считал такой поступок непатриотичным и не подал графу руки. Недавно опубликован любопытный документ — фотоснимок Толстого с иронической надписью Федорова: «Портрет известного чтителя собственной иконы и иконоборца всех других икон от иконы Спасителя и Богоматери (особенно Иверской) до иконы Феодосия и Серафима»12. Сам Федоров не разрешал себя ни портретировать, ни фотографировать; единственное его изображение — тайком выполненные зарисовки известного художника Л. Пастернака.
Показателен для взглядов Федорова следующий эпизод его жизни. В 1882 году он прогуливался с Толстым по организованной в Москве промышленно-художественной выставке. Толстой, абсолютный враг науки и прогресса, промолвил: «Динамитцу-бы!» Федоров замахал на него руками. В воспоминаниях С. Н. Дурылина имеется аналогичный рассказ: «…Как-то из каталожной Н. Ф. повел Л. Н-ча по библиотеке отыскивать нужную Толстому книгу. Они проходили комнату за комнатой, уставленные доверху книгами. И Л. Н. не удержался и сказал:
— Какое множество книг! И какое ничтожное число из них действительно нужно людям. Все остальные можно было бы сжечь без всякого ущерба.
Федоров остановился, отстранился от Толстого и, сурово оглядев его с ног до головы, промолвил:
— Много я слышал глупостей на своем веку, а такой еще не слыхивал»13.
Критикуя прогресс, Федоров не отрицал его значения; научно-техническую мысль, полагал он, надлежит направить по правильному пути для блага людей. Из наук он особенно ценил астрономию. С интересом следил за опытами по искусственному вызыванию дождя, видя в этом первые шаги по «регуляции» природы. При правильном подходе «естествоиспытательная сила, которою… делается весь род человеческий, обращает всю естественную силу природы из умерщвляющей в оживляющую и из смертоносной в живоносную»14. Целенаправленный научно-технический прогресс — важнейшая предпосылка дела всеобщего воскрешения.
Важны и политические предпосылки. Федоров — монархист. Только самодержавие, отеческая форма правления (которую, как известно, отрицал Кант) приучает к почитанию отцов, а следовательно, направляет мысли и силы на дело возвращения их к жизни. Велика роль армии. Из средства уничтожения и разрушения она должна стать силой созидания и оживления. Для этого необходимо перевооружение войск, замена военной техники на мирную. Армейский опыт организации единообразного действия больших человеческих масс может быть весьма полезным. И это дело не одного русского государства, а всех народов земли — «обратить оружие, войско на спасение от бездождия и многодождия, от засух и ливней, на спасение от неурожаев, т. е. от голода — это значило бы не только сделать войско христолюбивым в истинном смысле этого слова… но и дать истинно братский исход накопившимся громадным силам и всякого рода горючим материалам, вместо того, к чему это готовится, т. е. вместо войны…»15
Федоров — патриот; ему импонирует «ширь русской земли», способствующая образованию героических характеров: русский простор служит переходом к простору небесному; этому новому поприщу для деятельности человечества. Но нет у Федорова ни грана национальной ограниченности. Теорию культурно-исторических типов Данилевского он отвергает как перегородку между народами. Запад со всеми его изъянами — важная часть человечества, а последнее должно быть единым.
Сам глубоко верующий человек, он в поисках вселенского единства протягивает руку неверующим; для обоснования дела воскрешения он находит понятные им, материалистические аргументы. Надо сказать, что мысль о преодолении смерти и воскрешении усопших не была чужда предшествовавшему, в том числе и материалистическому философствованию. Вот слова английского материалиста Пристли: «Я верю в учение о воскресении мертвых… в буквальном смысле. Смерть с сопутствующим ей гниением и рассеянием частиц представляется разложением… Но что разложено, то может быть соединено снова»16. А вот рассуждение Федорова: «Приходится, однако, напомнить, кому следует, что гниение — не сверхъестественное явление и само рассеяние частиц не может выступить за пределы конечного пространства, что организм — машина и что сознание относится к нему, как желчь к печени; соберите машину — и сознание возвратится к ней». Такой ход мысли можно назвать вульгарным материализмом, но не мистикой! Да и сам Федоров подчеркивал, что мечтает сделать «человеческий род сверхчеловечеством, и не в мистическом, а материальном смысле воскрешения и бессмертия. Есть два материализма — материализм подчинения слепой силе материи и материализм управления материей…»17 День победы над смертью, по словам Федорова, «будет дивный, чудный, но не чудесный, ибо воскрешение будет делом не чуда, а знания и общего труда»18.
Дурылин видит во взглядах Федорова своеобразный мост, переброшенный от духовной атмосферы шестидесятых годов к культурному ренессансу конца века: «Федоров — это оторванный христианским ветром кусок от облака 60-х годов. Кусок от этого облака оторван ветром другого направления, чем тот ветер, который слепил это облако. Состав облака Федорова тот же, что и облака 60-х годов: тут, как и там, «общее дело» и «долг перед человечеством», и «вера во всемогущество науки», и «материализм», и все это так же, как у Базаровых, слеплено любовью, тою любовью, о последовательности которой хорошо говорил Вл. Соловьев: «Человек произошел от обезьяны, а потому положи душу за други своя». Этот состав федоровского облака родственен и розовому облаку петрашевцев (как родственны им и «хрустальные дворцы» Чернышевского)… Но кусок этот, повторяю, оторван христианским ветром, — и облако понеслось в другую сторону, откуда неслись грозовые тучи Достоевского и JI. Толстого»19.
Смерть есть явление внешнее, а воскрешение — естественный ответ на чуждое нам явление. Поэтому задуманное им воскрешение Федоров именует имманентным (то есть внутренне присущим) человеку, осуществляемым имеющимися в его распоряжении средствами, в отличие от трансцендентного (потустороннего) воскресения, которое нужно только пассивно ждать.
Особое значение имеет вопрос о нравственных предпосылках воскрешения. Федоров вводит понятие супраморализма, который есть «…долг к отцам-предкам, воскрешение, как самая высшая и безусловно всеобщая нравственность, нравственность естественная для разумных и чувствующих существ, от исполнения которой, т. е. долга воскрешения, зависит судьба человеческого рода…
Супраморализм — это не высшая только христианская нравственность, а само христианство, в коем вся догматика стала этикою (догматы заповедями), и этикою, неотделимою от знания и искусства, от науки и эстетики, которые должны сделаться, стать орудиями этики…»20
Центральная категория этики — добро, что это такое? В труде Соловьева «Оправдание добра» последнее выглядит только как отрицание порока, то есть чисто негативно. Федоров пытается дать положительное определение добра. «Добро есть сохранение жизни живущим и возвращение ее теряющим и потерявшим жизнь»21. Подобная дефиниция не устроила бы Соловьева как раз из-за отсутствия в ней нравственной оценки живущего. Праведник и злодей здесь на равных. Соловьев, вначале восторженно принявший учение Федорова, затем разошелся с ним.
Основание добра — любовь. Здесь Федоров и Соловьев едины. Только для Федорова главное — любовь к «отцам». Он предлагает даже взаимную любовь в браке и любовь к детям трансформировать в любовь к родителям. «Брак, основанный на любви к родителям, имеет главной целью уже не рождение, а воскрешение, и такой брак (с целью воскрешения) имеет решительную всеобщность; ибо нет людей, у коих не было бы родителей, тогда как неимение детей — явление возможное и не очень редкое»22. Идеал Федорова — положительное целомудрие (отрицательное целомудрие — аскетизм, монашество). «Положительное целомудрие — это не оборонительная война, а наступательное действие против того духа чувственности, т. е. пожирания и слепой производительности, который был обожаем в древности, который и ныне боготворится под видом ли «материи», «бессознательного», «воли», или, точнее, похоти»23.
Апологет общности, борец с индивидуализмом, Федоров оставался одиноким мечтателем. «Он много и настойчиво говорил о «соборности». Но сам он был человек уединенный. И эта уединенность, это духовное одиночество принадлежит к самому интимному строю его мысли. В учении Федорова, как и в самой его личности, было очень много от XVIII века. Он архаичен в своем опыте и мировоззрении, у него каким-то странным образом оживает весь этот слишком благодушный, невозмутимый и счастливый оптимизм Просвещения… Федоров был мыслитель острый и тонкий. Он умел вскрывать подлинные апории и ставить решительные вопросы. Но в его ответах есть какая-то рассудочная упрощенность… Да, конечно, он всегда возражал против отвлеченной теории и сам притязал строить философию дела, философию проективную. Но именно в этом его «проективизме» мечтательство и сказывается всего острее. Одинокая мечта об общем деле — вот основной паралогизм философии Федорова»24.
Строго говоря, Федоров не был столь одинок в своих умонастроениях. Не говоря о том почитании, которым он был окружен при жизни, мы можем найти ряд оригинальных мыслителей, оставшихся неизвестными, но удивительным образом передававших духовные искания эпохи. Таков, в частности, А. В. Сухово-Кобылин, известный драматург и до последнего времени совершенно неизвестный как выдающийся мыслитель. С. Г. Семенова опубликовала интереснейшие фрагменты его рукописей, в которых история человечества предстает как космический процесс, результатом которого является претворение человеческого разума в божественный. Сухово-Кобылин видит во всемирно-историческом процессе три следующих момента.
«Первый момент есть теллурическое или земное человечество, заключенное в тесных границах нами обитаемого земного шара.