37. Из обоюдности отношений он выводит три вида любви. Во-первых, нисходящая любовь, которая дает больше, нежели получает. Во-вторых, восходящая любовь, когда получают больше, чем дают. В-третьих, когда то и другое уравновешено.
В первом случае — это родительская любовь; она основана на жалости и сострадании, включает в себя заботу сильных о слабых, старших о младших; перерастая родственные отношения, она создает отечество. Второй случай — любовь детей к родителям, она покоится на чувстве благодарности и благоговения; за пределами семьи она рождает представление о духовных ценностях, Боге, религии. Полнота жизненной взаимности достигается в половой любви; эмоциональную основу этого третьего вида любви создают жалость и благоговение в соединении с чувством стыда.
Любовь как «преодоление эгоизма» определял Шеллинг в «Штутггартских беседах». Соловьев прекрасно знал и умно интерпретировал эту работу. Сохранился неопубликованный черновой фрагмент статьи Соловьева о Шеллинге, где речь идет о «Штутггартских беседах»38. Влияние Шеллинга чувствуется и в соловьевском трактате «Смысл любви».
Любовь спасает индивидуальность «чрез жертву эгоизма»39. Беда, ложь и зло эгоизма состоит не в том, что человек ценит себя слишком высоко. Беда заключается в том, что он несправедливо отказывает другим в подобном значении; признавая себя центром бытия, эгоист относит других лишь к окружности своего бытия, оставляет за ними только относительную ценность.
Как ни парадоксально, но эгоизм несет гибель личностному началу. Утверждая по видимости свою персону, эгоизм на деле губит ее, выдвигая на первый план животное (или житейское) начало в ущерб духовному. Подлинное самоутверждение человека как одухотворенного существа состоит в преодолении эгоизма, в том, чтобы утвердить себя в другом. «Тогда только эгоизм будет подорван или упразднен не в принципе только, а во всей конкретной своей действительности. Только при этом, так сказать, химическом соединении двух существ, однородных и равнозначительных, но всесторонне различных по форме, возможно (как в порядке природном, так и в порядке духовном) создание нового человека»40.
Итак, смысл любви — создание нового человека. Это следует понимать и в переносном смысле — как рождение нового духовного облика, и в прямом — как продолжение человеческого рода. Простите, вправе перебить читатель, но Соловьев недвусмысленно начал свой трактат о любви с утверждения того, что размножение не является смыслом этого чувства. Здесь необходимы уточнения. Один из первых читателей «Смысла любви» Н. Я. Грот обратил внимание автора на несуразность выдвинутого тезиса, и автор вынужден был согласиться: «Согласен juxta modum с тем, что ты, Грот, возражаешь на счет размножения. Дело в том, что я употребил это слово, чтобы избежать термина (coitus), принятого в медицинской и зоологической, но не философской литературе. Размножение же в точном смысле, т. е. деторождение, по справедливому твоему замечанию, не есть грех, а по справедливому моему дополнению есть даже искупление вины»41.
«Дополнение», то есть разъяснение своей позиции, Соловьев сделал в книге «Оправдание добра», работать над которой он начал вскоре после завершения «Смысла любви». Здесь Соловьев пишет: «Нравственно-дурное (плотский грех) следует видеть, конечно, не в физическом факте деторождения (и зачатия), который, напротив, есть некоторое искупление греха, а только в безмерном и слепом влечении (похоть плоти, concupiscentia) к внешнему, животно-материальному соединению с другим лицом (на деле или в воображении), которое ставится как цель сама по себе, как независимый предмет наслаждения»42.
На проблему деторождения Соловьев смотрел не только с нравственно-этической, но и социологической точки зрения. Его беспокоило падение рождаемости. В статье «Россия через сто лет» он рассуждал по поводу услышанного в поезде прогноза, будто будет в России к этому времени четыреста миллионов человек. «По недавно обнародованным несомненным статистическим данным, та значительная прогрессия, в которой возрастало наше население до восьмидесятых годов, с тех пор стала сильно убывать и в некоторых губерниях уже сошла на нуль… Есть… какая-то органическая причина, остановившая наш рост»43. Поэтому призыв Соловьева (высказанный в «Оправдании добра») «деторождение благословляется»44 приобрел общенациональный, государственный смысл.
Соловьев выступает против любой «робинзонады» любви. Любящая пара живет не на необитаемом острове, а среди людей, среди таких же любящих пар. Преодоление эгоизма не может ограничиться тем, что ты перенес свою исключительность на объект любви, считаешь центром Вселенной не только себя, но и своего партнера. «Из того, что самое глубокое и интенсивное проявление любви выражается во взаимоотношении двух восполняющих друг друга существ, никак не следует, что это взаимоотношение можно отделять и обособлять от всего прочего как нечто самодовлеющее, напротив, такое обособление есть гибель любви»45. И Соловьев настаивает: «Истинная жизнь — жизнь индивидуальности в ее полном и безусловном значении осуществляется и увековечивается только в соответствующем развитии всемирной жизни, в котором мы можем и должны деятельно участвовать, но которое не нами создается. Наше личное дело, поскольку оно истинно, есть общее дело всего мира — реализация и индивидуализация всеединой идеи и одухотворение материи. Оно подготовляется космическим процессом в природном мире, продолжается и совершается историческим процессом в человечестве»46. Любовь выступает как фактор, преобразующий Вселенную.
Любовь, для Соловьева, — не только субъективное переживание, но активное вторжение в жизнь. Как дар речи состоит не в говорении самом по себе, а в передаче через слово мысли, так и истинное назначение любви не в простом испытывании чувства, а в том, что благодаря ему совершается в природной и социальной жизни — в деле любви. Природа до сих пор была для человека либо деспотической матерью, либо вещью, рабой. Только одни поэты сохраняли робкое чувство любви к природе как к равноправному существу. Соловьев заканчивает свой трактат о любви призывом установить любовное, сизигическое (гармоническое) отношение к природе.
Вторую половину 1893 года Соловьев проводит за границей — Швеция, Шотландия, Франция. Вернувшись на родину, приступает к созданию главного своего труда — «Оправдание добра». Взгляд на структуру философии остается прежним — этика, гносеология, эстетика, но исходные принципы претерпели изменения. За «Оправданием добра» должен был последовать оставшийся ненаписанным труд «Оправдание истины» (три фрагмента, объединенные общим заголовком «Теоретическая философия» — заготовки этого труда). Есть свидетельства, что Соловьев думал о создании «Оправдания красоты», но здесь не было и заготовок.
«Оправдание добра» начинается с констатации несостоятельности взгляда, всецело подчиняющего нравственную философию отвлеченным принципам любого порядка, будь то религиозные или спекулятивно-теоретические. У этики свой специфический предмет исследования, главное в котором составляют особые переживания человека. Самоочевидность переживания должна заменить здесь исходную идею Декарта о самоочевидности мышления. Стыжусь, следовательно, существую. Чувство стыда отличает человека от животных. Стыд, жалость, благоговение — вот три элементарных переживания, из которых возникает нравственность. Из этих трех переживаний выводит Соловьев все богатство духовной жизни человека. Философ выступает против искусственных попыток ограничить эту полноту. Стыд удерживает человека от неумеренных чувственных наслаждений. Но на одном стыде нравственность не построишь. Стыд делает человека аскетом, однако аскетизм в основе своей ложен. Плотин стыдился своего тела, нормальный человек чужд этому чувству; мы не стыдимся своей материальности, хотя и стремимся подчинить телесное, животное начало в нашей жизни духовному. Что касается аскетизма, то он не панацея. «Бывали и бывают успешными аскетами не только люди, преданные духовной гордости, лицемерию и тщеславию, но и прямо злобные, коварные и жестокие эгоисты»47.
Поэтому жалость и милосердие представляют собой необходимое дополнение к стыдливости, ограничивающей животные порывы нашей души. Но на одном альтруизме опять-таки нравственность не построишь. Шопенгауэр не прав, считая сострадание единственной опорой нравственности. Развратник, обжора и пьяница может быть добрым и сострадательным, однако моральной личностью такого человека назвать нельзя. Стыд вносит здесь необходимые коррективы.
Третий стимул нравственного образа жизни — благоговение, уверенность в разумном смысле своего существования. Моральный человек задается вопросом, зачем я живу, и отвечает: чтобы творить добро. А творить добро я могу только в том случае, если верю в его значение, в его обязательность. Соловьев называет это религиозным чувством.
Теперь Соловьев принял кантовскую идею автономной морали. Кант, по Соловьеву, показал чистоту принципов добра, а сам он — их полноту и силу, дополнив идею добра тонким анализом земных корней нравственности. Тем самым он заслужил порицание со стороны ортодоксальных религиозных авторов. Говорили (и писали) об «антихристовом добре» Соловьева. Противопоставляли новые взгляды Соловьева его прежней позиции. «Трудно представить себе более решительное отречение от прежних заветных верований. Раньше Соловьев выводил понятие добра из понятия Бога, теперь понятие Бога он пытается вывести из понятия добра… Задача построения автономной этики явно неосуществима… Соловьев постоянно путается в неразрешимых противоречиях»48. На самом деле он удивительно просто и убедительно развертывает перед читателем процесс становления этического и религиозного сознания.
Соловьев не отрицает социальных корней морали. Особенно на первых порах развития морального сознания нужны внешние нормы и запреты. Их дает право. «Право есть низший предел или определенный минимум нравственности»