49. Нравственность не может ограничиваться жизнью отдельного человека, таковой вообще нет: жизнь человека протекает в обществе. Право — минимум нравственности; максимум ее и всеполнота ее реализации — любовь.
В работе «Жизненная драма Платона» (1898) Соловьев возвращается к теме любви. Он видит у любви пять возможных путей — два ложных и три истинных. Первый путь любви — «адский». Соловьев не хочет о нем говорить (подразумевается, видимо, мастурбация, которая в те годы считалась губительной для организма). Второй ложный путь — животный, неразборчивое удовлетворение полового влечения. Третий путь (первый из истинных) — брак; человек в нем «бракует свою непосредственную животность и принимает, берет норму разума. Без этого великого учреждения, как без хлеба и вина, без огня, без философии, человечество могло бы, конечно, существовать, но недостойным человека образом — обычаем звериным»50. Четвертый путь — аскетизм, умерщвление плоти, ангельское бытие. Но ангел с христианской точки зрения ниже человека, поэтому монашество, хотя и подвиг, но не высший для человека. Пятый, высший путь любви — божественная любовь, когда на первом плане предстает не пол человека, не его половина, а целостный человек, в соединении мужского и женского начала. Человек становится в этом случае «сверхчеловеком», «богочеловеком», именно здесь решается главная задача любви — увековечить любимое, спасти от смерти и тлена.
Об этом виде любви Соловьев говорит в другом месте («Россия и вселенская церковь», 1890), что это та сила, которая выводит нас внутренне из границ нашего данного существования. «Эта любовь низводит благодать Божию на земную природу и празднует победу не только над нравственным злом, но и над его физическими последствиями — болезнью и смертью»51.
Работа «Идея сверхчеловека» (1899) переводит разговор из области высшей любви в естественнонаучную сферу. Послушаем Соловьева: «В ту пору, когда я резал пьявок бритвою и зоолога Геккеля предпочитал философу Гегелю, мой отец рассказал мне однажды довольно известный анекдот о том, как «отсталый» московский купец сразил «передового» естественника, обращавшего его в дарвинизм. Это учение по тогдашней моде и к «некоторому несчастью» для Дарвина понималось как существенное приравнивание человека к прочим животным. Поговорив очень много, передовой просветитель спрашивает слушателя: «Понял?» — «Понял». — «Что ж скажешь?» — «Да что сказать? Ежели, значит, я — пес и ты — пес, так у пса с псом какой же разговор будет?»
Ныне, благодаря Ницше, передовые люди заявляют себя, напротив, так, что с ними логически возможен и требуется серьезный разговор…»52
Разговор этот о бессмертии. Соловьев ведет его совсем как естествоиспытатель. «Внутренний рост человека и человечества в своем действительном начале тесно примыкает к тому процессу усложнения и совершенствования природного бытия, к тому космическому росту, который особенно ярко выражается в развитии форм растительной и животной жизни. Раньше появления человека широко и разнообразно развиваются формы жизни чувственной; человеком доисторически начинается и на глазах истории продолжается развитие жизни разумной… На таком всестороннем видоизменении и осложнении телесных форм держится и развитие душевной жизни организма (по крайней мере, в животном царстве). Если бы образование новых телесных форм остановилось бы, положим, на форме устрицы, то никакого дальнейшего развития в психическом отношении больше не было, так как совершенно очевидно, что в этой форме бытия — устрицы — не могли бы вместиться не только душевное творчество человека, но и душевная жизнь собаки»53. С появлением человека возникает такая животная форма, которая благодаря развитому нервно-мозговому аппарату не требует более существенных перемен в телесной организации, потому что может вместить в себя бесконечный ряд ступеней духовного развития. Одухотворение человека не изменяет анатомического типа. Поэтому никакой новой «сверхчеловеческой» телесной формы не потребуется в дальнейшем, хотя духовное развитие безгранично и человеку предстоит стать сверхчеловеком. Первое, что сделает человека сверхчеловеком, — победа над смертью. Цель далека, «но ведь путь-то, к ней ведущий, приближение к ней по этому пути, хотя бы и медленное, исполнение хотя бы несовершенное, но все же совершенствующееся тех условий, полнота которых требуется для торжества над смертью — это ведь несомненно возможно и существует действительно»54. Соловьев ждет от науки индивидуального бессмертия. Философия любви перерастает здесь в философию беспредельного прогресса человечества.
Соловьев не был бы Соловьевым, если бы успокоился на утопической идиллии сверхчеловечества. Он говорил о себе, что соткан из противоречий, что в нем совмещаются самые противоположные настроения. Тезис всегда порождал антитезис. Тезису о прорыве в высшие сферы бытия служило антитезисом пророчество о возможном конце света.
Конечно, нельзя принимать всерьез все то, что написано в «Краткой повести об Антихристе», венчающей его последнее крупное произведение «Три разговора» (1900), и все же обращение к этому сюжету весьма примечательно. Обстоятельно, языком газетного репортажа повествует Соловьев о завоевании Европы желтой расой. Россия при этом гибнет, но раз и навсегда. Европа освобождается от нового монгольского нашествия уже без участия русских. Возникает мировая империя во главе с Антихристом и со столицей в Иерусалиме. Последний акт мировой трагедии — столкновение разноплеменного языческого войска Антихриста с армией Израиля. Первоначально израильтяне поддерживали Антихриста, полагая, что он стремится установить их мировое владычество, но, случайно узнав, что он не обрезан, взбунтовались против него. Войско Антихриста проваливается в тартарары, а иудеям является распятый Христос «в царском одеянии», и они братаются с христианами. Мертвые воскресают и воцаряются с Христом на тысячу лет.
Во всей этой истории есть сильный элемент иронии (и даже пародии). Соловьев выступает против всех видов мессианства. Причем главный объект критики — толстовство, толстовское учение о непротивлении злу насилием. В «Трех разговорах» читателя потрясает экспрессивно рассказанный эпизод Русско-турецкой войны, когда казачий отряд наталкивается на следы зверской расправы с мирным населением. Не сопротивляться такому злу? В лучших традициях исторической баталистики Соловьев описывает бой, в котором башибузуки получили по заслугам.
И все же предчувствие катастрофы не покидало мыслителя. После «Трех разговоров» посмертно вышла небольшая заметка «По поводу последних событий» — своего рода духовное завещание философа. «Боксерское восстание» в Китае Соловьев принял за начало «панмонголизма», который, по его мнению, должен привести к краху Европы. Вот последние слова, вышедшие из-под пера Соловьева:
«Что современное человечество есть больной старик и всемирная история внутренне кончилась — это была любимая мысль моего отца, и когда я, по молодости лет, ее оспаривал, говоря о новых исторических силах, которые могут еще выступить на всемирную сцену, то отец обыкновенно с жаром подхватывал: «Да в том-то и дело, говорят тебе: когда умирал древний мир, было кому его сменить, было кому продолжать делать историю: германцы, славяне. А теперь где ты новые народы сыщешь? Те островитяне что ли, которые Кука съели? Так они, должно быть уже давно от водки и дурной болезни вымерли, как и краснокожие американцы. Или негры нас обновят? Так их хотя от легального рабства можно было освободить, но переменить их тупые головы, так же невозможно, как отмыть их черноту».
А когда я, с увлечением читавший тогда Лассаля, стал говорить, что вместо новых народов могут выступить новые общественные классы, четвертое сословие и т. д., мой отец возражал особым движением носа, как бы ощутив крайнее зловоние. Слова его по этому предмету стерлись в моей памяти, но, очевидно, они соответствовали этому жесту, который вижу как сейчас. Какое яркое подтверждение своему продуманному и проверенному взгляду нашел бы покойный историк теперь, когда вместо воображаемых новых молодых народов неожиданно занял историческую сцену дедушка-Кронос в лице ветхого китайца и конец истории сошелся с ее началом.
Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена может растянуться на пять актов. Но содержание их в сущности известно»55.
А что произойдет после «падения занавеса», для нас не секрет: научный вариант — дальнейший скачок эволюции и появление «сверхчеловека», религиозный — Антихрист и тысячелетнее царство. Так или иначе, но последний рубеж человечеством достигнут.
Нам остается рассказать о последних годах жизни философа. В 1896 году умер муж Софьи Петровны Хитрово. Соловьев, переживший перед этим увлечение С. М. Мартыновой, сохранил теплое чувство и к Софье Петровне. Теперь он сделал ей предложение вступить в брак, но получил отказ. Они остались друзьями, и Соловьев, не изменивший своим бродячим привычкам, часто гостил в ее имении.
Весной 1898 года Соловьев неожиданно отправляется в Египет. Его путь лежит через Константинополь. В море его мучают галлюцинации. Войдя однажды в каюту, Соловьев увидел мохнатое чудовище. Дело было на Пасху, и Соловьев решительно заявил дьяволу: «А ты знаешь, что Христос воскрес?» С криком: «Воскрес-то он воскрес, а тебя я все-таки доконаю» черт бросился на Соловьева. Его нашли без чувств на полу каюты. В Петербурге ему пришлось обратиться к психиатру («специалист по части мозгов — Розенбах»)56.
В планы Соловьева входило из Египта поехать в Палестину. Денег, однако, не хватило (философ не умел их считать, он их не тратил, а просто раздавал). Весной следующего года он снова в пути, теперь на Ривьере, затем в Швейцарии. Пробыв некоторое время в Петербурге, Соловьев приезжает в Москву. Осенью возвращается в Петербург. Здоровье его слабеет, он часто прибегает к алкоголю, чтобы как-то взбодрить себя. Работает по-прежнему много. Будучи не в силах отвечать на поступающую к нему корреспонденцию, он просит через газету «Новое время» понять и пощадить его. Одно