льных потрясений, он признавал, что «революция права»; юдофил, он легко превращался в юдофоба и наоборот; религиозный человек, не страшился богохульства; моралист, выступал против нравственности («я даже не знаю, через ять или через е пишется нравственность»)2. Таков Розанов. Весь сотканный из противоречий. И не наша задача рвать эту ткань, указывать на «ошибки», обличать в непоследовательности, сглаживать шероховатости, тем более — делать купюры, как это было принято совсем недавно под бдительным оком идеологической цензуры. Нам он нужен без прикрас. О Розанове говорили, что он пишет обеими руками — левой и правой, публикуясь и в революционной, и в консервативной прессе. Пусть предстанет он перед нами цельным, а не только с одного (левого или правого) бока. И ценим мы его не за метания и парадоксы, а за нечто последовательное и постоянное, неистребимое — любовь к России и русскому человеку.
Розанов писал о России в период начавшегося упадка страны. Позади осталась блистательная эпоха века Просвещения и классики, надвигались на Россию бедствия, чудовищные войны и самоистребление, апокалипсис, который он предугадал, а затем и живописал. И чем горше рисовалась ему судьба родины, тем острее он переживал свою сопричастность ей. До глубины души возмущала его ставшая уже тогда модной манера поносить родную страну: «У француза «chere France», у англичан — «старая Англия», у немцев — «наш старый Фриц», только у прошедшего русскую гимназию и университет — «проклятая Россия»3. Для Розанова Россия — мать, и чем ей хуже, тем больше она нуждается в заботе и любви. «Счастливую и великую родину любить не велика честь»4. Ты полюби ее тогда, когда она слаба, унижена, порочна. Впрочем, когда с Россией приключилась беда, у Розанова тоже вырвалось: «проклятая Россия», но он тут же поправился — «благословенная Россия». А перед этим он попытался объяснить, в чем дело: «Россию подменили. Вставили на ее место другую свечку. И она горит чужим пламенем, чужим огнем, светится не русским светом и по-русски не согревает комнаты.
Русское сало растеклось по шандалу. Когда эта чудная свечка выгорит, мы соберем остатки русского сальца и сделаем еще последнюю русскую свечку. Постараемся накопить еще больше русского сала и зажечь ее от той маленькой. Не успеем — русский свет погаснет в мире.
До какого предела мы должны любить Россию?.. До истязания самой души своей… Любовь к родине чревна»5.
Эти слова он писал в те дни, когда создавал «Апокалипсис нашего времени». Потом Н. Бердяев назовет «малым Апокалипсисом» то, что обрушилось на нашу страну. Розанова Бердяев чтил необычайно: «В. В. Розанов один из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне в жизни приходилось встречать. Это настоящий уникум. В нем были типические русские черты, и вместе с тем он не был ни на кого похож… По внешности, удивительной внешности, он походил на хитрого рыжего костромского мужичка… Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе»6. Для сравнения характеристика Л. Троцкого: «Розанов был заведомой дрянью, трусом, приживальщиком, подлипалой»7. Немудрено, что после Октября 1917 года стали ходить слухи о расстреле Розанова.
Розанов погиб не от чекистской пули, а от инсульта. Нищета, в которой он оказался, постоянный голод и холод ускорили конец. Розанова не стало 23 января 1919 года. Похоронили его в Черниговском скиту (Сергиев Посад) рядом с могилой другого русского философа — Константина Леонтьева. Через несколько лет скит был уничтожен, кладбище срыто и превращено в свалку.
Василий Розанов родился 20 апреля 1856 года в Ветлуге (Костромская губерния) в семье лесничего, рано скончавшегося и оставившего вдову с восемью детьми и скромной пенсией. Будущий писатель рос в бедности. Гимназистом, как вся молодежь того времени, он пережил увлечение Дмитрием Писаревым, Миллем, Боклем. Затем, однако, возненавидел позитивизм: «Никогда моя нога не будет на одном полу с позитивистами, никогда!»8 Новое увлечение (на всю жизнь!) — Федор Достоевский. Сочеталось оно, правда, порой с весьма нелестными высказываниями: «Достоевский, как пьяная, нервная баба, вцепился в «сволочь» на Руси и стал ее пророком»9.
Видимо, отдавая дань преклонения Достоевскому, влюбился он в Аполлинарию Суслову, женщину значительно старше себя, и, еще студентом будучи, женился на бывшей возлюбленной великого писателя. Это было в 1880 году. Брак не сложился. Через шесть лет Розанов снова один. Учительствует в Брянске, Ельце, Костроме. Суслова покинула его, но развода не дала, поэтому новый брак был «гражданским», дети (пятеро) — «незаконными».
В Ельце среди учеников оказался будущий писатель Михаил Пришвин. В автобиографическом романе «Кащеева цепь», описывая свои детские годы, Пришвин набросал выразительный портрет учителя географии по прозвищу Козел, в котором угадываются черты Розанова. «…Как всегда очень странный, пришел в класс Козел; весь он был лицом ровно-розовый, с торчащими в разные стороны рыжими волосами, глаза маленькие, зеленые и острые, зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной, нога всегда заложена за ногу, и кончик нижней ноги дрожит, под ней дрожит кафедра, под кафедрой дрожит половица. Курымушкина парта как раз приходилась на линии этой дрожащей половицы, и очень ему было неприятно всегда вместе с Козлом дрожать весь час.
— Почему он Козел? — спросил Курымушка.
Ахилл ответил:
— Сам видишь, почему: козел.
— А географию он, должно быть, знает?
— Ну, еще бы! Это самый ученый: у него есть своя книга.
— Про Америку?
— Нет, какая-то о понимании, и так, что никто не понимает, и говорят, — он сумасшедший.
— Правда, какой-то чудной. А что не понимают, мне это нравится…»
Учитель географии спас Мишу Пришвина от изгнания из гимназии. Но в другом случае сам настоял на его исключении. Много лет спустя встретились они в Петербурге на заседании Религиозно-философского общества, и Розанову, уже признавшему литературный талант Пришвина, пришлось при свидетелях каяться и просить прощения10.
Непонятная книга о понимании, упомянутая в романе Пришвина, не выдумка. Литературный первенец Розанова так и назывался «О понимании». Примечательна судьба этого капитального труда. В любой другой европейской стране такая книга принесла бы известность автору, открыла бы путь в профессуру и наверняка стала бы определенной вехой в развитии теоретической мысли. Не так на Руси… Непонятная (а может быть, и непрочитанная) книга была осмеяна рецензентами за «гегельянство» и осталась в истории русской философии просто незамеченной. О ней вспоминают биографы Розанова как о курьезном эпизоде в жизни писателя. Историки проблемы понимания (такая проблема, как известно, в теории познания существует) о ней молчат, ибо просто не в курсе дела. Между тем К. Леонтьев, один из крупнейших наших философов, был высокого мнения о труде Розанова. «Ново во многом», — писал он автору11. Понимание, по Розанову, должно преодолеть ограниченность науки и абстрактной философии, «стать полным органом разума». Обвинения в гегельянстве несостоятельны, для Гегеля наука и философия тождественны и ограничиваются сферой логического мышления. Ориентиром для Розанова, по его собственному признанию, служит «гениальный Шеллинг». Из русских авторов можно назвать Владимира Соловьева, который в 1877 году начал публикацию работы, весьма близкой по духу Розанову, — «Философские начала цельного знания». Подзаголовок работы Розанова гласит: «Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания». Остаток нераскупленного тиража философской книги был возвращен автору и продан на макулатуру. Свыше ста лет эта книга не переиздавалась12. А жаль: Розанов ценил ее до последних дней своей жизни.
Историка отечественной мысли может заинтересовать постановка Розановым столь важной для русской философии проблемы Космоса, которой в трактате «О понимании» посвящено несколько глав. Космос, правда, здесь резко противопоставлен миру человека, но само это сопоставление вело в дальнейшем к поискам их взаимной связи и зависимости.
И еще одна деталь. Молодой Розанов написал обо всем, что было предметом его раздумий. Не мог он обойти молчанием и главное достояние родной культуры — словесность. В книге «О понимании» много тонких наблюдений и глубоких мыслей о творчестве Достоевского. Он отмечал, в частности, что «В «Легенде о Великом Инквизиторе», этом глубочайшем слове, какое когда-либо было сказано о человеке и жизни, так непостижимо слился ужасающий атеизм с глубочайшей, восторженной верой»13. Такое слияние двух взаимоисключающих начал — веры и неверия — было ведомо и Розанову. В приведенной цитате — заявка на книгу, которая принесла автору известность: «Легенда о Великом Инквизиторе Федора Достоевского. Опыт исторического комментария». Эта работа впервые появилась в 1891 году на страницах журнала «Русский вестник», а через три года — отдельной книгой.
Теперь на Розанова обратили внимание. Николай Страхов помог ему перебраться в Петербург и получить должность в столице. Владимир Соловьев откликнулся положительной рецензией на новую работу Розанова «Место христианства в истории». Она важна для характеристики и Соловьева, и Розанова. «Эта брошюра обращает на себя внимание и отдельными прекрасными страницами, и общею мыслью автора, который очень своевременно напоминает нам истину единства человеческого рода и… всемирной истории. В последнее время, как известно, печальный факт национальной розни возводится в принцип некоторыми модными теоретиками, утверждающими, что человечество есть пустое слово, а существуют лишь отдельные племенные типы. Автор начинает с характеристики двух исторических племен, арийского и семитического, чтобы показать потом, что вселенский идеал человечества и окончательная задача всемирной истории предполагает синтез арийского и семитического духовных начал, которые в этом своем единстве должны приобщить к себе и другие народы… Этот синтез совершался вопреки иудейскому исключительному национализму, который погубил ев