за границу, началась травля в печати.
Соловьев отбивался, как мог. Главный ответ его хулителям мы находим не в его ядовитых газетных заметках, а в работе «Смысл любви» (1892–1894), в которой высокое духовное чувство, объединяющее людей, предстает как вполне земное, телесное, порожденное «матерью-землею».
Соловьев опять влюблен. Опять замужняя женщина с детьми. Опять София — Софья Михайловна Мартынова. Он познакомился с ней в конце 1891 года. В том же году в его жизни происходит еще одно значительное событие: он становится редактором философского раздела энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Среди множества написанных для энциклопедии статей есть и «Любовь». В этой статье Соловьев определяет любовь как «влечение одушевленного существа к другому для соединения с ним и взаимного восполнения жизни»